Начальная страница

Тарас Шевченко

Энциклопедия жизни и творчества

?

8

Тарас Шевченко

Варіанти тексту

Опис варіантів

Очаровательная хозяйка после обеда сейчас же удалилась вместе с братом. За ними последовал и догадливый Прохор. А я, подумавши немного, сладко, мягко, бархатно-мягко сомкнул мои очарованные вежды, уложив свою особу на мягкой постели. Но, увы! Не успел я переступить границу действительности, как до полуслуха моего коснулись какие-то странные, неясные звуки, похожие на чтение Псалтыря над покойником. Вслушиваюсь, действительно чтение. И чтение церковное. И голос как будто знакомый. Но где этот знакомый голос? За стеной или под полом, не пойму. Я раскрыл глаза, но зрение слуху не помогло. Я встал, подошел тихонько к двери, растворил ее, смотрю – в передней никого нет. А звуки сделались явственнее и все-таки похожи на чтение Псалтыря. Нет ли и в самом деле у меня соседа какого-нибудь преставльшегося? Отворяю другую дверь, выхожу на лестницу – и ларчик просто отворялся. Псалмолюбивый сторож мой Прохор, чтобы не беспокоить меня своим псалмолюбием, усел[ся] расположился на самой последней ступеньке лестницы и по всем правилам дьячковской декламации борзо читает: «Не ревнуй лукавнующим, ниже завидуй творящим беззаконие». С удовольствием прослушал я псалом до конца и возвратился восвояси, дивяся бывшему.

Благоговейное чтение Прохора теперь на меня действовало иначе. Через несколько минут неясные звуки совсем исчезли, и мне уже начало представляться какое-то очаровательное видение, вроде прекрасной Елены, как вдруг раздалось прозаическое громкое: «Цабе, цабе!.. соб! птрру!..» Не могу сказать, что именно, но мне представилось что-то страшное. Я вскочил, подбежал к окну – и, о зрелище, достойное кисти Вувермана! Великолепный дормез, запряженный четырьмя огромными серыми волами, остановился против моей квартиры. Прохор отворил дверцу и, как какого-нибудь кардинала, высаживал из дормеза моего непышного Трохима. Эта оригинальная сцена во мне уничтожила даже мысль не только о сне, но и о самом полежаньи.

Земляки мои, в том числе и я, самую серьезную материю не могут не проткать хоть слегка, хоть едва заметной шуточкой. Земляк мой (разумеется, невольно) в потрясающий финал «Гамлета» всучит такое словцо, что сквозь слезы улыбнешься. В доказательство я приведу пример исторический. Сообщники Искры и Кочубея, поп N. N. и писарь Подобайло, после доброй пытки кнутом лежали окровавленные на полу под рогожею и рассуждали о том, что не мешало бы позычить у москаля кропила (кнута) для своих непослушных жен. Не правда ли, на своем месте шуточка?

Вот и я теперь. Готовлю своего Трохима в педагоги, к делу в высокой степени благородному и серьезному. Так бы и начать следовало это доброе дело. Нет, я вздумал его начать шуточкой, а от шуточки чуть было в прах не рассыпалось мое доброе и серьезное намерение.

Без малейшей причины пришла мне в голову нелепая фантазия притвориться сердитым на Трохима и посмотреть, что из этого выйдет. Когда он с помощию Прохора внес чемодан в комнату, я даже не взглянул на него, т. е. на Трохима. Он это заметил и взглянул на меня недоверчиво. Я продолжаю свою роль. Не обращая внимания на сконфуженного Трохима, приказываю Прохору принять по счету белье, книги и прочие вещи, а сам наскоро одеваюсь и ухожу. Глупо, удивительно глупо! Но я, как школьник, был доволен этой импровизированной глупостью.

Известной уже читателю волчьей тропинкой прошел я мимо патриарха-клена в также известную аллею и потом в заветный павильон. Тут встретила меня с братом прекрасная Елена и панна Дорота с чашкой чая в руке. После чая и веселого ра[зговора] живого разговора герой мой взялся за шарманку. Она завизжала какой-то вальс, а мы я с прекрасною Еленою, как неистовый немец, закружился под это визжанье. А панна Панна Дорота выглядывала из-за самовара и заметно улыбалась. А между тем начало тоже уже заметно темнеть в павильоне. Мы вышли в сад. И тут-то я только я вспомнил о Трохиме и сообщил о его прибытии моему герою. Герой мой, как умел, раскланялся и пошел приветствовать своего профессора и друга. Я предложил моим спутницам прогулку по волчьей тропинке, они охотно согласились, и мы без особенных приключений засветла еще добралися до большой тополевой аллеи, ведущей к дому. В аллее встретился нам Иван Иваныч Бергоф, едущий четверней в коляске моего возлюбленного родственника родича. Гордый успехом, Иван Иваныч показал вид, что нас не видит. А мы даже отвернулись, когда он проехал мимо нас. И поделом тебе, немецкий шулер!

При входе на широчайший двор нас встретил герой мой и с ужасом объявил нам, что Трохим мой Трохим пропал.

«Вот тебе и шуточка!» – подумал я, раскланиваясь с своими спутницами, и побежал на квартиру.

– Где Трохим? – спросил я торопливо Прохора.

– А Бог його святый знае, – ответил он равнодушно.

– Он тебе ничего не сказал, когда уходил? – спросил я нетерпеливо.

– Сказал… – и Прохор остановился.

– Что же он тебе сказал? Говори скорее.

– Он сказал… та цур ему! он нехорошее слово сказал…

– Говори скорее. Я все хочу знать!

– Он сказал, что на вас не только добрый человек, сам черт не угодит. И что когда он вам понадобится, так чтобы вы его и в Киеве не шукалы.

– Попроси ко мне Осипа Федоровича, – сказал я Прохору. Он поспешно скрылся, а через минуту явился ко мне опечаленный герой мой. Я объяснил ему, в чем дело, и просил его не медля отправиться в погоню за Трохимом.

– Он, верно, теперь в Будищах, у отца Саввы, – прибавил я. Герой мой вышел. Я остался и от нечего делать начал углубляться в смысл моей глупой шуточки.

Значит, я плохо знал моего Трохима, когда позволил себе подобную выходку. Глупо и еще раз глупо! И даже неоригинально глупо! Прохор первый думает теперь, что я тиран, что я бешеная собака, что со мною не только добрый человек, сам черт не уживется. Еще раз глупо!

– Пожалуйте, вас просят в покои, – проговорил Прохор, отворяя дверь.

– А в покоях ничего не говорят о Трохиме? – спросил я его экспромтом.

– А бог их святый знае. Назар-лакей говорит, что…

– Что о[н] Назар-лакей говорит? – перебил я его н[а?] его.

– Что, говорит, Трохим от вас убежал…

– Врет он! Трохим забыл в Будищах очень нужную мне книгу и пошел за нею. Кто же виноват? Не забывай! – прибавил я тоже экспромтом и я экспромтом, весьма неудачно и даже непростительно глупо. Ну, к чему мне было врать перед Прохором? Чтобы утвердить его мнение, что я действительно бешеная собака, да еще и хитрая собака. Одна ошибка ведет за собою другую. Это в порядке вещей. Как бы, однако ж, вывернуться из этого поряд[ка] глупого порядка вещей?

Прохор лукаво посмотрел на меня, а я, как будто ничего не замечая, беспечно просвистал качучу, взял шапку и вышел.

«Врет да еще и присвистывает», – наверное, так подумал Прохор. Скрепя сердце, вошел я в известную круглую залу а ля турецкая палатка. В зале никого не было. Скрепя сердце, расположился я на оттомане в ожидании кого-нибудь. Наскучив ожиданием, скрепя сердце, вошел я в кабинет хозяина и наткнулся на происшествие такого свойства. Хозяин и мой возлюбленный родич сидели молча за испачканным ломберным столом, вперив багровые глаза и такие же носы в стаканы с дымящимся пуншем. По временам произносилося слово «моя», и за словом передвигался цалковый с одного конца стола на другой. Я долго не мог понять, что между ними происходит. Они играют, это верно. Но в какую игру? Наконец, я догадался. Они забавляются в муху, т. е. в чей стакан прежде упадет муха, того и приз. «Хороши мальчики!» – подумал я, глядя на приятелей. И, гнушаясь их отвратительной забавой, я вышел из кабинета, не замеченный ими.

Я оставил приятелей, ругающихся за сомнительное плиэ. В палатке-зале по-прежнему никого не было. Мимо десяти незагадочных чуланов прошел я в китайскую залу с загадочными фирмами. И там никого не было. Я вышел в сад. Никого. В павильоне тоже. Куда же скрылася моя прекрасная Елена с своею дуэною? Задавши себе такой вопрос, я прежними переходами возвратился в свою квартиру, лег и занялся внимательным созерцанием потолка. В непродолжительном времени Прохор отворил дверь и сказал, что меня просят на вечерю. Я отказался от вечери и снова принялся за потолок. Не помню, на чем я остановился в своих тонких наблюдениях. Помню только, что я проснулся, погасил свечу, поворотился к стене и опять заснул.

Проснулся я рано, и мне живо представился заманчивый горизонт с двумя ветряными мельницами. Сем-ка проведаю, что там делается за мельницами? Встал, надел шапку, взял палку и вышел. Златовласая, румяноланитая Аврора уже умылася алмазною росою и радостно улыбалась сладко дремавшей земле. Вздохнув свежим, влажным воздухом, вздрогнул легонько и, помолившись Богу, направился к широкой тополевой аллее. Пройдя аллею, остановился я на распутьи двух дорог. Одна мне знакома, она ведет в село Будища, а другая бог знает куда приведет. Я выбрал ту, которая бог знает куда приведет. Иду. Направо лес, налево поле, а впереди сереет село, подернутое облаком прозрачного дыма. Вхожу в село. Извилистая улица спускается вниз и соединяется с греблей. Ниже гребли мельница и винокурня, а по другую сторонугребли, почти в уровень с греблей, блестящий широкий пруд. За прудом такое же сероватое село и вьющаяся улица по красноватому пригорку. На пригорке шинок. За шинком царына, поле и две ветряные мельницы. Вас-то мне и нужно, голубушки!

Добридень, батьку! – сказал я седобородому старику, прилаживавшему лубочные двери к своему куреню. – Нехай Бог помагае, – прибавил я, приподымая шапку.

– Добридень, сыну! Нехай и вам Бог помагае, – проговорил он, снимая шапку. – А куда Бог несе? – спросил он почтительно.

– Гуляю, батьку! – ответил я, проходя мимо его.

– Гуляй соби с Богом, сыну! – проговорил он, надел шапку и снова принялся за лубковую дверь. А я вышел в поле и пошел себе шляхом-дорогою, насвистывая какую-то украинскую песню.

Прошел я мимо ветряных мельниц и шаг за шагом незаметно поднялся на заманчивую возвышенность и вдруг остановился. Передо мною открылася не оригинальная и не новая для меня, но очаровательная картина. Обрамленная темным лесом, широкая и бесконечно длинная поляна раскинулась на отлогой покатости, уставленная в беспорядке старыми суховерхими дубами. Налюбовавшись до отвалу, мне вдруг пришла охота пощупать ногами эту старую неоригинальную картину.

Крепко захотел – вполовину сделал. Проговоривши эту святую истину, пустился я ощупывать старую картину и, переходя от дуба к дубу, я нечаянно наткнулся на широкий и глубокий ров. Смотрю, за рвом на большом (приблизительно) пространстве двух квадратных верст зеленеет бархатная молодая паш[ня] пажить. А между этой тучной, роскошной зелени, как темные ленты, протянулись два обнижка (межа), и на одном из них гуляет высокий человек, весь в белом. Я далек от веры в заколдованные клады, которые счастливцам являются тоже в белом. Но тут чуть-чуть не приблизился я к этой нелепой вере. Хорошо, что этот мнимый клад, увидя меня, стал ко мне приближаться. Когда он подошел на несколько шагов ко рву, я приподнял шапку, пожелал ему доброго утра и спросил:

– Чья это такая прекрасная пшеница?

– Доктора Прехтеля, т. е. моя! – Он приподнял белую фуражку и прибавил: – Имею честь рекомендоваться.

Я посмотрел на него внимательнее. Это был белый, свежий, худощавый, высокого роста старик в кавалерийском белом кителе и в таких же широких шароварах. С минуту стояли мы молча друг против друга. Я уже намерен был сказать что-то, как он внезапно уничтожил мой проект вопросом:

– Вы нездешний? И, вероятно, заблудились?

– Ваша правда, я нездешний. Я художник Дармограй, – отвечал я, как будто растерявшись, что со мною делается всегда при первой встрече.

– Вашу руку! Я люблю художников, истинных Божиих детей, – проговорил он быстро и протянул мне руку. Я сделал то же и очутился в канаве. Он сделал мне сначала выговор за неосторожное движение. Потом подал мне руку и вытащил, аки пророка Даниила из рва левского, немного выпачканного грязью.

– Теперь здравствуйте как следует, – сказал он, улыбаясь и пожимая мои руки.

– Ваше имя? – спросил я его.

– Степан Осипович Прехтель. А ваше? – прибавил он быстро. Я сказал ему свое имя.

– Очень хорошо. Теперь пойдем к моей старухе. Она, как и я сам, тоже любит художников. – И, говоря это, он вывел меня на обнижок. Но как эта дорога оказалась тесною для двоих пешеходов, то он пустил меня вперед, а сам пошел за мною. Молча прошли мы зеленую ниву и вступили в молодую, аккуратно подчищенную дубовую рощу. Тут нас встретил красивый, здоровый парень в белой чистой рубахе и таких же широких шароварах. Парень снял смушевую черную шапку и кланяясь проговорил:

– Добрыдень, дядюшка!

– Добрыдень, Сидоре! – отвечал ему мой новый знакомый. – Что хорошее скажешь, Сидоре? – спросил он его.

– Тетушка София Самойловна вас послали шукать, – отвечал парень кланяясь.

– Добре, скажи – прийдемо! – ответил сказал доктор Прехтель моим родным наречием, что меня немало удивило, приняв в соображение его ученую степень и немецкую фамилию.

Пройдя дубовую рощу, мы очутились перед белою большою хатою с ганком (крылечко) и четырьмя, одной величины, окнами. Из-за хаты выглядывали еще какие-то строения, но я не успел их рассмотреть, потому что в дверях показалась кубическая, свежая, живая старушка в ширококрылом белом чепце и в белейшей широкой блузе.

– Рекомендую вам мою Софью Самойловну, – сказал Прехтель, показывая на приближающуюся к нам старушку. Я поклонился и проговорил свое имя и звание.

– Ах! – произнесла моя новая знакомка. И, обратясь к мужу, спросила:

– Где это ты взял такого дорогого гостя?

– Бог нам послал, друг мой, – сказал он, нежно целуя свою Софью Самойловну.

– Я вам пришлю кофе сюда в рощу, в комнатах еще беспорядок, – сказала она скороговоркой и скрылася в хату.

«Телемон и Бавкида», – подумал я, возвращаясь с хозяином в рощу.


Примітки

«Не ревнуй лукавнующим, ниже завидуй творящим беззаконие». – Псалом 36, в. 1.

зрелище, достойное кисти Вувермана! – Вуверман Філіпс (1619–1668) – голландський художник, автор жанрових картин. Його твори були широковідомі за часів Шевченка.

Сообщники Искры и Кочубея, поп NN. и писарь Подобайло, после доброй пытки кнутом… для своих непослушных жен. – Одним із джерел історичного анекдоту, наведеного, очевидно, по пам’яті, могла бути «История Малой России» Д. Бантиша-Каменського, автор якої так коментує розповідь про катування спільників І. Іскри та В. Кочубея – священика Івана Святайла і сотника Петра Кованьки:

«Доказательством веселого нрава Кованьки могут служить следующие слова, сказанные им Святайлу после наказания их кнутом, когда лежали они на полу, покрытые рогожами: “Отче Иване, яка ж московська пужка (кнут) солодка! Купим ее жинкам додому на гостинець”. – “Бодай тебе, Петре, побила лиха година, хиба трохи тобе спину исписали”, – отвечал Святайло» [Бантыш-Каменский Д. История Малой России. – М., 1842. – Т. 3. – Примечания. – С. 37].

ругающихся за сомнительное плиэ. – Плие – ставка (картярський термін).

Доктора Прехтеля, т. е. моя! – Дослідники вважають, що прототипом подружжя Прехтель були штабс-лікар 10-го класу Осип Іванович Дрекслер та його дружина Фаїна Іванівна, з якими Шевченко познайомився 1845 р. в селі Заїченцях Хорольського повіту [Жур П. Дума про Огонь. – С 108].

Я художник Дармограй… – Дармограй (К. Дармограй, Кобзарь Дармограй) – псевдонім Т. Г. Шевченка, яким він підписував свої повісті на засланні («Княгиня», «Прогулка с удовольствием и не без морали»), сподіваючись обійти цензуру.

аки пророка Даниила из рва левского… – Йдеться про описане в Біблії чудо врятування із ями з левами (Книга пророка Даниїла. Гл. VI. В. 16–23; Псалом 21. В. 22).

«Телемон и Бавкида», – подумал я… – За грецькою міфологією, старий Філемон (Телемон) і його дружина Бавкіда гостинно зустріли переодягнутих звичайними подорожніми Зевса і Гермеса. За це боги нагородили їх довгим спокійним життям й одночасною смертю. Філемон і Бавкіда – символ щасливого сімейного довголіття.