6

Тарас Шевченко

По истечении пяти с половиною седмиц возвратилися после долгого отсутствия благополучно на свой хутор и Никифор Федорович и Прасковья Тарасовна. Радостно отворял им ворота Степан Мартынович, высаживал из брички и возвра[щался?] вводил в покои. Когда суматоха немного утихомирилась, а к тому времени подъехал на своей беде и Карл Осипович, то уже перед вечером собралися все четверо на ганку, и началося повествование о столь продолжительном странствовании. Сначала взяла верх Прасковья Тарасовна, а потом уже Никифор Федорович. Прасковья Тарасовна начала так:

– Попрощавшися с вами, Карл Осипович, в середу, а в четверг рано мы были уже у Яготыни. Пока Никифор Федорович закусывали, я с дитьмы вышла с брички та и хожу себе по базару. Только смотрю, на базаре стоит какой-то круглый будынок, и столбы кругом, кругом. Меня диты и спрашивают: «Маменька, что это такое?» Я и говорю: «Ей-богу, деточки, не знаю, надо будет спросить кого-нибудь». Смотрю, на сча[стье] наше счастье, идет какая-то молодыця. Я и кричу ей: «Молодыце! А йды, – говорю, – сюда». Она подошла. Я и говор[ю] «Скажи, голубко, что это у вас там на базаре стоить?» Вона и говорыть: «Церков». – «Церков, – думаю соби, – чи не дурыть вона нас?» Только смотрю, и крест наверху, на круглой крыше. «Господи, – думаю соби, – уж я ли церков у Киеве не видала, а такой, хоть побожиться, так, я думаю, и в Ерусалиме нет». Из Яготина заехали мы в Городище. Прекрасный че[ловек] люди[на] человек Лев Николаевич! А какие у него деточки, просто ангелы Божии, особенно Наташа. Особенно когда запоет – просто прелесть, да еще и пальчиками прищелкнет. И так полюбила моего Зосю, что на[чала] заплакала, когда прощалися. Были в монастыре в Лубнах, заказывали молебен святому Афанасию. Точно живой сидит за стеклом, мой голубчик. Вот церковь, так церковь. Хоть с нашим Благовещением рядом поставить.

– Только не ставь рядом нашего нового иконостаса, – перебил ее Никифор Федорович.

– Ну, та я уж этого там этого не знаю. В Хороле тоже ночевали. Только я, признаться, его и не видала, какой он там, той Хорол. Проспала себе всю станцию, проснулась уже в Вишняках за Хоролом. Там-то мы и ночевали, а не в самому Хороле. Село огромное, только такое убогое, что страх посмотреть. Помещик, говорят, пьяныця непросыпуща, живет десь, Бог его знает, в Москве, говорили, или в Петербурге, а управитель что хочет, де[лает?] то и делает. Как-бо его зовуть, того помещика, кат его возьми? Никифор Федорович, вы чи не припомныте?

– N., – сказал Никифор Федорович, – Оболонский.

– Да, да N., так и есть N. А церковь какая прекрасная вымурована за селом. Как раз против господского дому. Говорят, какая-то генеральша Пламенчиха вымуровала над гробом своего мужа. Праведная душа!

– Еще в Белоцерковке тоже ночувалы и переправлялись на пароме через реку. Я страх боялася: паром маленький, а бричка наша – слава Богу. Белоцерковская пани, говорят, страшно богата, а ест только одну тарань, и то по скоромным дням. А с железного сундука с червонцами никогда и не встает, н[а] так и спит на нем. Говорят, когда загорелся у нее магазин с разными домашними добрами, – говорят, полотна одного, десятки, возов на сто было, и можно было б хоть половину спасти. Что ж вы думаете? Не велела. «Раскрадут, – говорит, – лучше пускай сгорит». Тьфу, какая скверная!

– В Решетиловке церков с десять, я думаю, будет, и живут все козаки. Перед самою Полтавою обедали в корчме. И только что лег отдохнуть Никифор Федорович, приезжают архиерейские певчие.

Степан Мартынович завертелся на стуле.

– Входят в корчму, и один как заревел: «Шинкарко, горилки!» Я так и умерла со страху. Отроду не слыхала такого страшного голоса. А собою здоровый, высокий, а на голове волосы, как щетина, так и торчат.

– А про самую Полтаву я и рассказать не умею. Рассказывайте уже вы, Никифор Федорович.

Тоже явление необыкновенное: жена отказывается говорить в пользу мужа.

– Хорошо, я уже все до конца доскажу. А вы б тым часом похлопотали коло вареников. Карл Осипович и Степан Мартынович, я думаю, что не откажутся повечерять с нами?

Оба слушателя в знак согласия кивнули головами. А Прасковья Тарасовна встала и ушла в комнаты.

– Да, – начал Никифор Федорович, – благословение Господне не оставило-таки наших деточек. Я, правду сказать, никогда в Полтаве не бывал и не имею там никого знакомых. Только по слуху знал, что попечителем гимназии наш знаменитый поэт Котляревский. Я, узнавши его квартиру, отправился прямо к нему. Представьте себе, что он живет в домике сто раз хуже нашего, просто хата. Вот истинный философ А прислуги только и есть, что одна наймичка Гапка да наймит Кирик. И о[н] Сам он меня встретил, ввел в хату, посадил с собою рядом и начал меня спрашивать, какое мое до него есть дело. Я ему сказал. И прошу его помощи. Только он усмехнулся и спрашивает: «Как ваша фамилия?» Я сказал: «Сокира».

– Сокира, Сокира, – повторил он. – У вас двое детей, Зосим и Савватий? – Степан Мартынович сидел как на иголках. – Котляревский продолжал: «Одного вы хотите определить в гимназию, а другого в кадетский корпус?» – «Так точно», – говорю я. Но спросить его не посмел, откуда он все это знает. «Вы, кажется, удивляетесь, – говорит он, – что я знаю, как ваших детей зовут». – «Немало, – говорю, – удивляюсь». – «Слушайте, – говорит, – я расскажу вам историю». Степан Мартынович задрожал от страха.

– «Однажды я гуляю себе около своих ворот», – начал было он рассказывать. Только в это время вошел высокий лакей и говорит, что княгиня Р[епнина] просит к себе на чай. Он сказал, что будет. А я, взявши шапку, хотел проститься и уйти. А он и говорит мне: «Не гневайтесь на меня, зайдите завтра поутру, да приведите и козаков своих». Степан Мартынович вздохнул свободнее. «Повре[мените?] Да что же [я] тороплюсь? Время терпит, – говорит, – а история в трех словах. Да, так гуляю около ворот, смотрю, подходит ко мне…» При этом слове Степан Мартынович повалился в ноги Никифору Федоровичу и возопил:

– Пощадите меня, раба недостойного, я преступил вашу святую заповедь. Я оставил ваш дом и бежал во след ваш в самую Полтаву.

Никифор Федорович понял, в чем дело, и, целуя Степана Мартыновича, поднял на ноги и усадил на стул. После Пара[сковья?] И, когда успокоилися, он рассказал всю историю, как он ему рассказывал сам попечитель.

– Господи, прости меня, окаянного, а я, великий [грешник] недостойный отрешить ремень сапога его, я… я дерзнул мало того, что сесть с ним рядом, но даже и трапезу разделять. И, паче еще, гривенник давал ему за протекцию моих любезных учеников. И, просты, просты мене, Господы! С таким великим мужем, с попечителем, и рядом сидеть, как с своим братом! Ох, аж страшно! Завтра же, завтра иду в Полтаву и упаду ему в ноги. Скажу…

– Не ходите завтра, – сказал Никифор Федорович, – а на то лето поедем вместе.

– Нет, не дождусь, умру до того лета, умру без покаяния. О, что я наделал!

– А вы наделали то, что через вас теперь дети наши приняты на казенный счет: один в гимназию, другой в корпус. Вы так полюбилися Ивану Петровичу, что он мало того, что через вас определил наших детей, а еще посылает вам в подарок свою «Энеиду» с собственноручным надписанием. И мне тоже, дай Бог ему здоровье, тоже подарил свою «Энеиду» и тоже с собственноручной надписью. Вот Пойдемте лучше в хату, тут уже темно, а в хате я вам и книгу вручу, и свою покажу.

Не описую вам восторга Степана Мартыновича, когда он собственными глазами увидел книгу и прочитал: «Уважения достойному С. М. Левицкому. На память И. Котляревский». «И фамилию мою знает, о муж великий!» И рыдая он целовал надпись.

После ужина Карл Осипович уехал в город, и на хуторе все уснуло, кроме Степана Мартыновича. Он, взявши свою книгу, на човни переправился через Альту, засве[тил] пришел в свою ш[колу] пришел в свою нетопленную школу и, засветя каганец, принялся читать «Энеиду». И прочитал ее до конца. Солнце уже высоко было, когда взошел к нему в школу Никифор Федорович, а каганец горел, и Степан Мартынович сидел за книгою.

– Добрый день, друже мой! – сказал он, входя в школу. Степан Мартынович поднял голову и тогда только увидел, что каганец напрасно горит.

– Добрый день! Добрый день, Никифор Федорович! А я все прочитывал книгу. Неоцененная книга! Когда-нибудь в пасике я вам ее вслух прочту. Чудная книга!

– Именно чудная! Вот в чем моя речь. Что мы теперь, друже мой, будем делать? Ведь мы теперь с вами одинокие! Учить вам теперь некого, а мне некого экзаменовать. Что мы будем теперь делать, а?

– Я и сам не знаю, – сказал с расстановкою Степан Мартынович.

– Я думаю вот что. Возьмите у меня набор десять или два десятка пней пчел и заведите себе пасику, хоть тут же, около своей школы. Да и пасишникуйте, а я тоже буду пасишниковать. А когда Господь многомилостивый благословит ваше начинание, тогда возвратите вы мне мои пчелы. А тым часом мы будем в гости ходыть один к другому. Согласны?

– Паче свое[го] всякого согласия.

– А коли так, то примите от меня и моей жены сей недостойный подарок за ваше бескорыстие и истинно христианскую любовь к нашим бедным детям.

И он вручил ему кусок темно[го] гранатового сукна, примолвя: «Я за кравцем Беркою послал уже в город. Сшийте себе к Покрову добрый сертук и прочее».

Степан Мартынович то[лько] держал сукно в руках, смотрел на него и не мог выговорить слова.

– На Покрова как раз будет шесть лет, как вы в первый раз явилися у меня в доме.

Со слезами благодарности принял дорогой подарок Степан Мартынович, и они вышли из школы. А когда пришли На хуторе встретил их Берко-кравец с аршином треугольным аршином в руках. Снял он мерку с Степана Мартыновича, причем ему не раз приходилося становиться на цыпочки, потому что он был непомерно невелик ростом, а Степан Мартынович непомерно велик. Снявши мерку, он тут же принялся кроить. На дом кравцям небезопасно давать целиком такой дорогой материал: как раз будешь без полы или без рукава. Прасковья Тарасовна тоже вышла посмотреть, как будут сертук кроить, и тоже вынесла подарок недешевый, якобы от детей из Полтавы. И, подавая его Степану Мартыновичу, говорила:

– Вот этот черный шовковый платок для шии Зося прислал вам. А это Ватя: тоже шелковая дорогая материя на жилет вам к Покрове.

Принимая столь неоценимые подарки, Степан Мартынович говорил с, рыдая от полноты сердечной: «Что ти принесу или что ти воздам? » Надо заметить, что Степан Мартынович говорил на трех диалектах. Чисто по-русски. И, когда обстоятельства требовали, а иногда и без об[стоятельств] всяких обстоятельств, чисто по-малороссийски. В положениях же патетических – церковным языком и почти всегда текстами из Священного Писания.

Пока он проливал слезы благодарности, Прасковья Тарасовна вынесла из комнаты два куска холста, говоря: «А это вам будет на рубашки. Это вже от меня принять не откажитесь. Сошьет же вам хоть и наша Марина, а мы ей дамо годовалую свинку за работу».

Степан Мартынович был выше всякого счастия. Закрыв лицо руками, он безмолвно вышел на крыльцо, сел на ступеньку и рыдал, как малое дитя.

Вскоре вышел и Никифор Федорович и, взявши его за руку, сказал:

– Мы не знали вам думали сделать доброе, а вы плачете. Не обижайте же нас, сирых стариков, Степан Мартынович.

– Я в радости постелю мою слезами моими омочу.

– Ну, так пойдемте в пасику. Ляжте там на хоть на моей постели та и мочить ее сколько угодно. – Степан Мартынович встал и молча последовал за Никифором Федоровичем.

Придя в пасику, Никифор Федорович вынул из кармана мелок и отметил буквою Л десять ульев, говоря: «Боже благослови ваше начинание». Это ваш[и] И прибавил, показывая на ульи: «Примите в свою собственность, Степан Мартынович».

– Дайте мне хоть дух перевести. Вы меня умертвите вашими благодеяниями.

Они сели под липою. И при сем случае Никифор Федорович прочитал изрядную лекцию о пчеловодстве. А в заключение сказал:

– Трудолюбивейшая, Богу и человеку угоднейшая из всех земнородных тварей – это пчела. И А заниматься ею и полезно, и Богу не противно. Этот смиренный труд ограждает вас от всякого нечистого соприкосновения с корыстными людьми и. А между тем ограждает вас и от гнетущей и уничтожающей человека нищеты. По моим долгим опытам и наблюдениям я дознал, что пчела требует не только искусного человека, но еще кроткого и праведного мужа. Вы же в себе вмещаете все эт[и] сии добродетели. И с упованием на Бога и святых его угодников Зосима и Савватия будет благословенно и приумножено ваше начинание!

Степан Мартынович в благоговейном молчании слушал. Никифор Федорович продолжал:

– Нынешнее лето на исходе, уже, слава Богу, сентябрь на дворе. Следовательно, вам теперь нечего и думать пасику заводить. А вы уже начните с будущей весны. А теперь только выберите для пасики место и обсадите его какими-нибудь деревьями, хоть липами, например. А я, даст Бог, положивши пчелы зимовать в погреб, съезжу недели на две, на три в Батурин. Там, около Батурина Батурина где-то, живет наш великий пасичник Прокопович. Послушаю его разумных наставлений, потому что я теперь думаю исключительно пас[икою] заняться пасикою.

На другой или на третий день после этой разумной беседы, поутру рано, до[лго?] ходил около своей школы Степан Мартынович в глубокой задумчивости с «Энеидою» в руках. Он с нею никогда не разлучался. После долгой думы он отправился на хутор. И, увидя Никифора Федоровича, также в созерцании гуляющего и тоже с «Энеидою» в руках, он, после пожелания доброго дня, сказал:

– Знаете, что я придумал?

– Не знаю, что вы придумали.

– Я придумал, по примеру прочих дьячков, завести школу, т. е. набрать детей и учить их грамоте.

– Благословляю ваше намерение и буду споспешествовать оному по мере сил моих. – А помолчавши, он прибавил: – А пасики все-таки не оставляйте.

– Зачем же? Пасика пасикою, а школа школою.

Получив такое лестное одобрение своему предположению, он с того же дня принялся хлопотать около своей школы, укрыл ее новыми снопками, позвал двух молодиц и велел вымазать внутри и снаружи белою глиною. А сам между тем недалеко от школы рыл все небольшие ямки без для деревьев без всякой симметрии. Соседки, глядя на все эти затеи Степана Мартыновича, не знали, что и думать про своего дьяка. И, наконец, общим голосом решили, что дьяк их, решительно, женится; но когда увидели его на Покрова в суконном гранатовом сертуке, тогда в одно слово сказали: «На протопоповне». Каково же было их удивление, когда после Покрова их дьяк пропал и пропадал недели с три, а когда нашелся, то также с н[им] не один уже, а с четырьмя мальчиками – так лет от семи до десяти. Все это было для соседок непроницаемою тайною, между тем как дело само по себе было очень просто. Степан Мартынович зав[ез?] побывал дома в Глымязове и привез с собою двух маленьких братьев и двух племянников обучать их грамоте на собственный кошт. Фундамент школы был положен. Слава о его педагогическом великом даровании (разумеется, не без участия Карла Осиповича) давно уже гремела и в Переяславе, и в пределах его и окончательно была упрочена принятием детей близнят Сокиры в гимназию и корпус. При таких добрых обстоятельствах к Филипповке школа его была полна учениками и в изобилии снабжена всем для существования необходимым, а близлежащий хутор (не Сокиры, а другого какого-то полупанка) с десятью хатами был наполнен маленькими постояльцами разных званий.

Деятельно[ому] таланту Деятельности Степана Мартыновича раскрылося широкое поле деят[ельности] поле. И он был совершенно счастлив.

Вскоре после Николы возвратился Никифор Федорович из Батурина от Прокоповича. И, к немалому удивлению своему, увидел он недалеко около школы порядочный кусок земли, усаженный фруктовыми деревьями, и в нескольких местах кучи хворосту и кольев. То было приношение тароватых отцов учеников его, по большей части наумовских и березанских козаков.

Примітки

на базаре стоит какой-то круглый будынок. – Шевченко тут згадує церкву в яготинській садибі князів Репніних, збудовану за часів гетьмана Кирила Розумовського (Жур П. Літо перше. – С 105).

Только не ставь рядом нашего нового иконостаса. – Негативне ставлення до невдалої реставрації внутрішнього інтер’єру Вознесенського (а не Благовіщенського – тут описка) собору в Переяславі Шевченко висловив в археологічних нотатках: «…Соборная церковь во имя Вознесения Господня… великолепная снаружи и до невозможности искажена внутри возобновлениями».

…проснулась уже в Вишняках за Хоролом. – Хорол – повітове місто Полтавської губернії (тепер районний центр Полтавської області). Шевченко побував у Хоролі в жовтні 1845 р. Згадка про це місто є в повісті «Наймичка», в щоденнику та в археологічних нотатках. Вишняки – село Хорольського повіту Полтавської губернії (тепер Хорольського району Полтавської області). Вважають, що у цьому селі Шевченко був 1845 р.

Говорят, какая-то генеральша Пламенчиха вымуровала над гробом своего мужа. – На початку XIX ст. зубожілий маєток поміщиків Оболонських у селі Вишняках належав Надії Дем’янівні Пламенець, уродженій Оболонській. Після смерті Надії Дем’янівни власником маєтку став її брат Олександр Дем’янович [Повне зібрання творів Тараса Шевченка. – Варшава; Львів, 1936. – Т. 9. – С 330]. Шевченко добре знав одного з його синів – Олександра Оболонського, редактора і видавця журналу «Народное чтение», де друкувалися твори поета.

Репнина… – Репніна Варвара Олексіївна (1778–1864) – дружина князя М. Г. Репніна, мати близького «друга-сестри» Шевченка В. М. Репніної. До 1834 р. разом з чоловіком жила в Полтаві, була знайома з І. П. Котляревським.

…а я недостойный отрешить ремень сапога его… – євангельський вислів (Марко. Гл. І. В. 7; Лука. Гл. III. В. 16).

«Что ти принесу или что ти воздам?» – молитва на сон грядущий. (Молитва християнського письменника, одного з отців церкви Макарія Великого, або Єгипетського; 301–391).

Я в радости постелю мою слезами моими омочу. – Євангельський вислів (псалом 6, в. 7).

Вскоре после Николы… – Очевидно, мова йде про Миколу Зимнього – одне з двох церковних свят на честь християнського святого Миколи, що відзначається 6 грудня за ст. ст.