7

Тарас Шевченко

«Вот уже более месяца, как мы не разлучая[сь] живем вместе с несравненным Штернбергом, и живем так, как дай Бог, чтобы братья родные жили. Да и какое же он доброе, кроткое создание! Настоящий художник! Ему все улыбается, как и он сам всему улыбается. Счастливый, завидный характер! Карл Павлович его очень любит. Да и можно ли, знавши, не любить его?

Вот как мы проводим дни и ночи. Поутру, в девять часов, я ухожу в живописный класс. (Я уже делаю этюды масляными красками и в прошедший экзамен получил третий номер.) Штернберг остается дома и и[з] делает из своих эскизов или рисунки акварелью, или небольшие картины масляными красками. В одиннадцать часов я или захожу к Карлу Павловичу, или прихожу домой и завтракаем с Штернбергом чем Бог послал. Потом я опять ухожу в класс и остаюся там до трех часов. В три часа мы идем обедать к мадам Юргенс. Иногда и Карл Павлович с нами, потому что я почти каждый день за[ставал] в это время заставал его у Штернберга, и он часто отказывался от роскошного аристократического обеда для мизерного демократического супа. Истинно необыкновенный человек! После обеда я отправляюся в классы. В К семи часам в классы приходит Штернберг, и мы идем или в театр, или, немного погулявши по набережной, возвращаемся домой, и я читаю что-нибудь вслух, а он работает, или я работаю, а он читает. Недавно мы прочитали «Вудсток» Вальтера Скотта. Меня чрезвычайно заинтересовала сцена, где Карл II Стюарт, скрывающийся под чужим именем в замке старого баронета Ли, открывается его дочери Юлии Ли, что он король Англии, и предлагает ей при дворе своем почетное место наложницы. Настоящая королевская благодарность за гостеприимство. Я начертил эскиз и показал Карлу Павловичу. Он похвалил мой выбор и самый эскиз и велел изучать Павла Делароша.

Штернберг недавно познакомил меня с семейством Шмидта. Это какой-то дальный его родственник, прекрасный человек, а семейство его – это просто благодать Господня. Мы часто по вечерам бываем у них, а по воскресеньям и обедаем. Чудное, милое семейство! Я всегда выхожу от них как будто чище и добрее. Я не знаю, как и благодарить Штернберга за это знакомство.

Еще познакомил он меня в доме малороссийского аристократа, того самого, у которого вы с ним встретились прошедшее лето в Малороссии. Я редко там бываю и то, собственно, для Штернберга. Не нравится этот покровительственный тон и подлая лесть его неотесанных гостей, которых он кормит своими роскошными обедами и поит малороссийскою сливянкой. Я долго не мог понять, как это Штернберг терпит подобные картины? Наконец дело открылося само собой. Он часто во[звращался?] однажды возвратился от Тарновских совершенно не похож на себя, т. е. сердитый. Долго молча ходил он по комнате, наконец лег в постель, встал и опять лег; и это повторил он раза три, наконец успокоился и заснул. Слышу, во сне он он во сне произносит имя одной из племянниц Тарновского. Тут я начал догадываться, в чем дело. На другой день Штер[нберг] Виля мой опять отправился к Тарновским и возвратился поздно ночью в слезах. Я притворился, будто не замечаю этого. Он упал на диван и, закрыв лицо руками, рыдал, как ребенок. Так прошло по крайней мере час. Потом поднялся он с дивана, подошел ко мне, обнял меня, поцеловал и горько улыбнулся; сел около меня и рассказал мне историю любви своей. История самая обыкновенная. Он влюбился в старшую племянницу Тарновского, а та хоть и отвечала ему тем же, но в деле брака предпочла ему какого-то лысого доктора Бурцова. Самая обыкновенная история. После исповеди он немного успокоился, и я уложил его в постель.

На другой и третий день я его не почти что не видел: уйдет рано, придет поздно, а где он проводит дни, Бог его знает. Пробовал я с ним заговаривать, но он едва мне отвечает. Предлагал посетить Шмидтов, но он отрицательно кивнул головою. В воскресенье предл[ожил] поутру предложил я ему поехать в оранжереи Ботанического сада, и он, правда принужденно, но согласился. Оранжерея на него подействовала благодетельно.

Он повеселел. Начал мечтать о путешествии в те волшебные края, где растут все эти удивительные растения, как у нас чертополох.

Выйдя из оранжерей, я предложил пообедать на Крестовском, в немецком трактире; он охотно согласился. После обеда мы послушали тирольцев, посмотрели, как с гор катаются, и поехали прямо к Шмидту. Шмидты в тот день обедали у Фицтума (инспектора университета) и вечер там осталися. Мы туда, нас [встретили] вопросом с восклицанием, где мы пропадали? У Фицтума насладившись квинтетом Бетговена и со[натою] сонатою Моцарта, где солировал знаменитый Бем, часу в первом ночи возвратилися на квартиру. Бедный Виля опять задумался. Я не утешаю его, да и чем я его могу утешить?

На другой день, по поручению Карла Павловича, пошел к в магазин Смирдина и между прочими книгами взял два номера «Библиотеки для чтения», где помещен «Никлас Никльби», роман Диккенса. Я думаю Думаю устроить литературные вечера у Шмидтов и пригласить Штернберга. Как затеяно, так и сделано. В тот же день, после вечерних классов, отправились мы к Шмидтам с книгами под мышкой. Выдумка моя была принята с восторгом, и литера[турные] после чая началося чтение. Первый вечер читал я, второй Штернберг, потом опять я, потом опять он, и так мы продолжали, пока кончили роман. Это имело прекрасное влияние на Штернберга. После «Никласа Никльби» таким же порядком прочитали мы «Замок Кенильворт», потом «Пертскую красавицу» и еще несколько романов Вальтер Скотта. Часто просиживали мы за полночь и не видали, как и Рождественские праздники наступили.

Штернберг почти пришел в себя, по крайней мере работает и меньше грустит. Даст Бог, и это пройдет. Прощайте, мой отец родной. Не обещаюся писать вам в скором времени, потому что праздники наступают, а я уже сделал себе по милости Штернберга, кроме Шмидтов, еще некоторые знакомства, и знакомства, которые следует поддерживать. Сделал я себе к празднику новую пару платья и из английской байки пальто, точно такое, как у Штернберга – чтобы недаром нас Шмидты называли Кастором и Поллуксом. А к весне думаем заказать себе камлотовые шинели. У меня теперь деньги водятся. Я начал рисовать акварельные портреты, сначала по-приятельски, а потом и за деньги, только Карлу Павловичу еще не показываю, боюся. Я больше придерживаюсь Соколова, Гау мне не нравится, приторно-сладкий.

Думаю еще заняться французским языком, это необходимо. Предлагала мне свои услуги одна пожилая вдова с тем, чтобы я ее сына учил рисовать. Взаимное одолжение, но мне оно не нравится: во-первых, потому, что далеко ходить (в Эртелев переулок), а во-вторых, возиться два часа с избалованным мальчуганом – это тоже порядочная комиссия. Лучше же я эти два часа употреблю на акварельный портрет и заплачу учителю деньги. Я думаю, и вы скажете, что лучше. У Карла Павловича есть Гиббон на французском языке, и я не могу смотреть на него равнодушно. Не знаю, видели ли вы его эскиз или, лучше сказать, небольшую картину «Посещение Рима Гензерихом». Теперь она у него в мастерской. Чудная! как и все чудное, что выходит из-под его кисти. Если не видали, то я сделаю небольшой рисунок и пришлю вам. «Бакчисарайский фонтан» тоже пришлю. Это, кажется, еще при вас начато?

Ах, да! чуть-чуть было не забыл. Готовится необыкновенное событие. Карл Павлович женится, после праздника свадьба. Невеста его – дочь рижского почетного гражданина Тимма. Я не видел ее, но, говорят, удивительная красавица. Брата ее я встречаю иногда в классе: он ученик Заурвейда, нео[быкновенно?] чрезвычайно красивый юноша. Когда все это совершится, то опишу вам с самомельчайшими подробностями, а пока еще раз прощайте, мой незабвенный благодетель».

«Вот уже два месяца, как я не писал вам. Такое длинное долгое молчание непростительно. Но я как будто нарочно выжидал, пока кончится интересный эпизод из жизни Карла Павловича. В последнем письме писал я вам о предполагаемой женитьбе. Теперь опишу вам подробно, как это совершилось и как разрушилось.

В самый день свадьбы Карл Павлович оделся, как он бы[вало] обыкновенно одевается, взял шляпу и, проходя через мастерскую, остановился перед копией уже Доменикино, уже оконченной. Долго стоял он молча, потом сел в кресла. Кроме его и меня, в мастерской никого не было. Молчание длилось еще несколько минут. Потом он, обращаясь ко мне, сказал: «Цампиери как будто говорит мне: “Не женись, погибнешь”». Я не нашелся, что ему ответ[ить] сказать, а он взял шляпу и пошел к своей невесте. Во весь этот день он не возвращался к себе на квартиру. Приготовлений к празднику не было совершенно никаких. Даже ростбифа Лукьян не жарил в этот день. Словом, ничего похожего не было на праздник.

В классе я узнал, что будут будет он венчаться в восемь часов вечера в лютеранской церкви св. Анны, что в Кирочной. После класса взяли мы с Штернбергом извозчика и отправились в Кирочную. Церковь уже была освещена, и Карл Павлович с Заурвейдом и братом невесты был в церкви. Увидя нас, он подошел, подал нам руку и сказал: «Женюсь». В это самое время вошла в церковь невеста, и он пошел ей навстречу. Я в жизнь мою не видел да и не увижу такой красавицы. В продолжение обряда Карл Павлович стоял, глубоко задумавшись. Он ни разу не взглянул на свою прекрасную невесту. Обряд кончился, мы поздравили счастливых супругов, проводили их до кареты и по дороге заехали к Клею, поужинали и за здоровье молодых выпили бутылку клико. Все это происходило 8 генваря 1839 года. И у Карла Павловича свадьба кончилась бутылкой клико. В Ни в этот, ни в последующие дни не было никакого праздника.

Через неделю после этого события встретился я с ним в коридоре, как раз против квартиры графа Толстого, и он зазвал меня к себе и оставил обедать. В ожидании обеда он что-то чертил в своем альбоме, а меня заставил читать «Квентин Дорварда». Только что я начал читать, как он остановил меня и довольно громко крикнул: «Эмилия!» Через минуту вошла ослепительная красавица, жена его. Я неловко поклонился ей, а он сказал: «На Эмилия! На чем мы остановились? Или нет, садись ты сама читай. А вы послушайте, как она мастерски читает по-русски». Она сначала не хотела читать, но потом раскрыла книгу, прочитала несколько фраз [с] сильным немецким выговором, захохотала, бросила книгу и убежала. Он позвал ее опять и с нежностью влюбленного просил ее сесть за фортепиано и сыграть знаме[нитую] спеть знаменитую каватину из «Нормы». Без малейшего жеманства она села за инструмент и после нескольких прелюдий запела. Голос у нее не сильный, не эффектный, но такой сладкий, чарующий, что я слушал и сам себе не верил, что я слушаю пение существа смертного, земного, а не какой-нибудь воздушной феи. Или это магическое влияние красоты, или она действительно хорошо пела, теперь я вам не могу сказать основательно, только я и теперь как будто слышу ее волшебный голос. Карл Павлович тоже был очарован ее пением, потому что сидел он сложа руки над своим альбомом го и не слышал, как вошел Лукьян и два раза повторил: «Кушанье подано».

После обеда на тот же стол подал Лукьян фрукты и бутылку лакрима-кристи. Пробило пять часов, и я оставил их за столом и ушел в класс. На прощанье Карл Павлович подал мне руку и просил приходить к ним каждый день к обеду. Я был в восторге от такого приглашения.

После классов встретил я их на набережной и присоединился к ним. Вскоре они пошли домой и меня пригласили к себе. За чаем Карл Павлович прочитал «Анджело» Пушкина и рассказал, как покойный Александр Сергеевич просил его написать с его жены портрет и как он бесцеремонно отказал ему, потому что жена его косая. Он предлагал Пушкину с самого его написать портрет, но Пушкин отплатил ему тем же. Вскоре после этого поэт был убит умер и оставил нас без портрета. Кипренский изобразил его каким-то денди, а не поэтом.

После чаю Эмилия Карловна молодая очаровательная хозяйка выучила нас в гальбе-цвельф и проиграла мне двугривенный, а мужу каватину из «Нормы» и сейчас же села за фортепьяно и расплатилась. После такого великолепного финала я поблагодарил очаровательную хозяйку и хозяина и отправился домой. Это уже было далеко за полночь; Штернберг еще не спал, дожидался меня. Я, не снимая шляпы, рассказал ему свои похождения, и он назвал меня счастливцем.

– Позавидуй же и мне, – сказал он. – Меня приглашает генерал-губернатор Оренбургского края к себе в Оренбург на лето, и я был сегодня у Владимира Ивановича Даля, и мы условились уже насчет поездки. На будущей неделе – прощай! – Меня это известие ошеломило. Я долго говорить не мог и, придя в себя, спросил его: «Когда же это ты так скоро успел все обделать?» – «Сегодня, – отвечал он. – Часу в десятом присылает за мною Григорович, я явился. Он предлагает мне это эту д[орогу?] это путешествие. Я соглашаюсь, отправляюся к Далю – и дело кончено». – «Что же я буду без тебя делать? Как же я буду жить без тебя? » – спросил я его сквозь слезы. «Так, как и я без тебя. Будем учиться, работать – и одиночества не заметим. Вот что, – прибавил он, – завтра мы обедаем у Йохима. Он тебя знает и просил меня привести тебя к себе. Согласен?» Я отвечал: «Согласен». И мы легли спать.

На другой день мы обедали у Йохима. Это сын известного каретника Йохима. Веселый, простой и прекрасно образованный немец. После обеда показывал он нам свое собрание эстампов и, между прочим, несколько тетрадей только что полученных превосходнейших литографий Дрезденской галереи. Так как это было в субботу, то мы и вечер провели у него. За чаем как-то речь [зашла] о любви и о влюбленных. Бедный Штернберг как на иголках сидел. Я старался переменить разговор, но Йохим, как нарочно, раздувал его. И в заключение про самого себя рассказал следующий анекдот:

– Когда я был влюблен в мою Адельгайду, а она в меня нет, то я решился на самоубийство. Я решился умертвить себя угаром. Приготовил все, что следует, как-то: написал записки нескольким друзьям, и между прочим ей (и он указал на жену), достал бутылку рому и велел принести жаровню с холодным угольям, лучины и свечу. Когда все это было готово, я запер на ключ двери, налил стакан рому, выпил, и мне начал грезиться «Пир Балтазара» Мартена. Я повторил дозу, и мне уже ничего не грезилось. Уведомленные о моей преждевременной и трагической смерти друзья сбежались, выломали двери и нашли меня мертвецки пьяного; дело в том, что я забыл уголья зажечь, а то бы непременно умер. После этого происшествия она сделалась ко мне благосклоннее и, наконец, решилась сделать меня своим мужем.

Рассказ свой заключил он добрым стаканом пунша. Йохим мне чрезвычайно понравился своею манерой, и я поставил себе за правило [?] нав[ещать] вменил себе в обязанность навещать его как можно чаще.

Воскресенье мы провели у Шмидта, в одиннадцать часов возвратились на квартиру и уже раздеваться начали. Штернбергу понадобился носовой платок, он сунул руку в карман и вместо платка вынул афишу.

– Я и забыл! Сегодня в Большом театре маскарад, – сказал Штернберг, развертывая афишу. – Поедем!

– Пожалуй, поедем, спать рано, – сказал я, и, надевши вместо сертуков фраки, поехали сначала к Полицейскому мосту в магазин костюмов, взяли капуцыны и чер[ные], черные полумаски и отправились в Большой театр. Зал Сияющий зал быстро наполнялся замаскированной публикой, музыка гремела, и в шуме общего говора визжали маленькие капуцыны. Скоро сделалося жарко, и маска мне страшно надоела; я снял ее, Штернберг тоже. Может быть, иным показалося это странным, да нам-то какое дело.

Мы пошли в верхние боковые залы вздохнуть от тесноты и жару. Нас, хоть бы на смех, не преследовала ни одна маска. Поднимаясь по лестни[це] Только на лестнице встретил нас Элькан, тот самый господин в очках, что встретился мне однажды с Михайловым. Он меня узнал и Штернберга, Штернберга он тоже узнал и, хохоча во всю гл[отку] все горло, заключил нас в свои объятия. В это время подошел к нему молодой мичман, и он отрекомендовал нам его, называя его своим искренним другом Сашею Оболонским. Был уже третий час, когда мы поднялись наверх. Накрытые сто[лы] В одной из боковых зал накрытый стол и жующая публика возбудили во мне аппетит. Я это сообщил Штернбергу шепотом, а он вслух изъявил согласие. Но Элькан и Оболонский против этого протестовали и предложили ехать к неизменному Клею и поужинать как следует. «А то, – прибавил Элькан, – здесь не накормят, а возьмут вдесятеро». Мы молча единодушно изъявили согласие и отправились к Клею.

Мне молодой мичман понравился своею разбитною манерою. До сих пор я встречался встречался я только с своими скромными товарищами, а светского юношу еще в первый раз увидел вблизи. Каламбурами и остротами так и сыплет, а водевильных куплетов целы[е] без счету, – просто прелесть юноша. Мы просидели у Клея до рассвета, и как молодо[й] удалый мичман был немного подгулявши, то мы взяли его к себе на квартиру, а с Эльканом рассталися в трактире.

Вот как я нынче живу! По маскарадам шляюся, в трактире ужинаю, деньги как попало трачу. А давно ли, давно ли в сияло над Невой то незабвенное утро, в которое вы меня в первый раз увидели в Летнем саду перед грозн[ым] статуей Сатурна? Незабвенное утро, незабвенный мой благодетель. Чем я и как я достойно возблагодарю вас? Кроме чистой сердечной слезы-молитвы, я ничего не имею.

В девять часов я по обыкновению пошел в класс, а Штернберг с гостем осталися дома, гость еще спал. В одиннадцать часов зашел я к Карлу Павловичу и получил милейший выговор от милейшей Эмилии Карловны. До второго часу играли мы в гальбе-цвельф. Она хотела, чтобы я до обеда оставался с ними, но. Я уже начал было соглашаться, но Карл Павлович заметил, что манкировать не должно, и я, сконфуженный по уши, пошел в класс. В три часа я опять явился, а в пять часов оставил их за столом и опять ушел в класс.

Так проводил я все дни у них, как вышеописанный, кроме субботы и воскресенья. Суббота была посвящена Йохиму, а воскресенье Шмидту и Фицтуму. Вы замечаете, что все мои знакомые – немцы. Но какие прекрасные немцы! Я просто влюблен в этих немцев.

Штернберг в продолжение недели хлопотал о своем путешествии и, верно, что-нибудь забыл, это в его натуре. В субботу мы отправилися к Йохиму, встретили там старика Кольмана, известного акварелиста и учителя Йохима.

После обеда заставил Кольман ученика своего показать нам свои этюды с деревьев, на что ученик неохотно согласился. Этюды сделаны черным и белым карандашом на серой бумаге. И сделаны так превосходно, так отчетливо, что я не мог налюбоваться ими. За один из этих этюдов он получил вторую серебряную медаль. И добрый Кольман, как торжество ученика своего, хвалил этот рисунок до небес и всем святым божился, что он сам т[ак] не нарисует так прекрасно.

Так как Штернбергу оставалось только дня два про[вести], не более, провести с нами, то Йохим и спросил у него, как он намерен распорядиться этими днями? Штернберг, кажется, об этом и не подумал. И Йохим предложил вот что. Завтра, т. е. в воскресенье, посетить Строганова и Юсупова галереи, а в понедельник Эрмитаж. Проект был принят. И на другой день заехали мы к Йохиму и отправились в галерею Юсупова. Доложили князю, что такие-то художники просят позволения посмотреть его галерею, на что вежливый хозяин велел сказать нам, что сегодня воскресенье и прекрасная погода, а потому и советует нам, вместо изящных произведений, насладиться лучше великолепной погодою. Нам, разумеется, осталося поблагодарить князя за сове[т] обязательный совет и больше ничего.

Чтобы не выслушать подобного совета и у Строганова, мы отправились в Эрмитаж и часа три наслаждались, как истинные поклонники прекрасного искусства. Обедали у Йохима, а вечер провели в театре.

В понедельник поутру Штернберг получил записку от Даля. Владимир Иванович писал ему, чтобы он в три часа был готов к выезду. Ш[тернберг] На скорую ру[ку] Он поехал проститься с своими друзьями, а я принялся укладывать его чемодан. К трем часам мы уже были у Даля, а в четыре я по[целовался] мы поцеловались с Штернбергом у Средней рогатки, и я один возвратился в Петербург, чуть-чуть не в слезах. Думал было заехать к Йохиму, но бо[ялся] мне хотелось уединения и не хотелось ехать к себе на квартиру: я боялся пустоты, которая меня дом[а] поразит дома. Отпустив извоз[чика] у заставы извозчика, я пошел пешком. Пространство, пройденное мною, не утомило меня, как я этого ожидал, и я долго еще [ходил] по набережной против Академии. В квартире Карла Павловича светился огонь; огонь вскоре погас и через минуту вышел он с женою на набережную. Я, чтобы не встретиться с ними, ушел к себе и не ра[здеваясь], не зажигая огня, разделся и лег в постель.

Я теперь почти не бываю дома: скука и пустота без Штернберга. Михайлов опять поселился со мною и по-прежнему не сидит дома. Он тоже где-то познакомился с мичманом Оболонским, вероятно у Элькана. Он часто приходит ночью, и если Михайлова нету дома, то он ложится спать на его постели. Юноша этот мне начинает менее нравиться, чем прежде: или он действительно однообразен, или это мне так кажется, потому что я сам теперь на себя не похож. И в самом деле, классы посещаю по-прежнему исправно, но работаю вяло. Карл Павлович это заметил: мне это досадно, и я не знаю, как исправиться. Эмилия Карловна со мною по-прежнему любезна и по-прежнему играет со мною в гальбе-цвельф. Вскоре после уезда Штернберга он велел мне приготовить карандаши и бумагу. Он хочет нарисовать 12 головок с жены своей в разных поворотах для предполагаемой картины из баллады Жуковского «12 спящих дев». Бумага и карандаши лежат, однако ж, без всякого употребления.

Это было в конце февраля; я по обыкновению обедал у них. В этот роковой день она мне показалась лю[безною] особенно очаровательною; за обедом потчевала меня вином и была так любезна, что когда пробило пять часов, то я готов был забыть про класс, однако ж она сама мне про него напомнила. Делать было нечего, я встал из-за стола и ушел не прощаясь, обещаяся зайти из класса и непременно обыграть ее в гальбе-цвельф.

Классы кончились. Захожу я по обещанию к ним, меня в дверях встречает Лукьян и говорит, что барин никого принимать не приказали. Я немало удивился такому превращению и пошел до[мой] к себе на квартиру. Против обыкновения застал я дома Михайлова и удалого мичмана. Вечер пролетел у нас в веселой болтовне. Часу в двенадцатом они пошли ужинать, а я лег спать.

На другой день поутру из класса захожу я к Карлу Павловичу, вхожу в мастерскую, и он встречает меня весело такими словами: «Поздравьте меня, я холостой человек!» Сначала я его не понял, но он повторил мне еще раз, прибави[в]. Я все еще не верил, и он прибавил совсем невесело: «Жена моя вчера после обеда ушла к Заурвейдовой и не возвращалась». Потом он велел Лукьяну сказать Липину, чтобы тот принес подал ему палитру и кисти.

Через минуту все было подано, и он сел за работу. На станке стоял неоконченный портрет графа Мусина-Пушкина. Он принялся за него, работа ему не давалась. Как ни старался он казаться равнодушным, работа ему сильно изменяла. Наконец, он бросил палитру и кисти и проговорил как бы про себя: «Неужели это меня так тревожит? Работать не могу». И он ушел к себе наверх. Во втором часу я ушел в класс, все еще не совсем уверенный в случившемся. В три часа я вышел из класса и не знал, что делать: идти ли мне к нему или оставить его в покое. Лукьян встретил меня в коридоре и разрешил мое недоумение, сказавши: «Барин просят обедать». Обедал я, однако ж, один, а Карл Павлович ни до чего не дотронулся, даже за стол не садился, жаловался на головную боль, а сам курил сигару. На другой день он слег в постель и пролежал две недели; в это время я не отходил от него. В нем по временам показывался горячечный бред, но он ни разу не произнес имя жены своей. Наконец, он начал поправляться и в один вечер пригласил брата своего Александра и просил его рекомендовать ему адвоката, чтобы хлопотать о формальной разводной. Теперь он уже выходит и заказал Довициелли большой холст – думает начать картину «Взятие на небо Божией Матери» для Казанского собора. А в ожидании холста и лета начал портрет во весь рост князя Александра Николаевича Голицына [для] Федора Ивановича Прянишникова. Старик будет изображен в сидячем положении, в Андреевской ленте и в сером фраке.

Не пишу вам о слухах, которые ходят о Карле Павловиче и в городе, и в самой Академии; слухи самые нелепые и возмутительные, сл[ухи] которые повторять грешно. В Академии общий голос называет автором этих гадостей Заурвейда, и я имею основание этому верить. Пускай все п[остареет] это немного постареет, и тогда я вам сообщу мои догадки подозрения. А пока скопятся и выработаются материалы, прощайте, мой незабвенный благодетель.

P.S. От Штернберга из Москвы получил я письмо. Добрый Виля, он и вас не забывает. Кланяется вам и просит, если случится вам встретить в Малороссии племянницу Тарновского, госпожу Бурцову, то засвидетельствуйте ей от него глубочайшее почтение. Бедный Виля, он все еще ее помнит».

Примітки

Я уже делаю этюды масляными красками и в прошедший экзамен получил третий номер. – Шевченко в живописному класі за етюд з натури, виконаний олійними фарбами, 28 листопада 1841 р. одержав третій номер [див.: Гинзбург И. В. Шевченко в классах Академии художеств // Вопросы художественного образования. – 1975. – Вып. 13. – С. 96]. Це найвищий бал, який він одержував у натурному етюдному класі. Напевно, це був «Натурник на червоній тканині» (1841, олія, Національний музей Тараса Шевченка).

Недавно мы прочитали «Вудсток» Вальтера Скотта… Я начертил эскиз и показал Карлу Павловичу. – Малюнка Шевченка на цю тему не збереглося. У 1842 р. на виставці в Академії мистецтв експонувався твір товариша Шевченка, Карла Івановича Йоахіма (1805–1859), з такою назвою: «Сцена из романа Вальтер Скотта “Вудсток”»: «Карл II Стюарт делает нескромное предложение девице Алисе в доме отца ее, где он укрывался от преследований Кромвеля» [Указатель художественных произведений, выставленных в залах Императорской Академии художеств. – СПб., 1842. – С. 17]. На цій же виставці експонувалась акварель Шевченка «Група жебрачок, які сплять».

…велел изучать Павла Делароша. – Деларош Поль (1797–1856) – французький художник, автор картин на історичні теми та портретів. Шевченко згадував про нього в листах до Бр. Залеського від листопада–грудня 1855 р. та до М. Й Осипова від травня 1856 р.

Штернберг недавно познакомил меня с семейством Шмидта. – Шмідт Олександр Єгорович (1794–1862) – петербурзький чиновник, надвірний радник. Його дружина була сестрою О. І. Фіцтума [див.: Жур П. Шевченківський Петербург. – С. 93–94].

…малороссийского аристократа, того самого, у которого вы с ним встретились прошедшее лето в Малороссии. – Йдеться про Григорія Степановича Тарновського.

Он влюбился в старшую племянницу Тарновского, а та хоть и отвечала ему тем же, но в деле брака предпочла ему какого-то лысого доктора Бурцева. – Мова йде про старшу небогу Г. С. Тарновського Емілію Василівну Тарновську (дочку В. В. Тарновського-старшого). Про життя Емілії Василівни в маєтку дядька, її взаємини з В. Штернбергом та шлюб з Ф. В. Бурцовим див.: Жур П. Літо перше. – С. 32–36.

…в оранжереи Ботанического сада… – Петербурзький Ботанічний сад розбитий на Аптекарському острові в північній частині дельти Неви на місці так званого «аптекарського городу» (звідси назва острова), де за наказом Петра І вирощувались лікарські рослини. Тепер Ботанічний сад входить до складу Ботанічного інституту ім. В. Л. Комарова АН Росії.

Крестовський острів – острів, розташований в дельті Неви між Малою і Середньою Невками.

У Фицтума насладившись квинтетом Бетговена и сонатою Моцарта, где солировал знаменитый Бем… – Фіцтум фон Екштедт Олександр Іванович (1804–1873) – інспектор Петербурзького університету, знавець і аматор музики; з його допомогою 1842 р. організовано студентський симфонічний оркестр; у Фіцтума щотижня були музичні вечори.

Бем Франц (1788–1846) – відомий петербурзький скрипаль-віртуоз.

Бетховен (Beethoven) Людвіг ван (1770–1827) – німецький композитор, піаніст, диригент. Автор 9 симфоній, 47 сонат, 11 увертюр, 5 концертів для фортепіано з оркестром, скрипкового концерту, інструментальних ансамблів, опери «Фіделіо» та інших творів. Шевченко знав і любив творчість Бетховена, згадував про нього у повістях «Музыкант», «Капитанша», у щоденнику та листах, називав композитора «божественным», «величайшим музыкантом», а його твори «чудными созданиями».

Моцарт Вольфганг-Амадей (1756–1791) – австрійський композитор. Виступав як клавесиніст, скрипаль, співак, органіст і диригент. Автор 16 опер, близько 50 симфоній, концертів для різних інструментів з оркестром, фортепіанних (сонати, варіації, фантазії) та камерно-інструментальних творів, пісень, вокальних ансамблів та ін. Шевченко високо цінував творчість Моцарта. Згадка про композитора та його твори є в повістях «Варнак» і «Музыкант», а також у щоденнику, де поет називає Моцарта «великим представителем слышимой гармонии», а оперу «Дон Жуан» – чарівним творінням (записи 1 жовтня 1857 р., 24 березня 1858 р.).

…називали Кастором и Поллуксом. – Діоскури – Кастор і Поллукс – легендарні близнята, сини Зевса; символізують щиру дружбу.

Я больше придерживаюсь Соколова, Гау мне не нравится, приторно-сладкий. – Соколов Петро Федорович (1791–1848) – російський аквареліст, 1839 р. здобув звання академіка за акварельні портрети, що відзначалися тонкістю, психологічною глибиною, правдивістю.

Гау Володимир Іванович (1816–1895) – аквареліст та мініатюрист, 1849 р. одержав звання академіка. Виконував портрети представників придворних, аристократичних, військових кіл Росії. Його твори відзначаються технічною майстерністю, але позбавлені глибоких індивідуальних характеристик.

…в Эртелев переулок…–Йдеться про провулок, що з’єднує вулиці Малу Італійську (тепер В. А. Жуковського) та Басейну (тепер М. О. Некрасова). Нині вулиця А. П. Чехова.

У Карла Павловича есть Гиббон на французском языке… – Гіббон Едуард (1737–1794) – англійський історик, автор шеститомної «Історії занепаду і руйнування Римської імперії» (1776–1783).

…небольшую картину «Посещение Рима Гензерихом». – К П. Брюллов 1836 р. виконав олією на замовлення письменника Олексія Олексійовича Перовського (1787–1836) ескіз «Нашестя Гензеріха на Рим», який тепер зберігається у Державна Третьяковська галерея (Москва). Гензеріх – король германського племені вандалів, яке завоювало й пограбувало Рим 455 р. Див.: Повесть Тараса Шевченко «Художник»: Иллюстрации и документы. – С. 210.

«Бахчисарайский фонтан» тоже пришлю. – Над картиною «Бахчисарайський фонтан» К. П. Брюллов працював у 1838–1848 рр. Тепер зберігається у Державному музеї О. С. Пушкіна (Санкт-Петербург). У повісті йдеться про копію з неї.

Невеста его – дочь рижского почетного гражданина Тимма. – Дружиною К. П. Брюллова була Емілія Федорівна Тімм (1821–1877), дочка ризького бургомістра, сестра відомого російського художника В. Ф. Тімма [див.: Ацаркина Э. О портрете неизвестной работы К. П. Брюллова // Государственная Третьяковская галерея: Материалы и исследования. – М., 1958. – Вып. 2. – С. 63–65].

Брата ее я встречаю иногда в классе: он ученик Заурвейда… – Василь Федорович Тімм (1820–1895) у 1834–1839 рр. навчався в Академії мистецтв, у професора батального живопису О. І. Зауервейда.

…будет он венчаться в восемь часов вечера в лютеранской церкви св. Анны, что в Кирочной… это происходило 8 генваря 1839 года. – За матеріалами, виявленими М. І. Моренцем, вінчання К. Брюллова з Емілією Тімм відбулося 27 січня 1839 р. не в церкві Анни на Кірочній (тепер вулиця Салтикова-Щедріна), а в лютеранській церкві Петра і Павла на Невському проспекті [Моренец Н. И. Шевченко в Петербурге. – С. 119–120].

…заехали к Клею… выпили бутылку клико. – Ресторан Клея був на колишній Михайлівській площі (тепер площа Мистецтв).

…против квартиры графа Толстого… – Йдеться про Федора Петровича Толстого (1783–1873) – художника і скульптора, віце-президента Академії мистецтв 1828–1859 рр.

…сесть за фортепиано и спеть знаменитую каватину из «Нормы». – Емілія Тімм була талановитою піаністкою, пізніше брала уроки у Фредеріка Шопена, виступала в концертах разом з Ференцом Лістом [див.: Ацаркина Э. О портрете неизвестной работы К. П. Брюллова // Государственная Третьяковская галерея: Материалы и исследования. – Вып. 2. – С. 62–67]. «Норма» – опера італійського композитора Вінченцо Белліні (1801–1835), написана 1831 р.; йшла в Петербурзі в 1837 р.

Кипренский изобразил его каким-то денди, а не поэтом. – Йдеться про відомий портрет О. С. Пушкіна роботи Ореста Адамовича Корейського (1782–1836), виконаний 1827 р., який зберігається у Державна Третьяковська галерея (Москва).

…выучила нас в гальбе-цвельф… – Гальбе-цвельф – німецька гра в карти.

Меня приглашает генерал-губернатор Оренбургского края к себе в Оренбург на лето, и я был сегодня у Владимира Ивановича Даля. – Оренбурзьким генерал-губернатором у 1833–1842 рр. був граф Василь Олексійович Перовський (1795–1857).

Даль Володимир Іванович (1801–1872) – автор відомого «Толкового словаря русского языка», філолог, письменник, служив чиновником особливих доручень при оренбурзькому генерал-губернаторі у 1833– 1841 рр. Як письменник виступав під псевдонімом «Козак Луганський» (родом з міста Луганська).

…завтра мы обедаем у Йохима. – Йоахім Карл Іванович (1805–1859) – художник, скульптор, ливарник, співучень Шевченка по Академії мистецтв, 1842 р. одержав звання некласного художника, займався гальванопластикою.

Дрезденська галерея – картинна галерея в місті Дрездені, одна з найбільших світових скарбниць західноєвропейського живопису XV–XIX ст. Заснована 1560 р. У Дрезденській галереї зберігаються твори Рафаеля, Джорджоне, Тиціана, А. Дюрера, Д. Веласкеса, Н. Пуссена та інших художників.

…мне начал грезиться «Пир Балтазара» Мартена. – «Валтасарів бенкет» – картина англійського художника Джона Мартіна (1789–1854), автора композицій на історичні теми, ілюстрацій до Біблії.

…поехали сначала к Полицейскому мосту… – Йдеться про міст через річку Мойку на Ісаакіївській площі. Збудований в 30-х роках XVIII ст. Спочатку був дерев’яний, 1842 р. – перебудований. До 1768 р. називався Синім мостом (пофарбований синьою фарбою), далі Поліцейським (поблизу знаходився будинок міської поліції), насамкінець – Народним мостом.

…подошел… молодой мичман (Саша Оболонский)… – Прототипом цього персонажа повісті був, напевне, мічман Петро Олександрович Оболонський, який служив у Балтійському флоті. У 1835–1837 рр. плавав на фрегатах «Паллада», «Мария» та шхуні «Дождь», у 1839–1841 рр. – на транспортах «Двина» і «Пинега». У 1842 р. переведений поручиком у Кабардинський єгерський полк. Помер 1844 р. [див.: Яцюк В. Така відома й невідома «Катерина» // В сім’ї вольній, новій. – Вип. 3. – К., 1986. – С. 253].

…встретили там старика Кольмана, известного акварелиста… – Кольман Карл Іванович (1786–1846) – російський художник-аквареліст, академік (з 1839 р.). Автор малюнка «На Сенатській площі 14 грудня 1825 р.» (акварель, 30-ті роки XIX ст., Державний історичний музей, Москва). Виконав багато малюнків вуличних сцен, народних російських та українських типів.

За один из этюдов он получил вторую серебреную медаль. – Другу срібну медаль К. І. Йоахім одержав 2 травня 1842 р. за рисунок з натури.

…отправились в галерею Юсупова. – Багата колекція, зібрана М. Б. Юсуповим (1750–1831), що складалася з картин, скульптурних творів та бібліотеки, знаходилася тоді у будинку князя Б. М. Юсупова (1794–1849) на набережній річки Мойки, № 94.

…мы поцеловались с Штернбергом у Средней рогатки… – Штернберг виїхав до Оренбурга разом з В, І. Далем 8 березня 1839 р. [див.: Паламарчук Г. Новое о Т. Г. Шевченко: Дневник Аполлона Мокрицкого // Советская Украина. – 1961. – № 1. – С. 167; Дневник художника А. Н. Мокрицкого. – С. 161–162].

«Поздравьте меня, я холостой человек!» – Про причину розлучення К. П. Брюллова з дружиною існує багато версій у мемуарній літературі. Документальні матеріали про це опублікувала Е. М. Ацаркіна [див.: Государственная Третьяковская галерея: Материалы и исследования. – Вып. 2. – С. 62–67].

На станке стоял неоконченный портрет графа Мусина-Пушкина. – Портрет графа Володимира Олександровича Мусіна-Пушкіна (1789–1854), учасника руху декабристів, друга О. С Пушкіна та М. Ю. Лермонтова, аматора живопису, К. П. Брюллов виконав у 1838 р. Тепер цей портрет зберігається в Ярославському державному обласному художньому музеї.

…пригласил брата своего Александра… – Брюллов Олександр Павлович (1798–1877) – з 1832 р. професор архітектури в Академії мистецтв. Шевченко згадав його і в повісті «Близнецы». Шевченко в день одержання ним звання академіка подарував О. П. Брюллову офорт «Вірсавія» з картини К. П. Брюллова з дарчим написом: «Александру Павловичу Брюллову, Т. Шевченко 1860 года 4 сентября» (нині зберігається у Національний музей Тараса Шевченка).

…думает начать картину «Взятие на небо Божией Матери» для Казанского собора. – Над цією картиною К. Брюллов працював у 1836–1839 рр. У 1842 р. вона експонувалася на виставці в Академії мистецтв. Тепер зберігається у Російському музеї (Санкт-Петербург).

…начал портрет во весь рост князя Александра Николаевича Голицина [для] Федора Ивановича Прянишникова. – Портрет Олександра Миколайовича Голіцина (1773–1844), колишнього міністра духовних справ та освіти, на той час – начальника поштового департаменту, К. П. Брюллов намалював 1840 р. на замовлення Федора Івановича Прянишникова (1793–1867), директора Петербурзького поштамту, відомого колекціонера, віце-голови Товариства заохочування художників. Він брав участь у засіданні Комітету Товариства, на якому винесено ухвалу про надання Шевченкові щомісячного утримання (1839), підписав похвального листа Шевченкові від Комітету за успіхи в навчанні (1840), брав участь у засіданні Комітету, де ухвалено надати Шевченкові допомогу у виданні «Живописной Украины» (1844). Портрет О. М. Голіцина роботи Брюллова зберігається у Державна Третьяковська галерея (Москва). Портрет Ф. І. Прянишникова, намальований Брюлловим 1849 р., – в Івановському державному історичному музеї.