5
Тарас Шевченко
Варіанти тексту
|
||
К этому времени Антон Адамович возвратился от своих пациентов и, к великой моей радости, привез с собою Тара[са] милого моего виртуоза, и с виолончелью. Мы встретилися с ним при входе в сад и дружески приветствовали друг друга, как самые старые знакомые.
К нам подошла Марьяна Акимовна, н[ецеремонно?] и нецеремонно взяла меня за руку и сказала:
– Вы должны быть благороднейший человек, коли полюбили нашего милого Тараса Федоровича. От души вам благодарна.
Я молча поцаловал ее руку. В это время подходил к нам Антон Адамович.
– Посмотри, посмотри, что наш гость делает! – сказала она, обращаясь к мужу.
– Ничего, ничего, – говорил Антон Адамович, улыбаясь. – А не лучше ли будет, если мы пойдем да с борщом покуртизаним? Как вы думаете, Марьяна Акимовна?
– Прошу по[корно] И в самом деле лучше. Прошу покорно, господа, – сказала она, обращался к нам, и мы пошли обедать.
Много ли из вас, господа, имеющие хоть одну крепостную душу, посадят рядом с собою крепостного человека, хоть бы этот человек был величайший гений в мире?
Ручаюсь, что ни одного не найдется, кроме истинно благородного Антона Адамовича.
Тарас Федорович сидел между шалуньями Лизой и Наташей, и они ему, бедному, покоя не давали во время обеда. Чудное! благородное равенство! Вот бы как надо людям жить между собою. Да что же ты будешь делать? Нельзя. Между прочим, я услышал несколько французских фраз, произнесенных Тарасом Федоровичем – с гувернанткою. Этим окончательно полонил меня мой милый виртуоз.
После обеда мы, т. е. мужчины, отправилися к Антону Адамовичу в хату покурить. Но так как [я] человек некурящий и виртуоз мой оказался таким же, то мы пошли себе гулять по саду, пока не вышли на небольшую лощину, на которой стоял небольшой стог свежего сена. Не устоял я против такого могучего соблазна. Снявши галстук и сертук, прилег прилег, опустился на ароматное сено. И за мною, разумеется, и товарищ мой тоже. А чтобы дрема не одолела, я повел издали речь о двух девочках, живших, так сказать, на хлебах у почтеннейшего Антона Адамовича.
– Какие милые, прекрасные дети! – сказал я.
– И, прибавьте, счастливые дети. Я не знаю, что бы из них было, – продолжал он, – если б не существовало около нашего роскошного села этой фермы и этих добрых, благородных людей!
– Да, в самом деле, расскажите мне, что это за оригинальная мать, которая воспитывает своих детей таким образом. Мне кажется, что в этом возрасте детям никто не может заменить матери?
– Марьяна Акимовна им совершенно ее заменила. Вот что: Софья Самойловна, мать их по названию, великосветская дама. А главное – красавица. Красавица, которая конфузится, когда ее кто спросит о здоровьи ее детей. Для нее это все равно, что сказать: «Как вы, Софья Самойловна, подурнели». И притом, как дама светская, она после каждого бала (а их у нас в году бывает три, а в високосный и четыре) должна отдать визиты своим гостям, а гостей, вы сами видели, сколько наехало – а 19 17 сентября так вдвое столько наедет, несмотря ни на какую погоду, потому что она сама тогда бывает именинница. Пока отдаст визиты, смотрит – другой бал готовится, там третий. Так и год проходит. А там, если выберется время, надо и в Петербург съездить. «А то, – говорит, – между этими провин[циалами] хохлами совсем очерствеешь». Так сами посудите, до детей ли ей при такой жизни. И, по-моему, она лучше ничего выдумать не могла, как отдать их на руки Марьяне Акимовне.
– Я с вами совершенно согласен согласен, что она умно сделала; но хорошо ли, это другой вопрос.
– Конечно, здесь сердце матери спрятано под себялюбием светской красавицы. Я слышал, однако ж, она недавно о как-то о них вспоминала. Года через два она хочет их отправить в Смольный институт. В Полтавском, говорит, они хохлачками сделаются.
– И то правда. Как же она не побоялась их отдать Марьяне Акимовне? Или она думала оградить их француженкою-гувернанткою да немкою-горничною?
– Какое! Немецкая горничная сама скоро сделается хохлачкою, а про гувернантку и говорить нечего. Послушайте, что я вам расскажу. Адольфине Францовне вздумалося говорить по-р[усски] учиться говорить по-русски. Вот Марьяна Акимовна и ну ее учить, – да вместо того чтобы по-русски, выучила ее по-малороссийски. Софья Самойловна чуть было не поссорилась с из-за этого с Марьяной Акимовной. И знаете, что еще: она прекрасно поет некоторые наши песни. Будем ее просить, чтобы она нам хоть одну спела.
– Непременно.
– Вон они! Вон они! – услышали мы невдалеке детские голоса. И едва успели мы надеть сертуки, как выбе[жали] подбежали к нам д[евочки?] Лиза и Наташа и, ухва[тивши] за полы сертука Тараса Федоровича, потащили в сад, приговаривая: – Пойдемте! пойдемте! Вас мама просят играть.
Пройдя несколько шагов вслед за арестантом, я увидел прислонившуюся к дереву Адольфину Францовну и, подойдя к ней, сказал ей какую-то любезность по-малороссийски, на что она, сделавши милую гримасу, очень незастенчиво отвечала мне: «Спасыби». Мы пошли вслед за детьми, разговаривая, как короткие знакомые. Между прочим, в доказательство своего знания в малороссийском языке, [она] прочитала мне два стиха:
Катерыно, серце мое,
Лышенько з тобою.
И с таким милым выражением прочитала она эти стихи, что, не знай я, что она француженка, то я, не запинаясь, сказал бы, что она моя истинная землячка.
Любезничая с mademoiselle Адольфиной по-хохлацки на французский лад, мы немного отстали от детей и арестованного артиста. И когда подошли к дому, то наш артист уже на крылечке играл на скрипке самым комичес[ким] плясовую малороссийскую песню. А Лиза и Наташа перед крылечком, с поднятыми ручонками, как бы прищелкивая, танцовали, приговаривая:
Гоп-чук, гречаныки,
Гоп-чук, печении.
Антон Адамович, сидя на крылечке, добродушно улыбался, а Марьяна Акимовна брала поочередно детей на руки [и] целовала с самой искренней материнской нежностью. Поодаль стояла немка-горничная и, увлекшись живым мотивом песни, прищелкивала в такт пальцами.
Одни простодушные счастливцы могут группировать из себя подобную картину.
В саду, кроме хаты Антона Адамовича, была еще небольшая хатка с навесом, и вместо завалин стояли вокруг решетчатые деревянные скамейки, а перед хаткою – старая липа, тоже со скамейкою вокруг, только не деревянною, а дерновою. Хатка – это была мастерская или рабочая Марьяны Акимовны. Здесь сушилися фрукты, варилися варенья и созидалися разные великолепные настойки и наливки. А под липою Марьяна Акимовна отдыхала по трудах.
В эту хатку на все лето выносилося фортепьяно, потому что Марьяна Акимовна, несмотря на свои прозаические годы и занятия по части спитобной и съедобной, осталася в душе артисткой и любила в часы досуга забывать п[розаическое?] свое прозаическое суще[ствование] свое прозаическое насущное существование и уноситься в мир лучший созвучий, в небесные пределы божественной фантазии.
Часто и долго, сидя под липою, слушал и добрый Антон Адамович, куря свою сигару, слушал – и холодные практические думы таяли, как снег перед лицом весеннего солнца. Немецкая фантазия оживала, сигара гасла во рту, и старик молодел.
В эту-то заветную хатку Марьяна Акимовна просила своих гостей чай пить.
После чаю бы[ли?] в хатке зажгли свечи. M-lle Адольфина порадовала [?] детей пер[выми?] без всяких просьб и уговариваний, как это обыкновенно бывает с порядочными барышнями, села за фортепьяно, а Тарас Федорович вооружился виолончелью. И после нескольких аккордов тихо, стройно, как будто с неба раздалася одна из божественных сонат божественного Бетговена.
Мы все осталися под липою и, разумеется, п[ока] в продолжение сонаты сидели, притая дыхание; даже резвушки д[евочки?] резвые дети – и те прильнули к Марьяне Акимовне, затихли и только, улыбаясь, посматривали друг на друга.
За сонатой Бетговена последова[ли] были сыграны с одинаковым мастерством и чувством две сонаты Моцарта и после некоторые места из знаменитого «Реквиема». И в заключение совершенно неожиданно:
Ходыть гарбуз по городу.
Дети ки[нулись?] запрыгали около Марьяны Акимовны. А Антон Адамович пошел в хатку закурить сигару. А Тарас Тарас Федорович ра[скинул] такие раскинул м[елодии?] такие раскинул вариации на этот полувеселый, полугрустный мотив, что дети опять молча прильнули к коленям Марьяны Акимовны, а а у Антона Адамовича опять сигара погасла.
Многие ли из людей в блеске и роскоши проводят свои длинные вечера так нецеремонно-просто и так возвышенно-изящно, как мы, простые, почти бедные люди, провели этот незабвенный вечер? Я думаю, немногие. И выходит, что истинно прекрасное и возвышенно-духовное не нуждается в ремесленных золоченых и даже золотых украшениях. Кончивши вариации, артисты наши вышли из хатки и обратились с просьбою к Марьяне Акимовне, чтобы и она сыграла для них что-нибудь. Она отказывалась. Мы присоединилися к ним – решительно ничего не помогло. Завтра, говорит, я вам сыграю, а то сегодня это значит – после меду хрену. Пойдемте лучше гулять. [В]он, смотрите, из-за деревьев луна выглядывает. И с этими словами вошла в хатку, погасила свечи, притворила и замкнула двери, и мы все мы, весело разговаривая, пошли любоваться, как полная луна из-за мельницы и из-за старой вербы выглядывает и отражается в темной прозрачной воде.
Я совершенно был очарован и этою и декорацией, и этими добрыми, простыми людьми.
Долго мы еще гуляли по саду вдвоем с Тарасом Федоровичем, – он меня просто приворожил к себе.
Он (как это обыкновенно бывает с доверчивыми добряками) рассказал мне историю своего печального детства, без всякого с моей стороны домогательства (как это тоже обыкновенно бывает с пишущей братиею). Он рассказал мне потому, что я его со вниманием или, лучше сказать, с участием слушал.
– Отца, – говорил он, – я не помню, и мать моя мне никогда о нем ничего не говорила. Хаты у нас своей тоже не было, и мы, как у нас говорят, жили в соседях, то есть переходили от одного мужика к другому, пока я начал ходить. Тогда она, как стала уже свободнее, то хотела было наняться у кого-нибудь на год, но ее никто не хотел нанять, не знаю почему: может, из-за меня или потому, что она была такая худая и бледная. Только, обойдя все село без успеха, нанялася наконец у жида в корчме. Не могу вам сказать, сколько именно лет она служила у жида, только знаю, что я уже был порядочный мальчуган, когда она умерла, – а умерла она, сколько я припоминаю, от чахотки. И, как теперь помню, за несколько дней перед смертью пришла в свой чулан или, лучше сказать, стойло в стодоле, слегла и уже больше из стойла не выходила. За несколько минут перед ее смертью я принес ей воды в кружке. Но она уже пить не могла, а толь[ко] и говорить тоже, а только поманила к себе пал[ьцем] рукою, и когда я нагнулся к ней, она едва-едва прикоснулась к моей голове рукою, поцеловала меня, и две слезы выкатилися из ее потухающих очей. Она тихо вздохнула и умерла.
Сотский похоронил ее [за] тот рубль, что оставался у жида, ею не полученный. А я шлялся по селу, пока не пристал к партии нищих. Между нищими был слепой кобзарь, или бандурист; ему и рекомендовали меня как мальчика скромного. Он и взя[л] заменил мною своего прежнего вожака.
И, знаете, мне понравилось мое новое положение, [по]тому что я имел хоть какой-нибудь, а все-таки приют. А еще больше мне нравился слепец, которого я водил. Он был еще молодой человек и, помню, чрезвычайно сухощавый и с длинными пальцами. А в особенности мне нравилось, когда он сам для себя, медленно перебирая струны бандуры, тихонько напевал:
На мори сынему, на камени билому
Ясный сокол квылыть-проквыляе…
Что-то необыкновенное представлялось моему детскому воображению в звуках и в словах этой унылой песни.
Вот такой же, как и теперь, был в Дигтярях бал, с тою только разницею, что тогда и для нищих обед готовили, а теперь уже не готовят. Вот и мы между толпами с толпами нищих пришли на обед. Вот мы сидим себе под деревом, и в ожидании обеда, настроивши кобзу, заиграл мой кобзарь. Нас народ так и оступил. Вот он играет, а я смотрю по сторонам и вижу, к нам [идут?] господас, и с барышнями. Толпа, разумеется, расступилася перед господами, и одна сама Софья Самойловна подошла ко мне и, потрепавши меня по щеке, проговорила: «Какой хорошенький! – И, обратяся к господам, сказала: – Я его непременно возьму в горницы к себе в пажи».
Так и сталося. На другой день я был уже в числе многочисленной дворни. Но как я, не знаю, почему-то оказался неспособным для должности пажа, то меня начали учить пению, и я оказывал успехи. А потом стали учить и играть сначала на скрипке, а потом и на виолончели. Вот вам моя простая история, – прибавил он и замолчал.
– Грустная, правду сказать, история.
– Что делать – прошедшее мое, действительно, грустно, но настоящее так безнадежно, так безотрадно, что если б не эти благородные люди, то я не знал бы, что с собою делать.
– Не отчаивайтесь, друг мой, любите свое прекрасное искусство, и Господь успокоит вашу страждущую душу и пошлет вашему терпению счастливый конец.
– Не знаю, найдет ли мое письмо Михайла Ивановича в Петербурге.
– О, наверное, он никуда не уехал, это было бы известно.
– Да и можно ли надеяться, чтобы мое письмо могло иметь успех?
– Без всякого сомнения. Я очень хорошо знаком с Михайлом Ивановичем. Это добрейшее, благороднейшее создание, словом, это самый благодушный артист. Еще вот что. Я завтра расстанусь с вами, надолго, а быть может, и навсегда, но вы так дороги но вы и в[аши?] но вы, и эти добрые люди, и эти часы, проведенные вместе с вами, так дороги моему сердцу, что для меня было бы величайшим подарком ваши хоть коротенькие письма. Прошу вас, извещайте меня хоть изредка. А о результате вашего письма Михайлу Ивановичу вы непременно меня уведомьте. И я оставил ему Я вам завтра сообщу свой адрес. А лучше всего пересылайте ваши письма через Осипа Григорьевича (моего Виргилия). Он обещает мне тоже писать, и он будет адрес.
И он обещался мне вести дневник и посылать его че[рез?] каждый месяц ко мне вместо писем. «Мне так приятно вам открываться во всем, и вы с таким вниманием слушаете меня, что я и тогда буду воображать, что рассказываю вам лично о здешних моих впечатлениях».
В хате Антона Адамыча светился еще огонь, когда мы подошли к ней, но движения уже никакого не было. Виргилий мой так усердно храпел, что за хатою было слышно. Вскоре и мы ему начали вторить.
Примітки
…17 сентября так вдвое столько наедет, несмотря ни на какую погоду, потому что она сама тогда бывает именинница. – 17 вересня за ст. ст. день іменин Віри, Надії, Любові і Софії.
…хочет их отправить в Смольный институт. – Тобто в Смольний інститут шляхетних дівчат, перший в Росії закритий жіночий середній виховально-освітній заклад. Заснований 1764 р. у Петербурзі при Воскресенському Смольному жіночому монастирі. Мав відділення для доньок дворян та міщан (останнє існувало в 1765–1848 рр.). Термін навчання – 7–8 років, вік вихованок – від 6 до 18 років.
В Полтавском, говорит, они хохлачками сделаются. – Полтавський інститут шляхетних дівчат заснований 1818 р. Варварою Олексіївною Репніною (1778–1864), дружиною М. Г. Репніна, онукою гетьмана Кирила Розумовського. З 1830-х років в інституті працювали відомі діячі української культури – поет Л. І. Боровиковський, письменник, перший біограф І. П. Котляревського, автор спогадів про нього С. П. Стеблін-Камінський, фольклорист М. А. Цертелєв. Членом ради інституту з 1831 по 1865 р. був поет П. П. Гулак-Артемовський. Відомості про Полтавський інститут шляхетних дівчат Шевченко міг мати вже 1843 р. від Репніних. Цей заклад закінчили поетові знайомі, сестри Псьол – художниця Глафіра та поетеса Олександра, у ньому вчилася княжна В. М. Репніна, в 1842–1845 рр. викладав малювання приятель Шевченка художник Ф. А. Ткаченко.
Катерыно, серце мое, Лышенько з тобою. – Автоцитата з поеми «Катерина».
«Гоп-чук, гречаныки, Гоп-чук, печении». – Слова з української народної пісні-танцю імпровізаційного характеру «Гречаники» (див.: Собрание малороссийских народных песен: Для одного голоса с аккомпанементом фортепьяно / Аранжировал Алоиз Едличка. – 1861. – Ч. 2. – № 39; Труды этнографическо-статистической экспедиции… собранные П. П. Чубинским. – Т. 5. – С. 1173; Танцювальні пісні. – К., 1970. – С. 228–231).
…раздалася одна из божественных сонат божественного Бетговена. – Людвіг ван Бетховен написав п’ять сонат для фортепіано і віолончелі.
…две сонаты Моцарта… – Серед ансамблів Моцарта для двох інструментів немає сонат для фортепіано і віолончелі. Йдеться, очевидно, про сонати для фортепіано і скрипки в перекладенні для фортепіано і віолончелі.
…некоторые места из знаменитого «Реквиема». – Реквієм – багатоголосий циклічний вокальний чи вокально-інструментальний твір скорботно-патетичного характеру. В повісті йдеться про «Реквієм» Моцарта.
«Ходыть гарбуз по городу». – Українська народна пісня (див.: Українські народні пісні в записах З. Доленги-Ходаковського: з Галичини, Волині, Поділля, Придніпрянщини і Полісся. – К., 1974. – С 585; Народні пісні в записах Миколи Гоголя. – К., 1985. – С 151; Збірка народних пісень в хоровому розкладі, пристосованих для учнів молодшого й підстаршого віку у школах народних / Упор. М. Лисенко. – К., [1908]. – С. 64).
«На мори сынему, на камени билому Ясный сокол квылыть-проквыляе…» – початок української народної думи про Олексія Поповича (Украинские народные песни, изданные Михаилом Максимовичем. – М., 1834. – Ч. 1. – С. 14–18). Шевченко вмістив цю думу в своему «Букваре южнорусском» (СПб., 1861. – С. 14–18).
Я очень хорошо знаком с Михайлом Ивановичем. – Шевченко зустрічався з М. І. Глинкою у 1830–40-х роках у Петербурзі на вечорах у російських письменників Н. В. Кукольника та О. М. Струговщикова, в українського історика, письменника й етнографа М. А. Маркевича та ін.