4

Тарас Шевченко

Уж[е?] Пройдя добрые полверсты, мы дошли до угла изгороди и поворотили влево по тропинке, идущей параллельно со рвом под гору. При этом повороте нам открылося во всей красе своей тихое светлое озеро, окаймленное густым зеленым камышом и раскидистыми огромными вербами. Подойдя к озеру, мне так и хотелося окунуться раза два-три в его прозрачной воде. Но вожатый мой заметил мне довольно основательно, что подобное действие было бы неприлично. Тем более, что в это время мы подошли к воротам парка, осененным двумя старыми вербами. Мы без труда отворили ворота и вошли в парк. Длинная тенистая дорожка вела к дому, вдали белеющему сквозь ветвей. Не доходя до дома, мы в сторонеот, недалеко от дороги, между деревьями увидели человеческую фигуру в белой полотняной блузе, в соломенной простой шляпе и с сигарою в лице.

– Антону Адамовичу имеем честь кланяться! – закричал мой вожатый. Фигура в блузе приподняла шляпу и, вынувши сигару из лица, сказала:

– Добро жаловать!

Мы подошли друг к другу поближе. Это был сам хозяин парка или фермы. Свежий коренастый старик самой немецкой физиономии. Я был отрекомендован моим разбитным путеводителем со всеми прилагательными, на что Антон Адамович с добродушной улыбкой протянул мне руку и проговорил:

– Очень рад.

Я с своей стороны проговорил тоже какую-то лаконическую вежливость, и мы вышли снова на дорогу. Не успели мы пройти ступить несколько шагов, как к нам выбежали из-за куста че[ремухи] цветущей душистой черемухи две белокурые прекрасные девочки лет пяти или шести и бросились к Антону Адамовичу, крича:

– А что, испугали! Испугали!

Антон Адамович молча указал им рукою на нас, и девочки оставили его и спряталися в за куст черемухи.

Тем временем мы вышли на зеленую площадку, примыкающую одной стороной к озеру, а другой к крылечку чистенького беленького домика, кругом усаженного кустами сирени.

Дивное впечатление произвела на меня эта тихая грациозная картина.

Вслед за нами девочки выбежали на лужок, а из дома на крылечко [вышла?] молодая, прекрасная собою женщина, с книгою и с зонтиком в руке, и пошла к детям. Это была гувернантка-француженка, как я после узнал.

Мы вошли на крылечко, и з[аботливый?] и хозяин предложил нам отдохнуть в тени, а сам пошел в дом.

Я на досуге залюбовался на детей, играющих на зеленом лужке, и, правду сказать, на стройную, величественную фигуру прекрасной гувернантки, залюбовался до того, что не заметил, как к нам вышла на крылечко сама хозяйка.

Я, поклонившись, извинился в своей рассеянности.

– Ничего, ничего, любуйтесь. У нас, слава Богу, есть на что полюбоваться. – И она лукаво улыбнулась и обратилась к моему товарищу. Тот начал было рекомендовать меня, но она ему сказала нецеремонно:

– Не беспокойтесь, мне уже Антон Адамович отрекомендовал. А вы лучше расскажите, каково вы повеселилися на бале.

И приятель мой пустился описывать ей бал, а я тем временем стал рассматривать нецеремонную хозяйку дома.

Это была лет тридцати пяти, по крайней мере, прекрасно сохранившаяся брюнетка, с большими выразительными карими глазами, с довольно свежим для ее лет румянцем на полных щеках, со вздернутым носоми, с прекрасными белыми крупными зубами и с едва отвисшим подбородком. А в целом она была настоящий тип малороссиянки; даже голос ее, и особенно произношение, напоминал мне мою землячку, какую-нибудь чиновницу средней руки или высокой руки протопопшу, несмотря на то, что она была одета, как настоящая барыня.

– А нуте вас с вашим балом, – проговорила она скороговоркой. И остановилася Остановилася в дверях как будто да и затараторила: – Прошу покорно в покои. Вы хоть с балу сегодня, а верно, еще чаю не пили. Правду сказать, и мы еще только что поднялися.

Я пошел вслед за хозяйкою. А товарищ мой, как человек знакомый с местностию, пошел отыскивать жида и распорядиться насчет помещения.

В первой комнате, довольно большой, встретил нас Антон Адамович, уже не в полотняной блузе, а в сером пальто из летнего трико, и просил меня садиться без церемонии.

– А Марьяна вы, Марьяна Акимовна, пошлите свою Ярину просить к завтраку Адольфину Францовну с детьми.

На зов Марьяны Акимовны явилась горничнаяв ч[истом?] с скромной, скромная и миловидная, в деревенском костюме. И, получивши приказание на чи[стом] от Марьяны Акимовны на чистом малороссийском языке, вышла из комнаты. Через несколько минут вошла в комнату гувернантка с двумя девочками, а за нею и мой товарищ. И все мы уселися вокруг стола, увенчанного изрядным самоваром.

Если бы я не знал исто[рии], чьи это были дети, то я подумал бы, что Марьяна Акимовна была им настоящая мать, – так мило, так матерински мило она ухаживала за ними. И, к немалому моему удивлению, она, обращаясь к гувернантке, разговаривала с нею по-французски. «Вот тебе и чиновница средней руки! Вот тебе и протопопша высшей руки!» – подумал я. Я был просто очарован Марьяной Акимовной, и если б она обращалась к своей Ярине (кажется, единственной прислуге) хоть на великороссийском диалекте, то я подумал бы, что я имею ч[есть?] счастие видеть перед собою по крайней мере графиню или хоть просто даму высшего полета.

Такова сила предубеждения против своего родного наречия.

За чаем я случайно узнал имена двух девочек; одну, кажется старшую (потому, что они обе одинакового роста), звали Лизой, а другую Наташей. И так они были похожи одна на другую, что, пересади их с места на место, то и не знал бы, которая из них Лиза, а которая Наташа. А обе они были чрезвычайно похожи на свою милую маменьку.

Хозяйка, между прочим, обратилась ко мне и спросила, понравился ли мне концерт в Дигтярях?

– Ведь уж, верно, там не обошлося без концерта? – прибавила она.

Я отвечал утвердительно.

– А каков виолончелист? Не правда ли, прекрасный?

– Превосходный! – отвечал я.

– Это наш большой приятель, и, кроме того, что он артист превосходный, но нужно знать, что он и человек самого нежного, самого благородного сердца. Но что будешь делать? – прибавила она со вздохом. – Лиза и Наташа плачут, когда не видят его два дня сряду. А про Адольфину Францовну и говорить нечего, – сказала она шутя и поцаловала гувернантку в загоревшуюся щеку. Из чего я заметил, что она понимает по-русски.

Мне было чрезвычайно приятно слышать подобный отзыв о человеке, которого я с одного разу полюбил, как что-то близкое моему сердцу.

После чая Антон Адамович обратился к нам и просил в свою хату.

– Я к ним только в гости захожу, а хата моя там, в саду. – И он взялся за свою шляпу. И мы последовали его примеру.

Белая, соломой крытая хата, к которой нас привел Антон Адамович, стояла между фруктовыми деревьями и служила кабинетом Антону Адамовичу и вместе караульней. Чисто немецкая штука!

Хата Антона Адамовича, как вообще малороссийские хаты, разделялася сенями на две половины: собственно на хату с комнатою и на так называемую комору. В коморе у н[его], освещенной одним окном, помещалась у него аптека и библиотека. Б сенях – лаборатория; это можно было заключить из стоявшего на широком камине алембика, реторты и, стеклянных и глиняных банок. Стены светлицы бы[ли] , или кабинета, были украшены луками, стрелами, б[умерангами?] томагауками и другими орудиями дикарей, что и свидетельствовало о далеком кругосветном странствовании Антона Адамовича.

Около стен стояло две кушетки, а между ими про[стой], у стены, простой дубовый стол и на нем электрическая машина.

– Не угодно ли будет отдохнуть с дороги, а я пока наведаюсь в Дигтяри: ведь я их домашний медик. До свидания.

И он оставил нас в своем кабинете совершенными хозяевами.

– Не думал я, отправлялся на бал, попасть в кабинет ученого путешественника, и вдобавок путешественника скромного, – проговори[л] подумал я вслух, когда мы осталися одни.

– Да это что еще! – сказал мне товарищ. – Вы п[осмотрите] загляните в комнату, вот где редкости.

И действительно, редкости. Во всю длину комнаты, около стены, дубовый широкий стол уставлен разнообразнейшими и красивейшими раковинами тропических морей. А посередине стола, как раз против окошка, плоский ящик в аршин длины и ширины, со стеклянной крышкой, заключавший в себе нумизматические редкости Антона Адамовича.

Между разной формы и величины монет я увидел австрийский талер 17 века с глубоко вдавленным клеймом, изображавшим московский герб.

– Не правда ли, любопытная монета? – сказал мне товарищ, указывая на талер, – или лучше сказать, любопытно[е] клеймо.

– Но что оно значит, это клеймо? – спросил я его.

– А вот, изволите видеть, когда в 1651 1654 или 5-м году ходил наказным гетманом с Иван Золотаренко с полками малороссийскими добывать Смоленска московскому царю, то, не знаю, почему-то наши козаки не захотели брать жалованья московскою монетою; вот им и выдали австрийскими талерами, приложивши положивши московское тавро на каждый талер.

Налюбопытствовавшись редкостями Антона Адамовича, я вышел в сад, оставивши своего товарища помечтать наедине, то есть маненько приуснуть.

Я обошел весь сад или, лучше сказать, парк и не мог довольно налюбоваться прелестью деревьев, чистотою дорожек и вообще истинно немецкой аккуратностию, с какой все это содержится. Например, у кого вы в[идели?] увидите, кроме немца, чтобы между фруктовыми деревьями были посажены арбузы, дыни – и даже кукуруза? В Германии это понятно, но у нас это просто непостижимо.

Из саду вышел я на греблю, усаженную вербами, полюбовался чистенькой, аккуратной мельницей об одном шумящем колесе, и, пройдя плотину, я очутился в селе. Село всего-навсе, может быть, хат двадцать. Но что это за прелесть! Что ни хата, то и картина.

«Вот, – подумал я, – и не великое село, а весело[е]». Попробовал я у встретившегося мужика спросить, можно ли будет нанять у них лошадей до Прилуки.

– Можна, чому не можна, – хоть пару, хоть дви пары, так можна!

– Хорошо, так я зайду после, поторгуюсь.

– Добре, поторгуйтесь.

За селом я увидел панскую клуню, или господское гумно, уставленное скирдами разного хлеба. Подходя к гумну, я встретил токового, и он показал подведомственный ему ток, или гумно. Я как не агроном, то и смотрел на все поверхностно и расспрашивал тоже поверхностно. И из всего виденного и слышанного мною заключил, что не мешало бы записным агрономам поучиться кой-чему у Антона Адамовича или хоть у его токового.

Насчет винокурни, когда спросил у него, почему, дискать, Антон Адамович, н[е построит?] имея столько хлеба, не построит себе винокуренку, хоть небольшую, [токовой ответил?]:

– Бог их святый знає – я и сам им говорил, что построить хоть небольшую. «Зачем, – говорыть, – что[бы] пьяныць пу[скать] голых пускать по свиту? Не нужно!» – Они у нас такие чудные, и, Боже сохрани, как они того проклятого вина не любят.

– Действительно, странный человек. Ну, а мужики у вас в селе есть-таки пьющие?

– Ни одного.

– Прекрасно! – подумал я. – Куда Куда же вы сбываете свой хлеб?

«Прекрасно!» – подумал я и простился с токовым. Если бы таких оригиналов помещиков побольше, то оно бы хорошо было. А то мне встречалися такие оригиналы, что выстроит десять шинков в селе, да ради вящего дохода в каждом шинке и по шарманке заведет. Вот тут и попробуй бедный мужик не пропиться донага под немецкую музыку. – А куда сбываем? Никуда больше, как у Дигтяри. Видите, паны там бенкетуют, а мужики голодают. Да еще мало того: в селе, кроме корчмы, что ни улица, то и шинок, а в каждом шинке, для приману людей, шарманка играет. Вот мужик бедный и пропивает последнюю нитку под немецкую музыку. Сказано – мужик дурак.

О агрономия! О филантропия! «Зато паны умудрилися! О филантропия!» – подумал я и простился с токовым.

Подходя к гребле, я невольно остановился полюбоваться старыми вербами, опустившими свои длинные зеленые ветви в светлую прозрачную воду. А из-за этих роскошных ветвей, с противуположнои стороны пруда, выглядывает из темной зелени беленький, улыбающийся домик Антона Адамовича, и как красавица любуется своею прелестью перед зеркалом, так он любуется собою в прозрачном тихом озере.

«Благодать!» – подумал я и пошел через греблю к кокетливому домику.

Примітки

Это была гувернантка-француженка… – Можливим прототипом гувернантки Адольфіни Францівни була француженка Рекордон, що жила в Яготині у Репніних (Жур П. Літо перше. – С 171–172).

…пальто из летнего трико… – Трико – вовняна, напіввовняна або бавовняна тканина візерунчастого переплетення для верхнього одягу.

…из стоявшего на широком камине алембика, реторты… – Алембік – перегонний апарат, що застосовувався переважно в домашньому господарстві для перегонки горілки й інших рідин. Реторта – посудина грушоподібної форми з повернутим у бік носиком для перегонки і розкладення речовин нагріванням.

Томагаук (томагавк) – метальна зброя індіанців Північної Америки у вигляді кам’яної сокири або палиці.

…австрийский талер 17 века с глубоко вдавленным клеймом, изображавшим московский герб. – Талер, таляр – старовинна велика срібна монета, яку вперше почали карбувати у Богемії на початку XVI ст. Швидко поширившись по всій Німеччині, талери стали зразком для карбування і в інших країнах. В Україні в XVI–XVII ст. талер був традиційною платіжною одиницею.

Талери завозились і в Московську державу в XVI–XVII ст. і відомі були як «єфимки», проте використовувались не для обігу, а для виготовлення російських срібних монет. Лише одного разу – в 1655 р. – уряд царя Олексія Михайловича (1629–1676) ввів в обіг талери з тавром: круглим – зображенням вершника зі списом та прямокутним – з датою «1655 ». Одну з таких монет, які дістали назву «єфимки з признаком», й описує Шевченко. Випускались «єфимки з признаком» менше року і в 1659 р. були вилучені з обігу. Населення мало здати їх в казну для обміну на копійки. В Україні вони зберігалися в обігу ще у XVIII ст. завдяки тому, що населення не робило різниці між «єфимками з признаком» і звичайними талерами (див.: Нумізматичний словник / Автор-укладач В. В. Зварич. – К., 1973. – С. 65–66, 122).

…когда в 1654 или 5-м году ходил наказным гетманом Иван Золотаренко с полками малороссийскими добывать Смоленска московскому царю… – Золотаренко Іван Никифорович (?–1655) – ніжинський полковник (1653–1655). У 1654 р. призначений Богданом Хмельницьким наказним гетьманом. Очолював українське козацьке військо, яке в складі московських збройних сил брало участь у визволенні Білорусі від польської влади. Військо Золотаренка 1654 р. зайняло Гомель, Чечерськ, Новий Бихов та інші міста. Влітку 1655 р. козаки разом з московськими військами визволили міста Мінськ, Вільно та ін.

У визволенні Смоленська 1654 р. Іван Золотаренко участі не брав. У цій акції відзначився козацький загін його брата, Василя Никифоровича Золотаренка (?–1663), згодом ніжинського полковника (1658–1663). Згадуючи про участь Івана Золотаренка в облозі Смоленська, Шевченко повторює неточність, припущену в «Истории русов» (с. 123–125).

греблю – гребля в російській мові – заняття гребним спортом. Герой повісті вийшов не на греблю, а на плотину.

О филантропия! – Філантропія – благодійність, допомога і покровительство нужденним. Шевченко вживає тут це слово з іронією.