5
Тарас Шевченко
Варіанти тексту
|
||
Долго смотрел он на монастырь и его чудные окрестности. Потом посмотрел на солнце и, махнув рукою, стал спуск[аться] пошел по тропинке в яр с намерением побывать в святой обители. Но как тропинок много было, ведущих к монастырю, то он, спустя[сь] с горы, призадумался, которую бы из них выбрать самую близкую, и выбрал, разумеется, самую дальнюю, но широкую. Своротя вправо на избранный путь, он вскоре очутился на езже[ной?] убитой колесом неширокой дороге, вьющейся по зеленому лугу между старыми вербами и ведущей тоже к монастырю. Пройдя шагов несколько, он увидел сквозь темные ветви осокора тихий блестящий залив Ворсклы. Дорожка, обогнувши залив, терялась в зелени вилася под гору и терялась в зелени. Вокруг него было так тихо, так тихо, что герой мой начинал потрухивать. И вдруг среди этой мертвой тишины раздался звучный живой голос. И звуки его, полные, мягкие, как бы расстилалися по широкому заливу. Степан Мартынович остановился в изумлении. А невидимый человек [продолжал] петь. Степан Мартынович прошел еще несколько шагов, и уже можно было расслушать слова волшебной песни:
Та яром, яром
За товаром,
Манивцямы
За вивцямы.
Вслушиваясь в песню, он незаметно обогнул залив и, также обходя обойдя группу старых верб, очутился перед белою хаткою, полускрытой вербами. На одной из верб была прибита дощечка, а на дощечке нари[совано] намалевано белой краской пляшка и чарка. Под тою же вербою лежал в тени человек и продолжал петь:
Та до порога головамы,
Вставай рано за воламы.
А около певца стояла осьмиугольная фляга, похожая на русский штоф, с водкою на донышке, и в траве валялися зеленые огурцы. Певец кончил песню и приподымаясь проговорил:
– Теперь, Овраме, выпый по трудах.
И, протягивая руку к фляге, он подня[л] взявши флягу в руку, он посмотрел на свет, много ли еще в ней осталось духа света и прему[дрости] духа разума.
– Эге-ге, лыха годыно! Що ж мы будемо робыть, Овраме? Неповна, анафема!
И при этом вопросе он кисло посмотрел на хатку. Подхо[дя], и лицо его изменилось, и лицо его мгновенно изменилось. Он стал про[ти]р[ать?] рукою бросил б[утылку?] бросил штоф и вскрикнув от удивления вскрикнул: «Пожар в сапогах!»
Степан Мартынович вздрогнул при этом восклицании и встал с призбы, где он расположился было отдохнуть.
– «Пожар в сапогах! Пожар в сапогах!» – повторял певец, обнимая изумленного Степана Мартыновича. Потом отошел от него шага на три, снова с[казал] посмотрел на него и сказал решительно:
– Никто же иный, как он. Он, «пожар в сапогах». – И, пожимая его руки, спросил:
– Куда ж тебе оце несе? Чи не до владыки часом? Якщо так, то я тоби скажу, що ты без мене ничого не зробыш! А купыш кварту горилки, гору переверну, не тилько владыку.
И действительно, говоривший был похож на древнего Горыню: молодой, огромного роста, а на мо[гучих] широких плечах вместо головы сидел черный еж; а из пазухи выглядывал тоже черный полугодовалый поросенок.
– Так? Кажи!
– Я не до владыки, я так соби, – отвечал смущенный Степан Мартынович.
– Дурень. Дурень. За кварту смердячои горилки не хоче рукоположиться во диякона. Ей-богу, рукоположу. Вот и честная виночерпия скаже, что рукоположу. Я великою сылою орудую у владыки.
– Д[ак] Так с[кажи?] Так как же я без харчи до Переяслава дойду?
– Дойду, дойду, дурню… Так я тебе в одын день на по[штовых] Та я тебе в одын день по пошти домчу.
Степан Мартынович начал развязывать платок. А певчий (это, действительно, был архиерейский певчий) радостно воскликнул: «Анафемо! Шинкарко, задрипо, горилки! Кварту. Дви. Тры. Видро!! Проклята утробо!»
Степан Мартынович ти[хо] смиренно подавая гривенник, который возвратил ему Иван Петрович, сказал, что деньги все тут.
– Тсс! Я так тилько, щоб полякать ии, анафему.
Водка явилась под вербою, и приятели расположились около малеваной пляшки. Певчий выпил стакан и налил моему герою. Тот начал было отказываться, но т[от] богатырь-бас так на него посмотрел, что он др[ожа] протянул дрожащую руку к стакану. А певчий проговорил:
– А еще и дяк!
И он принял пустой стакан от Степана Мартыновича, налил снова и посекундачил, т. е. повторил, обтер рукавом толстые свои губы, проговорил б[асом] усиленным [басом] протяжно:
– Благословы, владыко…
Степан Мартынович изумился огромности его чистого, прекрасного голоса, а он, заметя это, взял еще ниже:
– Миром Господу помолимся…
– Тепер можна для гласу. – И он выпил третий стакан и молча, сморщась, молча показал пальцем на флягу. И Степан Мартынович не без изумления заметил, что фляга была почти пуста. Отрицательно помавал головою.
– Робы, як сам знаеш, а мы тым часом… – И, крякнувши, он запел:
Ой йшов чумак з Дону
И когда запел:
Ой доле моя, доле,
Чом ты не такая,
Як инша, чужая? –
из маленьких очей Степана Мартыновича покатились крупные слезы. Певец, заметя это и чтобы утешить растроганного слушателя, переменил песню запел, прищелкивая пальцем:
У недилю рано-вранци
Ишлы наши новобранци,
А шинкарка на их морг:
Иду, братыки, на торг.
Кончив куплет, он выпил остальную водку, взглянул на собеседника и выразительно показал на шинк. Безмолвно взял флягу Степан Мартынович и пошел еще за квартою, а входя в шинок, проговорил: «Пошлет же Господь такой ангельский глас недостойному рабу своему». И пока шинкарка делала свое дело, он спросил ее: «Кто сей, с которым возлежу?»
– Се бас из монастыря, – отвечала она.
– Божеский бас, – говорил про себя Степан Мартынович.
– Якбы не бас, то б свыней пас, – заметила шинкарка. – Пьяныця непросыпуща.
– Оно так, но, жено, басы такии и повынни быть.
– А вы тоже бас? – спросила шинкарка.
– Нет, я не владею ни единым гласом.
– И добре робыте, шо не владеете.
Через полчаса явился с пусты[м] опять в шинок с пустой флягой, и шинкарка опять в шинок с пустой флягой Степан Мартынович, и шинкарка, наполня ее, про себя сказала: «О[т] пьють, так пьють!» Возвратясь под вербу, он поставил флягу около баса и сам лег в т[ени] на траве в т[ени] на траве вверх брюхом, подражая боговдохновенному басу. Бас же, не говоря ни слова, налил стакан водки и вылил ее в свою разверстую пасть. Пощупал траву около половинки огурца и поднес пустые пальцы ко рту. Пробормотал: «Да воскреснет Бог!» – и, обратясь к Степану Мартыновичу, сказал почти повелительно:
– Дерзай! – И Степан Мартынович дерзнул. Бас и себе дерзнул и уже не искал закуски, а только щелкнул языком и проговорил:
– Эх, якбы теперь отець Мефодий. От бас, так бас. А все-таки мене не перепье!
И он выпил еще стакан. Фляга опять была пуста. Он внимательно посмотрел посмотрел на Степана Мартыновича и показал на шинк. Но Степан Мартынович побожился, что у него ни полпенязя в кишени. Тогда бас бросился на него и, схватя его за руку, вскрикнул: «Брешеш, душегубец, бродяга! Ты паству свою покын[ув] без спросу владыки и блукаеш тепер по дебрях та добрых людей грабыш. Давай кварту, а то тут тоби и аминь!»
– Поставлю, поставлю, отпусти только душу на покаяние, – говорил запинаясь Степан Мартынович. Бас, выпуская его из рук, лаконически сказал: «Иды и несы». Степан Мартынович, схватя флягу, бросился в шинок и с плаче[м] почти с плачем обратился к шинкарке:
– Благолепная и благодушная жено! (Он сильно рассчитывал на комплимент комплимент и на текст тоже.) Изми мя от уст львовых и избави мя от руки грешничи. Поборгуй хотя малую полкварты горилки.
– А дзусь вам, пьяныци! – сказала лаконически шинкарка и затворила двери.
Вот тебе и поборгувала! Выходит, что комплименты не одинаково действуют на прекрасный пол. Ошеломленный такою выходкою благолепной жены, он долго с[тоял] не мог опомниться. И, придя в себя, стал он думат[ь] он долго еще стоял и думал о том, как ему теперь спастися от руки грешничи. Самое лучшее, что он придумал, упасть к ногам баса и сто[ять] возложить упование на его милосердие. С этой мыслию он подошел к вербе, и – о радость неизреченная! – бас раскинулся п[од] во всю свою высоту и широту под вербою и храпел так, что листья сыпались с дерева, как от посвисту славного могучего богатыря Соловья-разбойника.
Видя такой благой конец всей сей драматургии, герой мой не медля яхся бегу, глаголя: «Стопы моя направи по словеси Твоему, и да не обладает мною всякое беззаконие». Пройдя недалеко под гору, он свернул с дорожки и прилег отдохнуть под густолиственной липою и вскоре захрапел не хуже всякого баса.
Благовест к вечерне разбудил моего героя. Проснувшись, он долго не мог понять, где он. И, начиная перебирать происшествия целого дня, начиная со старичка в белом халате и брыле, он постепенно дошел до трагической сцены под вербою и благополучного конца ее. Тогда, осенив себя знамением крестным, он встал, вышел на дорожку, и дорожка привела его к самым стенам монастыря. Вечерня уже началась, уже было читал чтец посередине церкви первую кафизму, а клир пел: «Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом». Немалое же его было изумление, когда он в числе клира, именно на правом клиросе, увидел своего богатыря-баса. Как ни в чем не бывало, ревел себе, спрятавши небритый подбородок в нетуго повязанный галстук.
При выходе из церкви бас заметил своего protégé и дал знак рукою, чтобы он последовал за ним. «Ну что, если, Боже чего сохрани, опять туда? Погиб я», – подумал он думал он и следовал за басом, как агнец на заклание. Однак же это случилось вопреки опасениям его. Они вошли в огромную трапезу, где уже братия в том [числе?] садилася трапезовать, а певчие садилися за особенный стол. Бас молча указал место и своему protégé. По[чти] В трапезе было почти темно. И когда по[зажигали?] зажгли светочи, то, ви[дя] увидя среди себя моего героя, весь хор воскликнул: «Пожар в сапогах!» Они все его знали еще по семинарии. После трапезы повели его в свою общую келию и расспросивши, что и, узнавши, что он завтра намерен принять обратный путь в Переяслав, все единогласно предложили ему место в своем фургоне, объяснив ему, что завтра после литургии владыка отъезжает в Переяслав, т. е. в Андруши, и что они, его певчие, туда же едут по почте. Тут раздумывать было не к чему, тем более, что в кармане у моего бедного героя гуло.
На другой день, часу в четвертом пополудни, фургон, начиненный певчими, несся, вздымая пыль, по дороге Переяславской парою Переяславской дороге и, подъехав к корчме близ хутора Абазы, остановился. Дети Дисканты просили пить, а басы просили выпить. Герою моему тоже хотелось было вылезть из фургона вместе с басами. И о ужас! Из корчмы в окно выглядывала, кто бы вы думали? Сама Прасковья Тарасовна. Он повалился на дно фургона и молил дискантов накрыть его собою. Мальчуганы все разом повалились на него и так накрыли, что он чуть было не задохся. Слава Богу, что басы недолго в корчме проклажались. Басы при[нялись?] Басы, учиня порядок и тишину в фургоне, велели почтарю рушать, а сами громогласно запели: «О всепетая маты, а все пивныки в хати». К ним присоединили и свои ангельские голоса дисканты, и хор вышла песня хоть куда.
Так весело и быстро продолжали они путь свой без всяких трагических приключений, кроме разве, что в яготинском трактире басы общими силами поколотили первого баса, покровителя Степана Мартыновича, за буйные поступки, а потузивши, связали ему руки и ноги туго, положили его в фургон и и в так[ом] плачевном положении привезли его в Переяслав.
По прибытии в Переяслав Степан Мартынович благодарил хор за одолжение и, простивши[сь] с ним, зашел к Карлу Осиповичу, попросил у него полкарбованца для необходимого дела… И, получа желаемое, зашел он в русскую лавку, купил зеленую хустку с красными бортами и пошел на хутор, размышляя о своем странствовании, исполненном таких, можно сказать, драматических и поучительных приключений.
Подойдя к самым воротам хутора, он не без изумления услыхал женский голос, поющий:
За тры шагы пивныка продала,
За копийку дудныка найняла.
Заграй мени, дудныку, на дуду,
Нехай свого лышенька забуду.
«Это Марина. Это она», – подумал Степан Мартынович и вошел на двор. Войдя тихонько в кухню, он остолбенел от соблазна и ужаса. Марина, пьяная Марина, обнимала и цаловала почтенного седоусого пасичныка Корния. Он не мог выговорить ни слова, только ахнул. Марина, отскочивши от пасичныка, схватила его за полы и принялась плясать, припевая:
Ой мий чоловик
На Волощину втик,
А я цип продала
Та музыки найняла.
– Марино! Марино! Богомерзкая блуднице растленная, что ты робыш? Схаменыся! – говорил Степан Мартынович. Но она Марина не схаменулась и продолжала:
Ой заграйте мени,
Музыканты мои,
А я вам того дам,
Що вы зроду не бачилы – и-гу!
И запела снова:
Упылася я,
Не за ваши я;
В мене курка неслася,
Я за яйця впылася.
– Цур тоби, отыди, сатано! – вскрикнул он и, вырвавши полы из рук веселой Марины, побежал в пасику. Найдя все в хорошем порядке, он лег под липою отдох[нуть] вздохнуть от треволнений.
– А может быть, они во время моего странствия уже и законным браком сочетались, а я поносил ее блудницею непотребною. – И в раскаянии своем он уснул и видел во сне бракосочетание Марины с Корнием-пасичныком и что он был у сего последнего старшим боярином.
Солнце уже зашло, когда он проснулся. И придя на хутор, он нашел ворота затворенными, а кухню растворенную и на полу спящую Марину, а пасичнык Корней под лавою тоже храпел. Он посмотрел на них и сострадательно покачал головою. И, выходя в сени, сказал: «А хустку все-таки треба ий отдать. Она женщина богобоязненная». На другой день отдал он ей хустку и просил, чтобы она никому ни слова не проговорила о его отсутствии. А она взя[ла] просила его, чтобы он тоже молчал о вчерашнем ее поведении. И они поклялися друг другу хранить тайну.
Примітки
Та яром, яром. – Тут і далі – рядки з української народної бурлацької пісні «Та нема в світі гірш нікому…», однієї з улюблених пісень Шевченка, яку він часто співав (див. запис у щоденнику від 28 липня 1857 р.; Афанасьев-Чужбинский А. Воспоминания о Т. Г. Шевченке. – СПб., 1861. – С. 11; лист Шевченка до А. О. Козачковського від 16 липня 1852 р.). Варіанти: Народные южнорусские песни / Изд. А. Метлинского. – Киев, 1854. – С. 463, 464; Труды этнографическо-статистической экспедиции… собранные д. чл. П. П. Чубинским. – СПб., 1874. – Т. 5. – С. 1014, 1015.
…похож на древнего Горыню… – Гориня – богатир-велетень, що разом з Усинею і Дубинею діє в кількох російських казках. Його український казковий відповідник – Вернигора. Звертаючись до образу Горині, щоб увиразнити зображення колишнього семінариста-однокашника Степана Мартиновича, баса-п’яниці, Шевченко підкреслює тотожність цього персонажа з Вернигорою в одній із реплік баса: «… купиш кварту горілки – гору переверну…». Далі у повісті з Горинею порівнюється Київ як прадавній сакральний центр Руси-України.
…не хоче рукоположиться во диякона. – Рукопокладання – висвячення в духовний чин, під час якого особа вищого духовного сану кладе руки на голову висвячуваного.
Ой йшов чумак з Дону… – Тут і далі – рядки з української народної чумацької пісні «Ой ішов чумак з Дону…». Уривок цієї пісні Шевченко наводить також у листі до С. С. Гулака-Артемовського від 15 червня 1853 р. Варіанти: Малороссийские песни, изданные М. Максимовичем. – C. 140; Маркевич М. Южноруські пісні з голосами. – С. 71.
У недилю рано-вранци… – українська народна пісня. Один з варіантів цієї пісні використано І. Котляревським у п’єсі «Наталка Полтавка».
«Да воскреснет Бог! » – молитва на сон грядущий.
…что у него ни полпенязя в кишени. – Пенязь (шеляг) – поширена в Україні назва середньовічної дрібної монети соліда, який у XVI–XVII ст. дорівнював 1/3 гроша.
«Изми мя от уст львовых». – Псалом 21, в. 22; псалом 139, в. 5.
…«Стопы моя направи». – Псалом 118, в. 133.
…уже читал… первую кафизму… – Кафізма – назва кожного з двадцяти розділів, на які поділено Псалтир для читання під час православного церковного богослужіння.
«Работайте Господеви со страхом». – Псалом 2, в. 11.
«О всепетая маты, а все пивныки в хати» – шаржований початок церковної пісні на честь Богородиці.
За тры шагы пивныка продала… – українська народна жартівлива пісня. Фрагмент цієї пісні Шевченко використав у поезії «Утоптала стежечку…». Див. про це лист П. О. Куліша до Шевченка від січня 1858 р. [Листи до Тараса Шевченка. – К., 1993. – С. 103] та лист Шевченка до П. О. Куліша від 26 січня 1858 р.
Ой мий чоловик На Волощину втик… – українська народна жартівлива пісня. Варіант у виданні: Труды этнографическо-статистической экспедиции… собранные д. чл. П. П. Чубинским. – Т. 5. – С. 669.
Волощина – назва Волоського князівства (у пониззі Дунаю) в староукраїнських писемних пам’ятках, у поетичній творчості та мовній практиці українців у минулому.
Упылася я, Не за ваши я… – українська народна танцювальна пісня (Труды этнографическо-статистической экспедиции… собранные д. чл. П. П. Чубинским. – Т. 5. – С. 1135). Шевченко вводить цю пісню також до повістей «Наймичка», «Музыкант» та «Прогулка с удовольствием и не без морали».