10

Тарас Шевченко

Три дня и три ночи просидел несчастный Туман на своем табурете, не подымая головы. Я советовался испугался и советовался с по[лковым?] доктором, и благоразумный доктор на велел только окно или дверь открыть на несколько часов. (А это было, как я уже сказал, зимою.) Я по части врачебных наук совершенно невинный и из усердия взял да и растворил тихонько и окно, и дверь. Проходит час, другой, я все заглядываю то в дверь, то в окно и думаю: что выйдет из этой операции? Смотрю, уже так будет перед вечером, Туман начал вздрагивать, а через час встал, затворил дверь, оглянулся кругом оглянулся кругом, затворил окно и дверь, походил с полчаса по комнате, вздрагивая и едва слышно говоря: «От тоби й на!» Потом он лег или, лучше сказать, упал на свою койку, укрылся тулупом, и мне показалося, что он уснул. Я подумал: «Слава тебе, Господи!» И пошел тоже немного отдохнуть. Не успел я напиться чаю, денщик докладывает мне что: «Туман мечется, стонет и вас к себе просит». Я прихожу Прихожу я, спрашиваю: «Что с тобою, Якиме?» – «Ничого. Спына! Холодно! Душно! Що знаете, то те й робить!» Я вижу, дело плохо, послал за доктором, а сам остался с ним. Он несколько раз обращался ко м мне и кричал: «Пить! Дайте пить, а то згорю!» Я подавал ему чайной чашкой квасу, и он немного успокоивался. Пришел лекарь, пощупал пульс, посмотрел на своего брегета с секундною стрелкою и сказал: «Горячка. Отправьте его сейчас же в госпиталь». Я его сейчас же и отправил.

Месяца два с п[оловиной?] лишним пролежал бедный Туман в госпитале. Сам лекарь начинал уже сомневаться в его выздоровлении, особенно в последние дни горячки или, как говорят, перелома болезни. Однако железная его натура превозмогла, и он к концу первого месяца мог уже без посторонней помощи вставать с постели, а к концу второго бодро уже гулял по коридору и все есть просил, в чем, разумеется, ему отказывали.

Я же во время болезни Тумана делал все, что мог сделать, чтобы открыть хотя темный след нашей беглянки. Я устроил своих лазутчиков, и самых неусыпных. Мне фельдфебеля каждый вечер доносили подробнейше о всех движениях капитана, – каждый шаг его был виден, был на счету у моих верных агентов. Но ни малейшего следа, как в воду канула. И не один я, а все в городе указывали на капитана. Да что ты станешь делать? Преступник налицо, а доказательств никаких. И поневоле злодея, зверя назовешь человеком.

Туман уже пускался сам бродить начал поправляться, когда из Владимира приехал жандармский офицер, взял нашего капитана и повез в Вологду. Я, однако ж, все еще не терял надежды; я написал частное письмо вологодскому полицеймейстеру, прося его чтобы он уведомил меня, кто именно приедет с таким-то капитаном, и в особенности, в числе его прислуги не будет ли молодой девушки – тут я описал приметы Варочки. Через полгода, однако ж, не раньше, получил я письмо от п[олицеймейстера?] вологодского полицеймейстера, в котором было сказано были описаны с большими подробностями как сам господин, так и его прислуга и, между прочим, горничный козачок Климка.

«Помянутый козачок Климка через четыре месяца бежал от капитана и теперь неизвестно где обретается. Вот все, что я могу вам, милостивый государь, сообщить о капитане. Девушки же, – продолжает он, – о которой вы пишете, никакой с ним не прибыло в наш город. Поговаривали сначала, но это бабьи сплетни, что упомянутый козачок Климка будто бы переодетая женщина что помянутый козачок Климка будто бы переодетая женщина, но это бабьи сплетни, ничего больше. Я по тому сужу, что как бы ни был человек развратен, а все-таки не решиться на такое законопреступное дело. Да и то еще опровергает клевету сию, что у женщины, как у создания и физически, и нравственно слабого, недостанет духу на таковый решительный поступок, как, например, бежать, на это и мужчина не всякий решится. Нахожу ненужным писать вам о капитане: уповаю, что вы его хорошо знаете. Разве только скажу, что он ни на волос не изменился». Письмо, как обыкновенно, заключено искони принятою вежливостью, и больше ничего.

«Вологодский полицеймейстер должен быть простодушный добряк, – подумал я. – Как-таки можно не поверить [в] бабьи сплетни, на д[еле] как он говорит, на деле? Как можно было сомневаться в законопреступном поступке капитана, прочитавши его формуляр? А он, наверное, его читал. Простота, ничего больше!»

Что же мне теперь оставалося делать? Я вполне был уверен, что Климка-козачок – ни кто иной, как наша Варочка.

Бедная! Она свою участь наследовала от своей матери. Как бы и ей не пришлося кончить, как покойница кончила. Но где она теперь? Сидит, я думаю, в пошехонской или в другой какой тюрьме да кормит вшей. А может, ее уже и на свете нет. После долгого раздумья решился я послать объявление в «Московские ведомости»; «Губернские ведомости» в то время еще не печатались. Сделавши это, я решился поделиться моими надеждами с Туманом. Решился, говорю, потому что Туман, хотя и совершенно оправился от горячки, и, несмотря на то, что восемь месяцев прошло с тех пор, как Варочка пропала, а он все еще был похож на помешанного. Он и до того был [не]речист, а теперь совсем онемел. Бросил свое ремесло и по целым дням просиживал в своей комнате, подперши голову руками. Следова[тельно?] Я одного боялся, чтобы он не начал пить. Однако ж, слава Богу, этого не случилось.

Я не утерпел, однако ж, предполагая, что надежда освежит его скорбящую душу. Однажды поутру, после рапорта о благополучии по хозяйству, рассказал я ему о моем открытии. Долго он стоял передо мною молча, опустя голову. Я прошелся несколько раз по комнате, он, как статуя, не шевелился, и когда я взгля[нул]. Я хотел ему что-то сказать, только смотрю, а у него из-под опущенных ресниц слезы как горох покатились. Потом он вздохнул и едва слышно проговорил: «Капитанша!» И, поворотя налево кругом, вышел из комнаты. Я посмотрел ему вслед и горько раскаялся в моей опрометчивости.

Это было осенью. В полку были дозволены годовые и полугодовые отпуска. Туман на другой день приходит и говорит, что он представлен в отпуск на полгода, и просит меня, чтобы я не препятствовал. «Схожу, – говорит, – додому, чи не легше буде». – «Иди, – я говорю, – с Богом». И наказываю ему, чтобы, когда будет идти через Глухов, чтобы зашел на мой хутор посмотреть, что там делается: «Добре, зайду». Через неделю ему выдали билет, и он, простившись со мной, ушел.

Напрасно ожидал я результата от моей публикации, – ничего не вышло. Спустя месяца три после ухода Тумана в отпуск, в одно утро докладывают мне, что Туман приехал. Я удивился, что так скоро. Выхожу на двор, смотрю, из небольшой одноконь рогожаной кибитки в мужицком армяк[е] Т[уман] высаживает Туман закутанную и в нагольном тулупе женщину с ребенком на руках. Туман, увидя меня, весело проговорил: «Нашел Найшов! найшов! ваше высокоблагородие!» И действительно, это была Варочка. Но какая разница между прежней Варочкой! За[горелая?] Обветренная, худая. Она отдала ребенка на руки Туману и, как помешанная, бросилась к моим ногам и зарыдала. Дитя проснулося на руках у Тумана и заплакало, и он, приголубливая его, понес в свою комнату. Я поднял рыдающую Варочку и повел ее вслед за Туманом.

На другой день Туман принял опять в свои руки мое хозяйство, и все у нас в доме пошло по-прежнему. Однажды после рапорта я спросил его, где он нашел свою Варочку? «Де найшов? – отвечал он мне. – В Молози, в тюрми». Я совершенно был удовлет[ворен] Любопытство мое не совсем было удовлетворено его ответом, но я знал, что он не охотник был до подробностей, то и не расспрашивал его. Некоторое время Варочка никуда не выходила из своей комнаты, и даже от меня она пряталась; мне тоже как-то казалося неловко к ним заходить. У Тумана я каждый день спрашивал о ее здоровьи и о здоровьи дитяти, и он отвечал мне: «Благодарить Господа милосердого! Обое здорови». Я соскучился по Варочке, и однажды, часу к отпустивши фельдфебелей, я зашел к ним в комнату, и, как прежде бывало, Варочка читала житие Варвары-великомученицы, а Туман сидел против нее и нянчил на руках Еленочку. Я никогда не забуду эту истинно х[ристианскую?] нравственную картину!

После моего визита, на другой день, Туман пришел ко мне по обыкновению и после рапорта сказал: «Ваше высокоблагородие! Я думаю оженыться, щоб люди головою не кивалы та пальцямы на нас не показувалы». «Благороднейший ты человек», – подумал я и в тот же день испросил ему у полкового командира позволение, а в следующее воскресенье я присутствовал на свадьбе Тумана в виде посаженого отца.

Варочка и после свадьбы долго еще все была грустная, задумчивая и никуда не выходила, кроме церкви. Тумана она по-прежнему называла своим татом и часто плакала, глядя на него, когда он ласкал ее Еленочку, как будто свое родное дитя. Мало-помалу она как будто начала забывать свое прошедшее, стала заходить в мои комнаты, сначала б[ез меня?] в мое отсутствие, а потом и при мне. Белье мое и все, что требовало женского глаза, она взяла под свою опеку, и лучше и аккуратнее хозяйки требовать нельзя было. Однажды поутру приходит она ко мне с Еленочкой на руках, веселая такая, счастливая. Я предложил ей чашку чаю, посадил около себя и стороною повел речь о том, где она как она убежала и где была спрятана капитаном до поездки в Вологду. Сначала спросил я ее, бывает ли она у фельдшерши.

– Никогда не бываю, – отвечала она.

– Почему же ты не бываешь? – спросил я. – Вы были такие короткие приятельницы!

– Хороши приятельницы! Она гнусная, лукавая женщина. Если бы не она, я бы до сих пор ничего не знала. Это она все наделала. – И Варочка заплакала.

Немного погодя я сказал: «Да, таки порядочных хлопот ты нам тогда наделала. Бедный Туман чуть в могилу не отправился. Но я до сих пор не могу понять, где ты была спрятана, потому что я тогда все мышьи норки перерыл в городе. Расскажи, сделай одолжение, как это так случилось?»

– А вот как, – сказала она, утирая слезы. – Помните, в то вре[мя] тот день первый снег выпал. Фельдшерша, будь она проклята, подговорила меня покататься с нею вечером; я и ушла к ней без спросу и свечу и книгу оставила на столе; думала: сейчас ворочуся, и никто не будет знать, где я была. Прихожу я к фельдшерше, а у нее самовар на столе. Она попотчевала налила мне чашку чаю: чай был такой вкусный, что я попросила и другую, а потом и третью, и мне стало так хорошо, так веселои, что я готова была плясать. Я про все на свете тогда забыла. В это время против окон на улице остановились сани. Мы вышли, сели и поехали. Долго мы ездили по городу, так долго, что мне спать захотелось, и так захотелося спать, что я не помню, как я и заснула.

Проснулась я в теплой комнате. Было темно, только в маленькие скважины сквозь ставни пробивался свет. Я стала припоминать вчерашнее катанье, но только и могла припомнить один чай и фельдшершу, и то, как во сне. Вскоре отворилася дверь, и ко мне вошла деревенская старуха со свечою в руках, и я спросила ее, где я? «У добрых людей», – отвечала она. «Как же я здесь очутилась?» – «Тебя на улице подняли: знать, шальные кони из саней выбросили. Не нужно ли тебе чего?» – спросила она, ставя на стол свечу. «Не нужно ничего», – отвечала я, и старуха взяла со стола свечу и вышла вон, защелкнувши на крючок двери за собою. Я все думала, где я и что со мною хотят делать? Долго я думала и, наконец, опять заснула. Когда проснулась я во второй раз, то уже свету н[е видно?] в скважинах не видно было, голова у меня не то что болела, а кружилась хуже всякой боли. Я стала плакать. Вошла опять та же самая старуха со свечой и начала меня утешать, предлагая мне чаю и разных лакомств. Я отказывалась и только просила ее, чтобы она сказала мне, где я. Спрашивала про вас, про тата, про город наш, далеко ли он. Старуха отвечала, что ни вас, ни тата не знает, а про такой город и сродясь побожилася, что отроду и не слыхивала. Потом предложила она мне чаю, я отказалась; предложила ужин, я тоже отказалась. И старуха зажгла лампадку перед образом и вышла из комнаты. Я вскочила с постели и бросилась к двери, но старуха успела их защелкнуть на крючок. Немного погодя послышался за дверью мужской голос. Голос был мне очень знакомый знакомый, но я не смогла припомнить, где я его слышала. Голос спрашивал: «Ну что, ей лучше теперь?» И старуха отвечала: «Все равно, батюшка, бредит и мечется». – «Ну, хорошо, – говорил тот же голос. – Я ей завтра лекаря пришлю». «Неужели это они обо мне говорят? Неужели я в самом деле нездорова?» – подумала я. Лекарь, однако ж, не приходил, и я успокоилася.

Долго, долго я сидела в этой проклятой тюрьме. Я чуть было с ума не сошла от скуки. Кроме отвратительной старухи, я во все это время никого не видала. Только уже за день перед тем, как взять ему меня с собою, вхо[дит] вошла ко мне фельдшерша с узлом в руке. Я, как родной матери, обрадовалась ей. Она принялася меня утешать и сулить мне бог знает какие радости в будущем, с тем только, чтобы я во всем ей покорилась. Она предложила мне остричься, я б[ыло] и одеться в мужское платье. Я было отказалась, но она пригрозила мне вечною тюрьмою, и я повиновалась. У ней с собою были ножницы, и она сейчас же остригла мои косы. Господи, как я тогда плакала! Потом вынула из узла мужское платье и одела меня, и только начала было восхищаться мною, как я хороша в этом наряде, как вошла старуха и сказала: «Приехали». Мы поспешно вышли на двор. Уже было темно. За воротами стояло две кибитки – одна большая, а другая поменьше. Усадила меня фельдшерша в большую кибитку, перекрестила, и лошади тронулись с места. А остальное вы уже знаете, – проговорила она и заплакала.

Вскоре началася польская революция, и нашему корпусу велено было двинуться в Минскую [губернию?] Литву. Я отослал, что было лишнее, к себе домой, на хутор, и уговорил Тумана, чтобы он и Варочку с ребенком отпустил ко мне на хутор с обозом. Он так и сделал. И мы двинулися в поход налегке. По окончании кампании я взял отставку в чине полковника, а в скором времени вышла отставка и Туману. И он пришел ко мне на хутор. Я думал было его сделать у себя приказчиком, но так как мне самому делать было нечего нечего около моего мизерного хозяйства, то и я и отдал ему в содержание корчму, что около Эсмани, бесплатно, за прежние его услуги. И Викторкови моему завещал то же делать, когда меня не станет.

– Что я и делаю [буду?] делать до конца дней моих.

Виктор N.N.

Примітки

Брегет – кишеньковий годинник, названий за прізвищем французького механіка і годинникаря Луї-Авраама Бреге (1747–1823), відомого своїми вдосконаленнями годинникових механізмів і багатьма відкриттями в галузі механіки й фізики.

«Губернские ведомости» в то время еще не печатались. – Указ сенату від 27 жовтня 1830 р. (див.: Полное собрание законов Российской империи. – Собр. 2-е. – СПб., 1831. – Т. 5. – № 4036) про видання губернських газет спочатку в шести губерніях не був реалізований. «Положение» 1837 р. передбачало організацію видання губернських газет в усіх тодішніх губерніях (див.: Полное собрание законов Российской империи. – Собр. 2-е. – СПб., 1838. – Т. 12. – № 13304). Регулярний випуск «Губернских ведомостей» у майже всіх губерніях Російської імперії почався з 1838 р. «Губернские ведомости» складалися з двох частин – офіційної, де друкувалися різні постанови і казенні оголошення, й неофіційної, в якій містилася інформація про різні події, торгівлю, господарство, навчальні заклади, історичні, етнографічні та інші матеріали, а також друкувалися приватні оголошення.

Молога – повітове місто Ярославської губернії, знаходилося при впадінні річки Мологи у Волгу. Під час спорудження Рибінської ГЕС і Рибінського водосховища в кінці 30 – на початку 40-х років XX століття територію міста було затоплено.

Вскоре началась польская революция, и нашему корпусу велено было двинуться в Литву. – Польське національно-визвольне повстання (29 листопада 1830 – жовтень 1831 р.) охопило також Західну Білорусь, Правобережну Україну. Ф. В. Остен-Сакен зі своїм корпусом, про який ідеться у повісті, брав участь у придушенні польського повстання. Віктор Забіла, прототип персонажа повісті Віктора Олександровича, також «був у поході 1831 р. в Польщі» (Модзалевский В. Л. Малороссийский родословник. – Т. 2. – С 89).