Початкова сторінка

Тарас Шевченко

Енциклопедія життя і творчості

?

17 вересня

Тарас Шевченко

Учора мені ніщо не вдалося. Вранці почав рисувати портрет Є. А. Панченка, домового лікаря О. Сапожникова. Не встиг зробить контурів, як покликали снідати. Після сніданку пішов я до капітанської світлиці з твердим наміром продовжувати початий портрет, коли почало показуватися з-за гори місто Чебоксари. Малесеньке, але мальовниче місто. Церков у ньому буде стільки, скільки й домів, коли не більше. І все старовинної московської архітектури. Для кого й для чого їх збудовано? Для чувашів? Ні, для православія. Головний вузол давньої московської внутрішньої політики – православіє. «Неудобозабываемый» Тормоз з дурного розуму свого хотів затягнути цей ослаблий вузол та й перетягнув: він тепер на одній волосинці держиться.

Коли сховалися від нас мальовничі, брудні Чебоксари, я знов узявся до портрета; але взявся мляво, неохоче, взявся для того, щоб його закінчити і, звичайно, закінчив погано.

Через цю першу невдачу я з досади ліг спати і проспав прекрасний вид села Іллінського. Увечері, коли «Князь Пожарський» закотвичився на ніч, і все втихомирилось, я, щоб хоч чим-небудь надолужити дві невдачі, заходився переписувати «Собачий пир», аж ось у світлицю ввійшов О. С[апожніков] з Ш[ишкіним] та П[анченком], і ненароком відбувся в нас літературний вечір. Капітан наш витягнув із схованки «Полярную звезду» 1824 року і прекрасно прочитав нам уривки з поеми «Наливайко», О. Сапожников – уривки з поеми «Войнаровській» Потім О[лександр] О[лександрович] запросив нас вечеряти. А тому, що це сталося в дванадцятій годині, то при вечері трапилась іменинниця, а саме бабуся Любов Григорівна Явленська. Поздоровили. Не один і не два, а три рази поздоровили. Потім почали поздоровляти відсутніх іменинниць, і я таки порядно напоздоровлявся.

Не зважаючи на останню вчорашню подію, я сьогодні прокинувся рано і, мов нічого не було, заходився коло свого журналу та, поки братія ще в обіймах Морфея, буду далі переписувати «Собачий пир» до нового перепою.

С зажженным фитилем, приложенным к орудью

В дымящейся руке!

Свобода – женщина с широким, гордым шагом,

Со взором огневым,

Под гордо вьющимся по ветру красным флагом,

Под дымом боевым;

И голос у неё – не женственный сопрано:

Ни жерл чугунный ряд,

Ни медь колоколов, ни палка барабана

Его не заглушат!

Свобода – женщина, но в сладострастьи щедром

Избранникам своим верна,

Могучих лишь одних к своим приемлет недрам

Могучая жена.

Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,

А не гнилая знать,

И в свежей кровию дымящихся объятьях

Ей любо трепетать.

Когда-то ярая, как бешеная дева,

Явилась вдруг она,

Готовая дать плод от девственного чрева,

Грядущая жена.

И гордо вдаль она при кликах исступленья

Свой совершала ход,

И целые пять лет горячкой вожделенья

Сжигала свой народ!

А после кинулась вдруг к палкам, к барабану,

И маркитанткой в стан

К двадцатилетнему явилась капитану:

«Здорово, капитан!»

Да, – это все она! она с отрадной речью

Являлась нам в стенах,

Избитых ядрами, испятнанных картечью, –

С улыбкой на устах;

Она! огонь в глазах, в ланитах жизни краска,

Дыханье горячо,

Лохмотья, нищета, трехцветная повязка

Чрез голое плечо!

Она! В трехдневный срок французов жребий вынут!

Она! Венец долой!

Измята армия, трон скомкан, опрокинут

Кремнем из мостовой!

И что же? О позор! Париж, столь благородный

В кипеньи гневных сил,

Париж, где некогда великий вихрь народный

Власть львиную сломил, –

Париж, который весь гробницами уставлен

Величий всех времен!

Париж, где камень стен пальбою продырявлен,

Как рубище знамен!

Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,

От головы до ног,

Обвитый лаврами, апостол в деле наций,

Народов полубог,

Париж, что некогда, как светлый купол храма

Всемирного, блистал,

Стал ныне скопищем нечистоты и срама,

Помойной ямой стал,

Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи

Паркетных шаркунов,

Просящих нищенски для рабской их ливреи

Мишурных галунов;

Бродяг, которые рвут Францию на части,

И сквозь плевки, толчки,

Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти

Кровавые клочки!

Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,

Чуть дышит в злой тоске,

Покрытый язвами, палимый солнца зноем,

Простертый на песке;

Кровавые глаза померкли; обессилен,

Могучий зверь поник.

Отверстый зев его шипучей пеной взмылен

И высунут язык…

Вдруг рог охотничий пустынного простора

Всю площадь огласил

И спущенных собак неистовая свора

Со всех рванулась сил!

Завыли жадные! Последний пес дворовый

Оскалил острый зуб

И с визгом кинулся на пир ему готовый,

На неподвижный труп!

Борзые, гончие, лягавые, бульдоги:

«Пойдем!» – и все пошли:

«Нет вепря короля! Возвеселитесь, боги!

Собаки – короли!

Пойдем! Свободны мы! Нас не удержат сетью,

Веревкой не скрутят!

Суровый сторож нас не приударит плетью,

Не крикнет: пес, назад!

За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим!

Коль не в кровавый сок

Запустим морду мы, так падали ухватим

Хоть нищенский кусок!

Пойдем!» И начали из всей собачьей злости

Трудиться, что есть сил;

Тот пес щетины клок, а тот кровавой кости

Обрезок ухватил,

И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,

Чадолюбивый пес

Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам

Хоть что-нибудь принес.

И бросив из своей окровавленной пасти

Добычу, говорит:

«Вот ешьте! Эта кость – урывок царской власти!

Пируйте: вепрь убит!»

Бенедиктов.