9
Тарас Шевченко
Варіанти тексту
|
||
А в городе между тем, т. е. в кругу дворян, и даже в мирном кругу купеческом, история за историей повторялась, и самого скандального содержания. А главным действующим лицом всех этих новелл был, разумеется, наш беспардонный капитан. К зиме в городе, по примеру прошлых зим, составился дворянский клуб, или собрание. Хотя На первом, на втором [бале] в собрании я хотя и был, но не заметил ничего необыкновенного, а прочие заметили и мне уже после сообщили, что на балах не показывалась ни одна уездная львица, а причиною тому был не кто другой, как все же наш беспардонный капитан. И самые прескверные анекдоты сочинялись по случаю неявления на бале львиц. А смиренные овечки, на которых он не обращал внимания, скромно варьировали эти анекдоты и, чувствительно взирая на изверга капитана.
Я постоянно ходил к обедне в церковь святых мучеников Бориса и Глеба, и что в Благовещенском монастыре, и вдруг что-то мне вздумалось пойти к обедне в церковь Фрола и Лавра. Прихожу, перекрестился, гляжу – предчувствие меня не обмануло: капитан тут, а перед ним шагах в двух Варочка, а а около нее фельдшерша и что-то шепчет ей на ухо, а [та] ставит свечки перед образами. Капитан так пристально смотрел на затылок и толстые темно-русые косы Варочки, что не заметил, как [я] прошел мимо его и почти рядом с Варочкой остановился.
Странная и непонятная вещь; отчего, например, дома я каждый день любовался красотою Варочки, и ни разу не бросались мне в глаза такие милые и, можно сказать, пластические подробности, как в церкви; например, на белом изящно округленном затылке прозрачно вьющиеся кудри. Я вам скажу, это такая сатанинская прелесть, против которой не в силах человек устоять. Я перекрестился и двинулся несколько шагов вперед.
По окончании обедни на паперти встретился мне капитан, и ему, как я заметил, ужасно хотелося зайти ко мне на квартиру, но я искусно отманеврировал, раскланялся с ним на перекрестке и пошел по направлению к квартире полкового командира, где его хоть и принимали, но весьма осторожно, потому, правду сказать, что [был?] командир наш был уже старик, и вдобавок израненный старик, командирша еще баба хоть куда, а в дом вдобавок еще и немка, так оно, знаете, [опасно?] было пускать такого зверя в дом, каков был капитан.
На другой день после рапорта спросил я у Тумана: «Который теперь будет год Варочке?» Он долго считал по пальцам и наконец сказал: «З Варвары симнадцятый пошел».
«Гм… семнадцатый! – подумал я. – Опасно…» И я рассказал ему, что я заметил вчера заметил в церкви и каких от этого последствий ожидать можно и даже должно. Туман долго молчал, повеся голову, потом вздохнул и проговорил, как бы про себя: «Морока, та й годи!» И, помолчавши, продолжал: «Порадьте, ваше высокоблагородие, що мени з нею робыть?» – «А что робыть? Найти порядочного человека да выдать замуж, другого средства я не знаю». – «Замуж… замуж…» – говорил он шепотом. «Замуж, – продолжал он тем же тоном. – За кого? Ни за кого! – сказал он, возвыся голос. – Пропаду! Я здохну, як та стара собака, без неи, ваше высокоблагородие!» – «Ну, так сам женись». – «Не можна, ваше высокоблагородие. Грих от Бога, вона моя дытына. И люды пальцями на мене показыватымуть. «Бач, – скажуть, – старый дурень, для чого выкохав байстря». И он снова опустил голову и задумался. Глядя на него, мне самому взгрустнулося. «Хорошо было бы, – подумал я, – если бы все родные отцы так любили своих детей, как этот бедняк приемыша». «Ну, что же ты придумал, Туман?» – спросил я его. «Ничего, ваше высокоблагородие». – «Так пока и не придумывай ничего, только смотри за нею хорошенько, может, даст Бог, опасность пройдет».
Я это говорил потому, что шалости капитана становилися похожими на денной разбой и ко[мандир] полковой командир два раза уже аттестовал его как человека неисправимого и вредного полку.
Прошло лето, настали темные долгие вечера осенние, а с ними и сопутницы их – грязь и скука. По вечерам, бывало Туман сидит в своей комнате перед стеклянным глобусом, наполненным водою, и голенищу тачает, а в углу около столика Варочка тоже или за работой, или читает в сотый раз житие Варвары-великомученицы. И всякий раз, когда она прочитывала имя Диоскора, Туман плевал и шептал себе под нос: «Собака!» У них была еще и другая назидательная книга – это житие святых Петра и Февронии, тут, в Муроме, в м[онастыре] Благовещенском монастыре, нетленно почивающих; но эту книгу она реже читала, потому, может быть, что Варвара-великомученица ее патронка. И я, бывало, по пробитии зори, отпущу фельдфебелей и зайд[у], закуривши трубочку, зайду к ним, и так тихо, мило пройдет у меня время до ужина, как никогда ни прежде, ни после не проходило оно в блестящих гостиных.
Здесь прилично было бы ри[совать] нарисовать красавицу Варочку наподобие Сивиллы Куманской Кипренского или просто юную красавицу, при свече читающую книгу, во вкусе Рем[брандта] фламандского мастера Рембрандта. Но, признаюся откровенно, эта задача не по мне, притом же я и враг великий художников-самоучек, а в этом деле я был ниже всякого самоучки. Я, подобно юноше-поэту, любо[вался?] по целым часам не сводил с нее моих очей, и бог знает какие мысли [роились?] в моей седой голове. А между прочими и такие. У меня в детстве была страсть к живописи, но как отец мой был настоящий суворовский солдат, то он о живописи и вообще о изящных искусствах имел самое грубое понятие или, лучше сказать, никакого. Мать моя была несравненно образованнее отца, и, как женщина, по природе своей она хотя безотчетно чувствовала прелесть нерукотворного создания и ей любо было подмечать во мне то же самое чувство, но чтоб посвятить [меня] иск[усству] какому-либо искусству или науке, она об этом и подумать не смела. Раз как-то, показывая ему мой рисунок, она сказала: «А что, если бы его отдать в Академию художеств? Может быть, из него вышел бы славный живописец?» – «Что?? – сказал он, сердито взглянувши на нее. – Живописец?.. Маляр?.. Ты, кажется, пьяна была и не проспалась. Живописец?.. Ха-ха-ха… Живописец?.. Да ты подумай, мудрая голово, дворянское ли дело в красках пачкаться… В Академию… вместе с холопами! Прекрасную карьеру выбрала ты своему сыну, прекрасную, нечего сказать». И, взявши меня на руки, прибавил: «Нет, брат Саша, ты у меня будешь настоящий суворовский солдат».
Спустя год после этой сцены меня отвезли в Шляхетный кадетский корпус, и из меня действительно вышел настоящий солдат и больше ничего. И я теперь думаю, как хорошо было [бы], если бы я был живописцем: я бы на полотне передал прелести Варочки отдаленному потомству, подобно как Рафаэль обессмертил свою Форнарину или как Гвидо Рени целомудренную Беатриче Ченчию. Но об этом теперь и толковать нечего. Странно как-то случается с людьми. Человек, например, дальновидный – он за год, за два предвидит опасность и все меры, все средства употребляет, чтобы отвратить от себя несчастие, день и ночь не спит, слух и зрение, и все существо его постоянно бодрствует настороже, а в самую минуту опасности возьмет да и заснет, да как заснет? Как самый счастливый человек.
Вот точно так же теперь случилося и с нами. Время уже близилось к Рождественским святкам. Туман, как обыкновенно это бывает, завален был работой. Я даже на это время просил адъютанта, чтобы не тревожить его на ученье; думаю себе: пусть человек при случае заработает себе какой-нибудь лишний грош. Вот однажды, отпустивши фельдфебелей, я, по обыкновению, закурил трубочку, надел архалук и пошел к Туману. Прихожу, он работает перед стеклянным глобусом; на столике в углу горит свеча и уже порядочно нагорела, перед свечой на столе лежит развернутая книга, а Варочки нет. Ну, что бы мне было догадаться и спросить, давно ли она вышла. Да что и спрашивать: нагоревшая свеча ясно показывала, что давно. А я еще снял со свечи и сел себе, ничего не подозревая, начал спрашивать Тумана, много ли он пар уже кончил, и сколько еще надеется кончить к празднику, и какую цену он берет: смотря по давальцу и лицу или со всех одинаково? На что он отвечал весьма основательно: «Однаково, бо однаково и работаю». Потом, ни с сего ни с того, перешли к воспоминанию о заграничных наших похождениях, потом о тульчинских маневрах и, наконец, свернули речь о покойном Володе.
«Да, – говорит Туман, – недаром сказано: волос довгий, а розум короткий. И то сказать, – прибавил он, – молоде, дурне, а може, ще и сырота, доглядить було никому». И он взглянул на то место, где должна была сидеть Варочка. Он заметно изменился в лице, не сводя глаз с догоравшей свечи и развернутой книги. «Не в чим не реве, аж ии и дома нема», проговорил он едва слышно и, обращаясь ко мне, сказал: «я думаю, чом вона не читае, аж ии и в хати нема». И он быстро встал на ноги и с работою в руках вышел из комнаты. Минут через десять он возвратился встревоженный. Я спросил у него: «Ну, что?» И он только шевелил губами, но слова произнести не мог; наконец кое-как шепотом проговорил: «Нема!»
Я в свою очередь тоже вскочил на ноги и сказал ему: «Беги к фельдшерше». А сам наскоро оделся и пошел к городничему дать знать о случившемся и просить, чтобы он вс[е] принял свои меры. Но что значила полиция в то время в уездных городах? Ровно ничего. Возвращаюсь я домой, захожу к Туману, и, я думал, что он возвратился уже, – ничего не бывало: он, как я его оставил, так и остался на том месте, как окаменелый. Я спрашиваю его, был ли он у фельдшерши, и после нескольких повторений он мне едва проговорил: «Ни». Я оставил его и еще раз обошел все комнаты, раза два справлялся в людской, на кухне; я искал ее, как мы обыкновенно ищем затерянную какую-нибудь мелкую вещицу, раз десять в одном и том же месте. Посмотрел во всех углах, за комодом, под диваном и, убедившись наконец, что ее нигде нет, думал было лечь заснуть. Не тут-то было. Только что сомкну глаза, передо мною является или капитан, или Варочка.
До самого свету корчился я на постели, как карась на сковороде. На рассвете я встал и пошел посмотреть, что Туман делает, потому что я его оставил ночью в самом жалком виде. Отворяю тихонько дверь и вижу в комнате едва мерцающий огненный свет, – это догорала свеча перед стеклянным глобусом; а по сю сторону того же глобуса на своем рабочем табурете сидел Туман, подперши голову обеими руками. Сначала я подумал – он спит, и хотел выйти из комнаты; но он поднял голову, посмотрел на меня и едва слышно проговорил: «Нема!» И так проговорил странно, что я не на шутку за него испугался. Он снова опустил голову на руки, а я тихонько вышел из комнаты, будучи вполне уверен, что никакое участие не в состоянии было разбудить его от этой страшной летаргии. А спросить бы в самом деле у психологов, каково действует самое искреннее участие на [душу?] на душу самое искреннее участие в таком страшном критическом состоянии, в каком теперь находилась душа моего бедного Тумана. Я про себя скажу: в полугоре на меня благодетельно действовало даже не искреннее, а так, дружеское участие. А во время самого истинного горя, когда душа наша прячется в самый темный угол, куда и собственная мысль наша проникнуть не смеет, о, тогда всякое, самое нежное, самое искреннее участие делается лютейшею отравой. Вот почему я не решился утешать несчастного Тумана.
Пошел поутру к городничему узнать, не открылось ли какого следа. Дорогою повстречался мне знакомый и после первых приветствий спрашивает: «Как это так случилось, что у вас дворовая девка пропала?» Я не ответил ему ни слова, воротился назад домой, к городничему незачем было ходить. И действительно, он только и умел сделать, что в тот же день благовестили во всех переулках о нашей покраже. После этого какой тут след откроешь?
Примітки
…церковь святых мучеников Бориса и Глеба, что в Благовещенском монастыре… – Борис і Гліб (кінець X ст. – 1015) – молодші сини великого князя київського Володимира Святославича, вбиті в міжусобній боротьбі за престол після смерті Володимира за наказом їхнього старшого брата Святополка. Православна церква канонізувала Бориса і Гліба.
Церква Бориса і Гліба насправді знаходиться не в Благовіщенському, а в Троїцькому монастирі (див.: Добринкин В. Муром прежде и теперь. – М., 1903. – С. 38).
З Варвары симнадцятый пошел. – За церковним календарем день святої Варвари припадає на 4 грудня за ст. ст.
…житие Варвары-великомученицы. И всякий раз, когда она прочитывала имя Диоскора… – Житіє святої Варвари – одна з книг християнської агіографії, в якій розповідається про страждання за віру Варвари, дочки язичника Діоскора, що прийняла християнство і через це зазнала жорстоких переслідувань з боку прихильників язичництва – була вбита своїм батьком.
…житие святых Петра и Февронии… – «Повесть о Петре и Февронии» – твір давньоруської житійної літератури, остаточна редакція якого склалася, очевидно, в середині XVI ст. Петро і Февронія вважаються реальними особами – муромським князем Давидом Юрійовичем і його дружиною Єфросинією, що померли 1227 р., як розповідає легенда, в один день і поховані разом в одній домовині. А. Лященко у згаданій вже статті, посилаючись на книгу В. Добринкіна «Муром прежде и теперь», уточнює, що «рака Петра і Февронії міститься не в Благовіщенському монастирі, а в соборній церкві Різдва» (див.: Науковий збірник Ленінградського товариства дослідників української історії, письменства та мови. – С 14; Кривошеев М. В. Исторические реалии в «Повести о Петре и Февронии» // Вестник Ленинградского университета. Серия 1. – 1987. – Вып. 2 (№ 9). – С. 23–29).
Кіпренський Орест Адамович (1782–1836) – російський художник портретного та історичного жанру, академік Петербурзької Академії мистецтв. Картину О. А. Кіпренського «Сивілла Тибуртинська» Шевченко тут неточно називає «Сивилла Куманская».
Рембрандт Гарменс ван Рейн (1606–1669) – голландський художник. Подібну варіацію мотиву рембрандтівської «свічки» знаходимо і в листі Шевченка до В. М. Репніної від 25–29 лютого 1848 р.: «Все спит, казармы освещены одной свечкой, около которой только я один сижу и кончаю нескладное письмо мое, – не правда ли, картина во вкусе Рембрандта?» На думку П. О. Білецького, «рембрандтівські ефекти світла він (Шевченко. – Ред.) трактує як штучне освітлення свічкою, що в деяких випадках цілком імовірно» (Білецький П. О. Шевченко і Рембрандт // Збірник праць сьомої наукової шевченківської конференції. – К., 1959. – С 127).
Рембрандтівська техніка світлотіні відчутно позначилася на творах Шевченка («Казарма», «Молитва за померлими», «Автопортрет зі свічкою», «Автопортрет 1861 р.» та ін.). Після заслання Шевченко, оволодівши технікою офорта, виконав ряд гравюр за творами Рембрандта, а також зробив копії з його офортів. Сучасники іноді називали Шевченка «російським Рембрандтом».
…в Академию художеств? – Академія мистецтв у Петербурзі (заснована в 1757 р.) – вища школа образотворчого мистецтва й архітектури. В Академії мистецтв з 21 травня 1838 по 22 березня 1845 р. навчався Шевченко. В червні 1858 р. Шевченкові тут відвели приміщення, яке складалося з кімнати, поділеної на дві (верхню і нижню) частини, що правило водночас і за житло, і за майстерню. Наступна репліка одного з персонажів повісті «…дворянское ли дело в красках пачкаться… В Академию! вместе с холопами! Прекрасную карьеру выбрала ты своему сыну…» свідчить про існування забобонів серед малоосвіченого панства щодо професії художника.
Рафаель Санті (1483–1520) – італійський живописець й архітектор доби Відродження. Джорджо Базарі у своїй знаменитій праці «Життєписи найславетніших живописців, скульпторів та архітекторів» (Рим, 1550), яку Шевченко добре знав з часу навчання в Академії мистецтв, писав, що жінка, яку Рафаель кохав до самої смерті, зображена на портреті, що зберігався тоді у флорентійського купця Маттео Ботті (Вазари Дж. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих. – М., 1970. – Т. 3. – С. 175). Коментатори зазначають, що йдеться про портрет «Донна велатта» («Жінка під покривалом»). Цей самий портрет відомий і під назвою «Форнаріна» (Там само. – С. 196).
…как Гвидо Рени целомудренную Беатриче Ченчию. – Йдеться про портрет Беатріче Ченчі, виконаний італійським живописцем Гвідо Рені (1575–1642). Беатріче Ченчі згадує Шевченко в поемі «Княжна» (1848), ставлячи її стійкість у відстоюванні власної гідності й честі за приклад героїні поеми.
Ченчі Беатріче (1577–1599) – дочка знатного римлянина Франческо Ченчі, героїня одного із знаменитих італійських судових процесів, на якому була засуджена до страти разом зі своєю мачухою за причетність до вбивства батька, що переслідував її любовними домаганнями. Незвичайна краса Беатріче та її трагічна доля приваблювали багатьох художників і письменників пізніших епох. Із письменників XIX ст. їй присвятили твори П.-Б. Шеллі, Ю. Словацький, Стендаль.
Архалук – верхній одяг у вигляді короткого каптана.
…работает перед стеклянным глобусом… – тобто перед лампою, світло якої підсилювалося спеціальним приладом, який мав вигляд скляної посудини сферичної форми на підставці і ставився перед джерелом світла.
…о тульчинских маневрах… – Йдеться про маневри біля Тульчина, заштатного містечка Брацлавського повіту Подільської губернії (тепер районний центр Вінницької області). Тут у 1796–1797 рр. була штаб-квартира О. В. Суворова, який командував російською південно-західною армією. У 1806–1807 рр. тут жив І. П. Котляревський, який був тоді ад’ютантом командира корпусу. Від 1818 р. у Тульчині знаходився один із центрів декабристського руху в Україні, що поширювався переважно у середовищі офіцерського складу російської армії.