Начальная страница

Тарас Шевченко

Энциклопедия жизни и творчества

?

7

Тарас Шевченко

Варіанти тексту

Опис варіантів

«Вот уже более месяца, как мы не разлучая[сь] живем вместе с несравненным Штернбергом, и живем так, как дай Бог, чтобы братья родные жили. Да и какое же он доброе, кроткое создание! Настоящий художник! Ему все улыбается, как и он сам всему улыбается. Счастливый, завидный характер! Карл Павлович его очень любит. Да и можно ли, знавши, не любить его?

Вот как мы проводим дни и ночи. Поутру, в девять часов, я ухожу в живописный класс. (Я уже делаю этюды масляными красками и в прошедший экзамен получил третий номер.) Штернберг остается дома и и[з] делает из своих эскизов или рисунки акварелью, или небольшие картины масляными красками. В одиннадцать часов я или захожу к Карлу Павловичу, или прихожу домой и завтракаем с Штернбергом чем Бог послал. Потом я опять ухожу в класс и остаюся там до трех часов. В три часа мы идем обедать к мадам Юргенс. Иногда и Карл Павлович с нами, потому что я почти каждый день за[ставал] в это время заставал его у Штернберга, и он часто отказывался от роскошного аристократического обеда для мизерного демократического супа. Истинно необыкновенный человек! После обеда я отправляюся в классы. В К семи часам в классы приходит Штернберг, и мы идем или в театр, или, немного погулявши по набережной, возвращаемся домой, и я читаю что-нибудь вслух, а он работает, или я работаю, а он читает. Недавно мы прочитали «Вудсток» Вальтера Скотта. Меня чрезвычайно заинтересовала сцена, где Карл II Стюарт, скрывающийся под чужим именем в замке старого баронета Ли, открывается его дочери Юлии Ли, что он король Англии, и предлагает ей при дворе своем почетное место наложницы. Настоящая королевская благодарность за гостеприимство. Я начертил эскиз и показал Карлу Павловичу. Он похвалил мой выбор и самый эскиз и велел изучать Павла Делароша.

Штернберг недавно познакомил меня с семейством Шмидта. Это какой-то дальный его родственник, прекрасный человек, а семейство его – это просто благодать Господня. Мы часто по вечерам бываем у них, а по воскресеньям и обедаем. Чудное, милое семейство! Я всегда выхожу от них как будто чище и добрее. Я не знаю, как и благодарить Штернберга за это знакомство.

Еще познакомил он меня в доме малороссийского аристократа, того самого, у которого вы с ним встретились прошедшее лето в Малороссии. Я редко там бываю и то, собственно, для Штернберга. Не нравится этот покровительственный тон и подлая лесть его неотесанных гостей, которых он кормит своими роскошными обедами и поит малороссийскою сливянкой. Я долго не мог понять, как это Штернберг терпит подобные картины? Наконец дело открылося само собой. Он часто во[звращался?] однажды возвратился от Тарновских совершенно не похож на себя, т. е. сердитый. Долго молча ходил он по комнате, наконец лег в постель, встал и опять лег; и это повторил он раза три, наконец успокоился и заснул. Слышу, во сне он он во сне произносит имя одной из племянниц Тарновского. Тут я начал догадываться, в чем дело. На другой день Штер[нберг] Виля мой опять отправился к Тарновским и возвратился поздно ночью в слезах. Я притворился, будто не замечаю этого. Он упал на диван и, закрыв лицо руками, рыдал, как ребенок. Так прошло по крайней мере час. Потом поднялся он с дивана, подошел ко мне, обнял меня, поцеловал и горько улыбнулся; сел около меня и рассказал мне историю любви своей. История самая обыкновенная. Он влюбился в старшую племянницу Тарновского, а та хоть и отвечала ему тем же, но в деле брака предпочла ему какого-то лысого доктора Бурцова. Самая обыкновенная история. После исповеди он немного успокоился, и я уложил его в постель.

На другой и третий день я его не почти что не видел: уйдет рано, придет поздно, а где он проводит дни, Бог его знает. Пробовал я с ним заговаривать, но он едва мне отвечает. Предлагал посетить Шмидтов, но он отрицательно кивнул головою. В воскресенье предл[ожил] поутру предложил я ему поехать в оранжереи Ботанического сада, и он, правда принужденно, но согласился. Оранжерея на него подействовала благодетельно.

Он повеселел. Начал мечтать о путешествии в те волшебные края, где растут все эти удивительные растения, как у нас чертополох.

Выйдя из оранжерей, я предложил пообедать на Крестовском, в немецком трактире; он охотно согласился. После обеда мы послушали тирольцев, посмотрели, как с гор катаются, и поехали прямо к Шмидту. Шмидты в тот день обедали у Фицтума (инспектора университета) и вечер там осталися. Мы туда, нас [встретили] вопросом с восклицанием, где мы пропадали? У Фицтума насладившись квинтетом Бетговена и со[натою] сонатою Моцарта, где солировал знаменитый Бем, часу в первом ночи возвратилися на квартиру. Бедный Виля опять задумался. Я не утешаю его, да и чем я его могу утешить?

На другой день, по поручению Карла Павловича, пошел к в магазин Смирдина и между прочими книгами взял два номера «Библиотеки для чтения», где помещен «Никлас Никльби», роман Диккенса. Я думаю Думаю устроить литературные вечера у Шмидтов и пригласить Штернберга. Как затеяно, так и сделано. В тот же день, после вечерних классов, отправились мы к Шмидтам с книгами под мышкой. Выдумка моя была принята с восторгом, и литера[турные] после чая началося чтение. Первый вечер читал я, второй Штернберг, потом опять я, потом опять он, и так мы продолжали, пока кончили роман. Это имело прекрасное влияние на Штернберга. После «Никласа Никльби» таким же порядком прочитали мы «Замок Кенильворт», потом «Пертскую красавицу» и еще несколько романов Вальтер Скотта. Часто просиживали мы за полночь и не видали, как и Рождественские праздники наступили.

Штернберг почти пришел в себя, по крайней мере работает и меньше грустит. Даст Бог, и это пройдет. Прощайте, мой отец родной. Не обещаюся писать вам в скором времени, потому что праздники наступают, а я уже сделал себе по милости Штернберга, кроме Шмидтов, еще некоторые знакомства, и знакомства, которые следует поддерживать. Сделал я себе к празднику новую пару платья и из английской байки пальто, точно такое, как у Штернберга – чтобы недаром нас Шмидты называли Кастором и Поллуксом. А к весне думаем заказать себе камлотовые шинели. У меня теперь деньги водятся. Я начал рисовать акварельные портреты, сначала по-приятельски, а потом и за деньги, только Карлу Павловичу еще не показываю, боюся. Я больше придерживаюсь Соколова, Гау мне не нравится, приторно-сладкий.

Думаю еще заняться французским языком, это необходимо. Предлагала мне свои услуги одна пожилая вдова с тем, чтобы я ее сына учил рисовать. Взаимное одолжение, но мне оно не нравится: во-первых, потому, что далеко ходить (в Эртелев переулок), а во-вторых, возиться два часа с избалованным мальчуганом – это тоже порядочная комиссия. Лучше же я эти два часа употреблю на акварельный портрет и заплачу учителю деньги. Я думаю, и вы скажете, что лучше. У Карла Павловича есть Гиббон на французском языке, и я не могу смотреть на него равнодушно. Не знаю, видели ли вы его эскиз или, лучше сказать, небольшую картину «Посещение Рима Гензерихом». Теперь она у него в мастерской. Чудная! как и все чудное, что выходит из-под его кисти. Если не видали, то я сделаю небольшой рисунок и пришлю вам. «Бакчисарайский фонтан» тоже пришлю. Это, кажется, еще при вас начато?

Ах, да! чуть-чуть было не забыл. Готовится необыкновенное событие. Карл Павлович женится, после праздника свадьба. Невеста его – дочь рижского почетного гражданина Тимма. Я не видел ее, но, говорят, удивительная красавица. Брата ее я встречаю иногда в классе: он ученик Заурвейда, нео[быкновенно?] чрезвычайно красивый юноша. Когда все это совершится, то опишу вам с самомельчайшими подробностями, а пока еще раз прощайте, мой незабвенный благодетель».

«Вот уже два месяца, как я не писал вам. Такое длинное долгое молчание непростительно. Но я как будто нарочно выжидал, пока кончится интересный эпизод из жизни Карла Павловича. В последнем письме писал я вам о предполагаемой женитьбе. Теперь опишу вам подробно, как это совершилось и как разрушилось.

В самый день свадьбы Карл Павлович оделся, как он бы[вало] обыкновенно одевается, взял шляпу и, проходя через мастерскую, остановился перед копией уже Доменикино, уже оконченной. Долго стоял он молча, потом сел в кресла. Кроме его и меня, в мастерской никого не было. Молчание длилось еще несколько минут. Потом он, обращаясь ко мне, сказал: «Цампиери как будто говорит мне: “Не женись, погибнешь”». Я не нашелся, что ему ответ[ить] сказать, а он взял шляпу и пошел к своей невесте. Во весь этот день он не возвращался к себе на квартиру. Приготовлений к празднику не было совершенно никаких. Даже ростбифа Лукьян не жарил в этот день. Словом, ничего похожего не было на праздник.

В классе я узнал, что будут будет он венчаться в восемь часов вечера в лютеранской церкви св. Анны, что в Кирочной. После класса взяли мы с Штернбергом извозчика и отправились в Кирочную. Церковь уже была освещена, и Карл Павлович с Заурвейдом и братом невесты был в церкви. Увидя нас, он подошел, подал нам руку и сказал: «Женюсь». В это самое время вошла в церковь невеста, и он пошел ей навстречу. Я в жизнь мою не видел да и не увижу такой красавицы. В продолжение обряда Карл Павлович стоял, глубоко задумавшись. Он ни разу не взглянул на свою прекрасную невесту. Обряд кончился, мы поздравили счастливых супругов, проводили их до кареты и по дороге заехали к Клею, поужинали и за здоровье молодых выпили бутылку клико. Все это происходило 8 генваря 1839 года. И у Карла Павловича свадьба кончилась бутылкой клико. В Ни в этот, ни в последующие дни не было никакого праздника.

Через неделю после этого события встретился я с ним в коридоре, как раз против квартиры графа Толстого, и он зазвал меня к себе и оставил обедать. В ожидании обеда он что-то чертил в своем альбоме, а меня заставил читать «Квентин Дорварда». Только что я начал читать, как он остановил меня и довольно громко крикнул: «Эмилия!» Через минуту вошла ослепительная красавица, жена его. Я неловко поклонился ей, а он сказал: «На Эмилия! На чем мы остановились? Или нет, садись ты сама читай. А вы послушайте, как она мастерски читает по-русски». Она сначала не хотела читать, но потом раскрыла книгу, прочитала несколько фраз [с] сильным немецким выговором, захохотала, бросила книгу и убежала. Он позвал ее опять и с нежностью влюбленного просил ее сесть за фортепиано и сыграть знаме[нитую] спеть знаменитую каватину из «Нормы». Без малейшего жеманства она села за инструмент и после нескольких прелюдий запела. Голос у нее не сильный, не эффектный, но такой сладкий, чарующий, что я слушал и сам себе не верил, что я слушаю пение существа смертного, земного, а не какой-нибудь воздушной феи. Или это магическое влияние красоты, или она действительно хорошо пела, теперь я вам не могу сказать основательно, только я и теперь как будто слышу ее волшебный голос. Карл Павлович тоже был очарован ее пением, потому что сидел он сложа руки над своим альбомом го и не слышал, как вошел Лукьян и два раза повторил: «Кушанье подано».

После обеда на тот же стол подал Лукьян фрукты и бутылку лакрима-кристи. Пробило пять часов, и я оставил их за столом и ушел в класс. На прощанье Карл Павлович подал мне руку и просил приходить к ним каждый день к обеду. Я был в восторге от такого приглашения.

После классов встретил я их на набережной и присоединился к ним. Вскоре они пошли домой и меня пригласили к себе. За чаем Карл Павлович прочитал «Анджело» Пушкина и рассказал, как покойный Александр Сергеевич просил его написать с его жены портрет и как он бесцеремонно отказал ему, потому что жена его косая. Он предлагал Пушкину с самого его написать портрет, но Пушкин отплатил ему тем же. Вскоре после этого поэт был убит умер и оставил нас без портрета. Кипренский изобразил его каким-то денди, а не поэтом.

После чаю Эмилия Карловна молодая очаровательная хозяйка выучила нас в гальбе-цвельф и проиграла мне двугривенный, а мужу каватину из «Нормы» и сейчас же села за фортепьяно и расплатилась. После такого великолепного финала я поблагодарил очаровательную хозяйку и хозяина и отправился домой. Это уже было далеко за полночь; Штернберг еще не спал, дожидался меня. Я, не снимая шляпы, рассказал ему свои похождения, и он назвал меня счастливцем.

– Позавидуй же и мне, – сказал он. – Меня приглашает генерал-губернатор Оренбургского края к себе в Оренбург на лето, и я был сегодня у Владимира Ивановича Даля, и мы условились уже насчет поездки. На будущей неделе – прощай! – Меня это известие ошеломило. Я долго говорить не мог и, придя в себя, спросил его: «Когда же это ты так скоро успел все обделать?» – «Сегодня, – отвечал он. – Часу в десятом присылает за мною Григорович, я явился. Он предлагает мне это эту д[орогу?] это путешествие. Я соглашаюсь, отправляюся к Далю – и дело кончено». – «Что же я буду без тебя делать? Как же я буду жить без тебя? » – спросил я его сквозь слезы. «Так, как и я без тебя. Будем учиться, работать – и одиночества не заметим. Вот что, – прибавил он, – завтра мы обедаем у Йохима. Он тебя знает и просил меня привести тебя к себе. Согласен?» Я отвечал: «Согласен». И мы легли спать.

На другой день мы обедали у Йохима. Это сын известного каретника Йохима. Веселый, простой и прекрасно образованный немец. После обеда показывал он нам свое собрание эстампов и, между прочим, несколько тетрадей только что полученных превосходнейших литографий Дрезденской галереи. Так как это было в субботу, то мы и вечер провели у него. За чаем как-то речь [зашла] о любви и о влюбленных. Бедный Штернберг как на иголках сидел. Я старался переменить разговор, но Йохим, как нарочно, раздувал его. И в заключение про самого себя рассказал следующий анекдот:

– Когда я был влюблен в мою Адельгайду, а она в меня нет, то я решился на самоубийство. Я решился умертвить себя угаром. Приготовил все, что следует, как-то: написал записки нескольким друзьям, и между прочим ей (и он указал на жену), достал бутылку рому и велел принести жаровню с холодным угольям, лучины и свечу. Когда все это было готово, я запер на ключ двери, налил стакан рому, выпил, и мне начал грезиться «Пир Балтазара» Мартена. Я повторил дозу, и мне уже ничего не грезилось. Уведомленные о моей преждевременной и трагической смерти друзья сбежались, выломали двери и нашли меня мертвецки пьяного; дело в том, что я забыл уголья зажечь, а то бы непременно умер. После этого происшествия она сделалась ко мне благосклоннее и, наконец, решилась сделать меня своим мужем.

Рассказ свой заключил он добрым стаканом пунша. Йохим мне чрезвычайно понравился своею манерой, и я поставил себе за правило [?] нав[ещать] вменил себе в обязанность навещать его как можно чаще.

Воскресенье мы провели у Шмидта, в одиннадцать часов возвратились на квартиру и уже раздеваться начали. Штернбергу понадобился носовой платок, он сунул руку в карман и вместо платка вынул афишу.

– Я и забыл! Сегодня в Большом театре маскарад, – сказал Штернберг, развертывая афишу. – Поедем!

– Пожалуй, поедем, спать рано, – сказал я, и, надевши вместо сертуков фраки, поехали сначала к Полицейскому мосту в магазин костюмов, взяли капуцыны и чер[ные], черные полумаски и отправились в Большой театр. Зал Сияющий зал быстро наполнялся замаскированной публикой, музыка гремела, и в шуме общего говора визжали маленькие капуцыны. Скоро сделалося жарко, и маска мне страшно надоела; я снял ее, Штернберг тоже. Может быть, иным показалося это странным, да нам-то какое дело.

Мы пошли в верхние боковые залы вздохнуть от тесноты и жару. Нас, хоть бы на смех, не преследовала ни одна маска. Поднимаясь по лестни[це] Только на лестнице встретил нас Элькан, тот самый господин в очках, что встретился мне однажды с Михайловым. Он меня узнал и Штернберга, Штернберга он тоже узнал и, хохоча во всю гл[отку] все горло, заключил нас в свои объятия. В это время подошел к нему молодой мичман, и он отрекомендовал нам его, называя его своим искренним другом Сашею Оболонским. Был уже третий час, когда мы поднялись наверх. Накрытые сто[лы] В одной из боковых зал накрытый стол и жующая публика возбудили во мне аппетит. Я это сообщил Штернбергу шепотом, а он вслух изъявил согласие. Но Элькан и Оболонский против этого протестовали и предложили ехать к неизменному Клею и поужинать как следует. «А то, – прибавил Элькан, – здесь не накормят, а возьмут вдесятеро». Мы молча единодушно изъявили согласие и отправились к Клею.

Мне молодой мичман понравился своею разбитною манерою. До сих пор я встречался встречался я только с своими скромными товарищами, а светского юношу еще в первый раз увидел вблизи. Каламбурами и остротами так и сыплет, а водевильных куплетов целы[е] без счету, – просто прелесть юноша. Мы просидели у Клея до рассвета, и как молодо[й] удалый мичман был немного подгулявши, то мы взяли его к себе на квартиру, а с Эльканом рассталися в трактире.

Вот как я нынче живу! По маскарадам шляюся, в трактире ужинаю, деньги как попало трачу. А давно ли, давно ли в сияло над Невой то незабвенное утро, в которое вы меня в первый раз увидели в Летнем саду перед грозн[ым] статуей Сатурна? Незабвенное утро, незабвенный мой благодетель. Чем я и как я достойно возблагодарю вас? Кроме чистой сердечной слезы-молитвы, я ничего не имею.

В девять часов я по обыкновению пошел в класс, а Штернберг с гостем осталися дома, гость еще спал. В одиннадцать часов зашел я к Карлу Павловичу и получил милейший выговор от милейшей Эмилии Карловны. До второго часу играли мы в гальбе-цвельф. Она хотела, чтобы я до обеда оставался с ними, но. Я уже начал было соглашаться, но Карл Павлович заметил, что манкировать не должно, и я, сконфуженный по уши, пошел в класс. В три часа я опять явился, а в пять часов оставил их за столом и опять ушел в класс.

Так проводил я все дни у них, как вышеописанный, кроме субботы и воскресенья. Суббота была посвящена Йохиму, а воскресенье Шмидту и Фицтуму. Вы замечаете, что все мои знакомые – немцы. Но какие прекрасные немцы! Я просто влюблен в этих немцев.

Штернберг в продолжение недели хлопотал о своем путешествии и, верно, что-нибудь забыл, это в его натуре. В субботу мы отправилися к Йохиму, встретили там старика Кольмана, известного акварелиста и учителя Йохима.

После обеда заставил Кольман ученика своего показать нам свои этюды с деревьев, на что ученик неохотно согласился. Этюды сделаны черным и белым карандашом на серой бумаге. И сделаны так превосходно, так отчетливо, что я не мог налюбоваться ими. За один из этих этюдов он получил вторую серебряную медаль. И добрый Кольман, как торжество ученика своего, хвалил этот рисунок до небес и всем святым божился, что он сам т[ак] не нарисует так прекрасно.

Так как Штернбергу оставалось только дня два про[вести], не более, провести с нами, то Йохим и спросил у него, как он намерен распорядиться этими днями? Штернберг, кажется, об этом и не подумал. И Йохим предложил вот что. Завтра, т. е. в воскресенье, посетить Строганова и Юсупова галереи, а в понедельник Эрмитаж. Проект был принят. И на другой день заехали мы к Йохиму и отправились в галерею Юсупова. Доложили князю, что такие-то художники просят позволения посмотреть его галерею, на что вежливый хозяин велел сказать нам, что сегодня воскресенье и прекрасная погода, а потому и советует нам, вместо изящных произведений, насладиться лучше великолепной погодою. Нам, разумеется, осталося поблагодарить князя за сове[т] обязательный совет и больше ничего.

Чтобы не выслушать подобного совета и у Строганова, мы отправились в Эрмитаж и часа три наслаждались, как истинные поклонники прекрасного искусства. Обедали у Йохима, а вечер провели в театре.

В понедельник поутру Штернберг получил записку от Даля. Владимир Иванович писал ему, чтобы он в три часа был готов к выезду. Ш[тернберг] На скорую ру[ку] Он поехал проститься с своими друзьями, а я принялся укладывать его чемодан. К трем часам мы уже были у Даля, а в четыре я по[целовался] мы поцеловались с Штернбергом у Средней рогатки, и я один возвратился в Петербург, чуть-чуть не в слезах. Думал было заехать к Йохиму, но бо[ялся] мне хотелось уединения и не хотелось ехать к себе на квартиру: я боялся пустоты, которая меня дом[а] поразит дома. Отпустив извоз[чика] у заставы извозчика, я пошел пешком. Пространство, пройденное мною, не утомило меня, как я этого ожидал, и я долго еще [ходил] по набережной против Академии. В квартире Карла Павловича светился огонь; огонь вскоре погас и через минуту вышел он с женою на набережную. Я, чтобы не встретиться с ними, ушел к себе и не ра[здеваясь], не зажигая огня, разделся и лег в постель.

Я теперь почти не бываю дома: скука и пустота без Штернберга. Михайлов опять поселился со мною и по-прежнему не сидит дома. Он тоже где-то познакомился с мичманом Оболонским, вероятно у Элькана. Он часто приходит ночью, и если Михайлова нету дома, то он ложится спать на его постели. Юноша этот мне начинает менее нравиться, чем прежде: или он действительно однообразен, или это мне так кажется, потому что я сам теперь на себя не похож. И в самом деле, классы посещаю по-прежнему исправно, но работаю вяло. Карл Павлович это заметил: мне это досадно, и я не знаю, как исправиться. Эмилия Карловна со мною по-прежнему любезна и по-прежнему играет со мною в гальбе-цвельф. Вскоре после уезда Штернберга он велел мне приготовить карандаши и бумагу. Он хочет нарисовать 12 головок с жены своей в разных поворотах для предполагаемой картины из баллады Жуковского «12 спящих дев». Бумага и карандаши лежат, однако ж, без всякого употребления.

Это было в конце февраля; я по обыкновению обедал у них. В этот роковой день она мне показалась лю[безною] особенно очаровательною; за обедом потчевала меня вином и была так любезна, что когда пробило пять часов, то я готов был забыть про класс, однако ж она сама мне про него напомнила. Делать было нечего, я встал из-за стола и ушел не прощаясь, обещаяся зайти из класса и непременно обыграть ее в гальбе-цвельф.

Классы кончились. Захожу я по обещанию к ним, меня в дверях встречает Лукьян и говорит, что барин никого принимать не приказали. Я немало удивился такому превращению и пошел до[мой] к себе на квартиру. Против обыкновения застал я дома Михайлова и удалого мичмана. Вечер пролетел у нас в веселой болтовне. Часу в двенадцатом они пошли ужинать, а я лег спать.

На другой день поутру из класса захожу я к Карлу Павловичу, вхожу в мастерскую, и он встречает меня весело такими словами: «Поздравьте меня, я холостой человек!» Сначала я его не понял, но он повторил мне еще раз, прибави[в]. Я все еще не верил, и он прибавил совсем невесело: «Жена моя вчера после обеда ушла к Заурвейдовой и не возвращалась». Потом он велел Лукьяну сказать Липину, чтобы тот принес подал ему палитру и кисти.

Через минуту все было подано, и он сел за работу. На станке стоял неоконченный портрет графа Мусина-Пушкина. Он принялся за него, работа ему не давалась. Как ни старался он казаться равнодушным, работа ему сильно изменяла. Наконец, он бросил палитру и кисти и проговорил как бы про себя: «Неужели это меня так тревожит? Работать не могу». И он ушел к себе наверх. Во втором часу я ушел в класс, все еще не совсем уверенный в случившемся. В три часа я вышел из класса и не знал, что делать: идти ли мне к нему или оставить его в покое. Лукьян встретил меня в коридоре и разрешил мое недоумение, сказавши: «Барин просят обедать». Обедал я, однако ж, один, а Карл Павлович ни до чего не дотронулся, даже за стол не садился, жаловался на головную боль, а сам курил сигару. На другой день он слег в постель и пролежал две недели; в это время я не отходил от него. В нем по временам показывался горячечный бред, но он ни разу не произнес имя жены своей. Наконец, он начал поправляться и в один вечер пригласил брата своего Александра и просил его рекомендовать ему адвоката, чтобы хлопотать о формальной разводной. Теперь он уже выходит и заказал Довициелли большой холст – думает начать картину «Взятие на небо Божией Матери» для Казанского собора. А в ожидании холста и лета начал портрет во весь рост князя Александра Николаевича Голицына [для] Федора Ивановича Прянишникова. Старик будет изображен в сидячем положении, в Андреевской ленте и в сером фраке.

Не пишу вам о слухах, которые ходят о Карле Павловиче и в городе, и в самой Академии; слухи самые нелепые и возмутительные, сл[ухи] которые повторять грешно. В Академии общий голос называет автором этих гадостей Заурвейда, и я имею основание этому верить. Пускай все п[остареет] это немного постареет, и тогда я вам сообщу мои догадки подозрения. А пока скопятся и выработаются материалы, прощайте, мой незабвенный благодетель.

P.S. От Штернберга из Москвы получил я письмо. Добрый Виля, он и вас не забывает. Кланяется вам и просит, если случится вам встретить в Малороссии племянницу Тарновского, госпожу Бурцову, то засвидетельствуйте ей от него глубочайшее почтение. Бедный Виля, он все еще ее помнит».


Примітки

Я уже делаю этюды масляными красками и в прошедший экзамен получил третий номер. – Шевченко в живописному класі за етюд з натури, виконаний олійними фарбами, 28 листопада 1841 р. одержав третій номер [див.: Гинзбург И. В. Шевченко в классах Академии художеств // Вопросы художественного образования. – 1975. – Вып. 13. – С. 96]. Це найвищий бал, який він одержував у натурному етюдному класі. Напевно, це був «Натурник на червоній тканині» (1841, олія, Національний музей Тараса Шевченка).

Недавно мы прочитали «Вудсток» Вальтера Скотта… Я начертил эскиз и показал Карлу Павловичу. – Малюнка Шевченка на цю тему не збереглося. У 1842 р. на виставці в Академії мистецтв експонувався твір товариша Шевченка, Карла Івановича Йоахіма (1805–1859), з такою назвою: «Сцена из романа Вальтер Скотта “Вудсток”»: «Карл II Стюарт делает нескромное предложение девице Алисе в доме отца ее, где он укрывался от преследований Кромвеля» [Указатель художественных произведений, выставленных в залах Императорской Академии художеств. – СПб., 1842. – С. 17]. На цій же виставці експонувалась акварель Шевченка «Група жебрачок, які сплять».

велел изучать Павла Делароша. – Деларош Поль (1797–1856) – французький художник, автор картин на історичні теми та портретів. Шевченко згадував про нього в листах до Бр. Залеського від листопада–грудня 1855 р. та до М. Й Осипова від травня 1856 р.

Штернберг недавно познакомил меня с семейством Шмидта. – Шмідт Олександр Єгорович (1794–1862) – петербурзький чиновник, надвірний радник. Його дружина була сестрою О. І. Фіцтума [див.: Жур П. Шевченківський Петербург. – С. 93–94].

малороссийского аристократа, того самого, у которого вы с ним встретились прошедшее лето в Малороссии. – Йдеться про Григорія Степановича Тарновського.

Он влюбился в старшую племянницу Тарновского, а та хоть и отвечала ему тем же, но в деле брака предпочла ему какого-то лысого доктора Бурцева. – Мова йде про старшу небогу Г. С. Тарновського Емілію Василівну Тарновську (дочку В. В. Тарновського-старшого). Про життя Емілії Василівни в маєтку дядька, її взаємини з В. Штернбергом та шлюб з Ф. В. Бурцовим див.: Жур П. Літо перше. – С. 32–36.

в оранжереи Ботанического сада… – Петербурзький Ботанічний сад розбитий на Аптекарському острові в північній частині дельти Неви на місці так званого «аптекарського городу» (звідси назва острова), де за наказом Петра І вирощувались лікарські рослини. Тепер Ботанічний сад входить до складу Ботанічного інституту ім. В. Л. Комарова АН Росії.

Крестовський острів – острів, розташований в дельті Неви між Малою і Середньою Невками.

У Фицтума насладившись квинтетом Бетговена и сонатою Моцарта, где солировал знаменитый Бем… – Фіцтум фон Екштедт Олександр Іванович (1804–1873) – інспектор Петербурзького університету, знавець і аматор музики; з його допомогою 1842 р. організовано студентський симфонічний оркестр; у Фіцтума щотижня були музичні вечори.

Бем Франц (1788–1846) – відомий петербурзький скрипаль-віртуоз.

Бетховен (Beethoven) Людвіг ван (1770–1827) – німецький композитор, піаніст, диригент. Автор 9 симфоній, 47 сонат, 11 увертюр, 5 концертів для фортепіано з оркестром, скрипкового концерту, інструментальних ансамблів, опери «Фіделіо» та інших творів. Шевченко знав і любив творчість Бетховена, згадував про нього у повістях «Музыкант», «Капитанша», у щоденнику та листах, називав композитора «божественным», «величайшим музыкантом», а його твори «чудными созданиями».

Моцарт Вольфганг-Амадей (1756–1791) – австрійський композитор. Виступав як клавесиніст, скрипаль, співак, органіст і диригент. Автор 16 опер, близько 50 симфоній, концертів для різних інструментів з оркестром, фортепіанних (сонати, варіації, фантазії) та камерно-інструментальних творів, пісень, вокальних ансамблів та ін. Шевченко високо цінував творчість Моцарта. Згадка про композитора та його твори є в повістях «Варнак» і «Музыкант», а також у щоденнику, де поет називає Моцарта «великим представителем слышимой гармонии», а оперу «Дон Жуан» – чарівним творінням (записи 1 жовтня 1857 р., 24 березня 1858 р.).

називали Кастором и Поллуксом. – Діоскури – Кастор і Поллукс – легендарні близнята, сини Зевса; символізують щиру дружбу.

Я больше придерживаюсь Соколова, Гау мне не нравится, приторно-сладкий. – Соколов Петро Федорович (1791–1848) – російський аквареліст, 1839 р. здобув звання академіка за акварельні портрети, що відзначалися тонкістю, психологічною глибиною, правдивістю.

Гау Володимир Іванович (1816–1895) – аквареліст та мініатюрист, 1849 р. одержав звання академіка. Виконував портрети представників придворних, аристократичних, військових кіл Росії. Його твори відзначаються технічною майстерністю, але позбавлені глибоких індивідуальних характеристик.

в Эртелев переулок…–Йдеться про провулок, що з’єднує вулиці Малу Італійську (тепер В. А. Жуковського) та Басейну (тепер М. О. Некрасова). Нині вулиця А. П. Чехова.

У Карла Павловича есть Гиббон на французском языке… – Гіббон Едуард (1737–1794) – англійський історик, автор шеститомної «Історії занепаду і руйнування Римської імперії» (1776–1783).

небольшую картину «Посещение Рима Гензерихом». – К П. Брюллов 1836 р. виконав олією на замовлення письменника Олексія Олексійовича Перовського (1787–1836) ескіз «Нашестя Гензеріха на Рим», який тепер зберігається у Державна Третьяковська галерея (Москва). Гензеріх – король германського племені вандалів, яке завоювало й пограбувало Рим 455 р. Див.: Повесть Тараса Шевченко «Художник»: Иллюстрации и документы. – С. 210.

«Бахчисарайский фонтан» тоже пришлю. – Над картиною «Бахчисарайський фонтан» К. П. Брюллов працював у 1838–1848 рр. Тепер зберігається у Державному музеї О. С. Пушкіна (Санкт-Петербург). У повісті йдеться про копію з неї.

Невеста его – дочь рижского почетного гражданина Тимма. – Дружиною К. П. Брюллова була Емілія Федорівна Тімм (1821–1877), дочка ризького бургомістра, сестра відомого російського художника В. Ф. Тімма [див.: Ацаркина Э. О портрете неизвестной работы К. П. Брюллова // Государственная Третьяковская галерея: Материалы и исследования. – М., 1958. – Вып. 2. – С. 63–65].

Брата ее я встречаю иногда в классе: он ученик Заурвейда… – Василь Федорович Тімм (1820–1895) у 1834–1839 рр. навчався в Академії мистецтв, у професора батального живопису О. І. Зауервейда.

будет он венчаться в восемь часов вечера в лютеранской церкви св. Анны, что в Кирочной… это происходило 8 генваря 1839 года. – За матеріалами, виявленими М. І. Моренцем, вінчання К. Брюллова з Емілією Тімм відбулося 27 січня 1839 р. не в церкві Анни на Кірочній (тепер вулиця Салтикова-Щедріна), а в лютеранській церкві Петра і Павла на Невському проспекті [Моренец Н. И. Шевченко в Петербурге. – С. 119–120].

заехали к Клею… выпили бутылку клико. – Ресторан Клея був на колишній Михайлівській площі (тепер площа Мистецтв).

против квартиры графа Толстого… – Йдеться про Федора Петровича Толстого (1783–1873) – художника і скульптора, віце-президента Академії мистецтв 1828–1859 рр.

сесть за фортепиано и спеть знаменитую каватину из «Нормы». – Емілія Тімм була талановитою піаністкою, пізніше брала уроки у Фредеріка Шопена, виступала в концертах разом з Ференцом Лістом [див.: Ацаркина Э. О портрете неизвестной работы К. П. Брюллова // Государственная Третьяковская галерея: Материалы и исследования. – Вып. 2. – С. 62–67]. «Норма» – опера італійського композитора Вінченцо Белліні (1801–1835), написана 1831 р.; йшла в Петербурзі в 1837 р.

Кипренский изобразил его каким-то денди, а не поэтом. – Йдеться про відомий портрет О. С. Пушкіна роботи Ореста Адамовича Корейського (1782–1836), виконаний 1827 р., який зберігається у Державна Третьяковська галерея (Москва).

выучила нас в гальбе-цвельф… – Гальбе-цвельф – німецька гра в карти.

Меня приглашает генерал-губернатор Оренбургского края к себе в Оренбург на лето, и я был сегодня у Владимира Ивановича Даля. – Оренбурзьким генерал-губернатором у 1833–1842 рр. був граф Василь Олексійович Перовський (1795–1857).

Даль Володимир Іванович (1801–1872) – автор відомого «Толкового словаря русского языка», філолог, письменник, служив чиновником особливих доручень при оренбурзькому генерал-губернаторі у 1833– 1841 рр. Як письменник виступав під псевдонімом «Козак Луганський» (родом з міста Луганська).

завтра мы обедаем у Йохима. – Йоахім Карл Іванович (1805–1859) – художник, скульптор, ливарник, співучень Шевченка по Академії мистецтв, 1842 р. одержав звання некласного художника, займався гальванопластикою.

Дрезденська галерея – картинна галерея в місті Дрездені, одна з найбільших світових скарбниць західноєвропейського живопису XV–XIX ст. Заснована 1560 р. У Дрезденській галереї зберігаються твори Рафаеля, Джорджоне, Тиціана, А. Дюрера, Д. Веласкеса, Н. Пуссена та інших художників.

мне начал грезиться «Пир Балтазара» Мартена. – «Валтасарів бенкет» – картина англійського художника Джона Мартіна (1789–1854), автора композицій на історичні теми, ілюстрацій до Біблії.

поехали сначала к Полицейскому мосту… – Йдеться про міст через річку Мойку на Ісаакіївській площі. Збудований в 30-х роках XVIII ст. Спочатку був дерев’яний, 1842 р. – перебудований. До 1768 р. називався Синім мостом (пофарбований синьою фарбою), далі Поліцейським (поблизу знаходився будинок міської поліції), насамкінець – Народним мостом.

подошел… молодой мичман (Саша Оболонский)… – Прототипом цього персонажа повісті був, напевне, мічман Петро Олександрович Оболонський, який служив у Балтійському флоті. У 1835–1837 рр. плавав на фрегатах «Паллада», «Мария» та шхуні «Дождь», у 1839–1841 рр. – на транспортах «Двина» і «Пинега». У 1842 р. переведений поручиком у Кабардинський єгерський полк. Помер 1844 р. [див.: Яцюк В. Така відома й невідома «Катерина» // В сім’ї вольній, новій. – Вип. 3. – К., 1986. – С. 253].

встретили там старика Кольмана, известного акварелиста… – Кольман Карл Іванович (1786–1846) – російський художник-аквареліст, академік (з 1839 р.). Автор малюнка «На Сенатській площі 14 грудня 1825 р.» (акварель, 30-ті роки XIX ст., Державний історичний музей, Москва). Виконав багато малюнків вуличних сцен, народних російських та українських типів.

За один из этюдов он получил вторую серебреную медаль. – Другу срібну медаль К. І. Йоахім одержав 2 травня 1842 р. за рисунок з натури.

отправились в галерею Юсупова. – Багата колекція, зібрана М. Б. Юсуповим (1750–1831), що складалася з картин, скульптурних творів та бібліотеки, знаходилася тоді у будинку князя Б. М. Юсупова (1794–1849) на набережній річки Мойки, № 94.

мы поцеловались с Штернбергом у Средней рогатки… – Штернберг виїхав до Оренбурга разом з В, І. Далем 8 березня 1839 р. [див.: Паламарчук Г. Новое о Т. Г. Шевченко: Дневник Аполлона Мокрицкого // Советская Украина. – 1961. – № 1. – С. 167; Дневник художника А. Н. Мокрицкого. – С. 161–162].

«Поздравьте меня, я холостой человек!» – Про причину розлучення К. П. Брюллова з дружиною існує багато версій у мемуарній літературі. Документальні матеріали про це опублікувала Е. М. Ацаркіна [див.: Государственная Третьяковская галерея: Материалы и исследования. – Вып. 2. – С. 62–67].

На станке стоял неоконченный портрет графа Мусина-Пушкина. – Портрет графа Володимира Олександровича Мусіна-Пушкіна (1789–1854), учасника руху декабристів, друга О. С Пушкіна та М. Ю. Лермонтова, аматора живопису, К. П. Брюллов виконав у 1838 р. Тепер цей портрет зберігається в Ярославському державному обласному художньому музеї.

пригласил брата своего Александра… – Брюллов Олександр Павлович (1798–1877) – з 1832 р. професор архітектури в Академії мистецтв. Шевченко згадав його і в повісті «Близнецы». Шевченко в день одержання ним звання академіка подарував О. П. Брюллову офорт «Вірсавія» з картини К. П. Брюллова з дарчим написом: «Александру Павловичу Брюллову, Т. Шевченко 1860 года 4 сентября» (нині зберігається у Національний музей Тараса Шевченка).

думает начать картину «Взятие на небо Божией Матери» для Казанского собора. – Над цією картиною К. Брюллов працював у 1836–1839 рр. У 1842 р. вона експонувалася на виставці в Академії мистецтв. Тепер зберігається у Російському музеї (Санкт-Петербург).

начал портрет во весь рост князя Александра Николаевича Голицина [для] Федора Ивановича Прянишникова. – Портрет Олександра Миколайовича Голіцина (1773–1844), колишнього міністра духовних справ та освіти, на той час – начальника поштового департаменту, К. П. Брюллов намалював 1840 р. на замовлення Федора Івановича Прянишникова (1793–1867), директора Петербурзького поштамту, відомого колекціонера, віце-голови Товариства заохочування художників. Він брав участь у засіданні Комітету Товариства, на якому винесено ухвалу про надання Шевченкові щомісячного утримання (1839), підписав похвального листа Шевченкові від Комітету за успіхи в навчанні (1840), брав участь у засіданні Комітету, де ухвалено надати Шевченкові допомогу у виданні «Живописной Украины» (1844). Портрет О. М. Голіцина роботи Брюллова зберігається у Державна Третьяковська галерея (Москва). Портрет Ф. І. Прянишникова, намальований Брюлловим 1849 р., – в Івановському державному історичному музеї.