6

Тарас Шевченко

Так прошел первый год пребывания Лукии на хуторе, так или почти так прошел и второй год без особенных приключений, разве только что Марко начал произносить довольно явственно слово «мама». И, Боже мой, сколько общей радости было! Его, бедного, как попугая, попеременно заставляли повторять магическое слово. По прошествии недели или двух старый Яким добился до того, что Марко начал выговаривать слово «тато». Старый Яким был в детском восторге. Он уже хотел его начать у[чить] грамоте учить, только, [к] великому его горю, оказалося, что Марко не мог выговорить ни одной буквы. А Марта каждый день ему мы[ли]ла серую голову за то, что он понапрасно мучит дыты[ну] бедную дытыну.

Еще в конце того же года, как-то в воскресенье, после обеда, сидели они все трое под хатою и пробовали краснобокие спасовские яблоки, а Марко перед ними ползал на шпорыше. Только они себе, пробуя яблоки, заслушалися Якима, а он им рассказывал уже в сотый [раз], как он у заднего воза коле[со] раз, идучи с Дону, у заднего воза колесо и лушню потерял. Они заслушались и не видят, что Марочко, вставши на ножки, и дыбает к ним, протянувши ручки и улыбаясь, произнося слова: «мамо», «тату». Какая же радость их была, когда они увидели идущего к ним Марка!

Лукия затрепетала от восторга и бросилась к своему Марочку, взяла его за ручонку и подвела к внезапно осчастливленным старикам.

Тут они принялися поочередно водить его около хаты и доводили до того, что Марко заплакал и сквозь слезы проговорил: «Мама кака».

Старый Яким в восторг пришел от Маркового изречения.

– Так их, так, сыну, – говорил он, – ишь, старые бабы, замучили бедную дытыну.

Хотя он первый неутомимо мучил его первым уроком хождения.

Да в этом же году осенью, по первой пороше, охотники, гоняяся за зайцем, подскакали к самому хутору, и так как бедный заяц спрятался от собак на хуторе в гаи, то неистовые псари решилися пол[ювать] не оставлять бедного зверька и в гостеприимном хуторе. На этом основании они, подъехавши к воротам, стали громко требовать, чтобы им отворили ворота.

Накинувши тулуп, вышел к ним сам Яким и спросил, снявши шапку, что им нужно.

– Отворяй ворота, тебе говорят, мужик старый хохол!

Яким надел шапку и, не говоря ни слова, пошел обратно в хату.

– Что там такое за воротами? – спросила его Марта.

– Татары подступили, – отвечал он спокойно. Ворота, кроме засова, были замкнуты еще тяжелым шведским замком. Охотники, полагать надо, что были немного намоча морду (термин из их же словаря).

Спешились и начали ломать ворота, но труд был не по силам и только привел их в пущее бешенство. Яким вышел во второй раз, а за ним вышла не утерпела, вышла Марта и Лукия.

Один из охотников вскочил на двор через перелаз и бежал с поднятым арапником к Якиму. Но вдруг остановился как вкопанный и арапник опустил.

Это был красивый, стройный у[лан] юноша с едва пробившимися усами.

Это был бездушный обольститель бедной Лукии. Он увидел ее и руки опустил в изумлении. Когда же пришел в себя, то вежливо сказал Якиму:

– Ну, добрый старичок, когда не хочешь нас пустить на свой хутор поохотиться, то пусти, пожалуйста, в свою избу немного обогреться.

– Милости просимо, – сказал Яким приветливо.

– Пожалуйте на двор, господа! – крикнул он своим товарищам.

Лукия узнала его по голосу, быстро воротилась в светлицу, взяла спящего Марка из колыски и вынесла в другую хату.

– Что ты делаешь? – спросила ее Марта.

– Они пьяные войдут в светлицу и разбудят его, бедного.

Лукия не ошиблася: охотники вошли с шумом и огромной б[утылью] оплетенной бутылью в хату. Мо[лодой] Спросили довольно нахально закуски, уселися за столом и принялися мочить морды.

Молодой корнет выпил только два стакана и больше не хотел пить. Он вопросительно осматривал хату и, наконец, спросил у Марты:

– Почтенная старушка, я с тобой на дворе видел еще одну женщину, куда она кто она у вас такая?

– Это Лукия, наша наймичка.

– Так эта колыбель, должно быть, ее ребенка?

– Нет, это наша дытына!

– Куда же спряталась ваша твоя работница? Ведь мы не звери, чего она испугалась! – Так спрашивал чернобровый, со вздернутым фиолетовым носом и длинными усами охотник. Это был эскадронный командир уланского полка.

– Она на в другой хате муку порается.

– Нельзя ли, голубушка, взглянуть на твою работницу? Она, кажется, недурна собою, – сказал тот же ротмистр, покручивая усы.

– Такая же, как и другие люди. Да ей теперь и некогда, – отвечала Марта.

– Закуримте трубки, господа, да марш! Я думаю, кони порядочно продрогли. Старушка, одолжи-ка нам огонька.

Марта зажгла им свечу. Охотники закурили разнокалиберные трубки, вышли из хаты. За ворота проводил их Яким и, пожелав им счастливого полюванья, возвратился в хату.

Лукия, по уходе непрошенных гостей, тоже вошла с плачущим Марком, уложила его в люльку, окутала и стала качать, тихонько напевая какую-то песню. Марко замолчал и вскоре заснул.

Яким долго молча сидел за столом, облокотясь на руки, и, наконец, едва внятно заговорил:

– Бог его святой знает, когда эти уланы от нас уйдут? Прогневали мы милостивого Господа; вот уже четвертый год стоят да и стоят. Как будто навеки тут поселились. И что тот дурень турок думает, хоть бы войну скорее начал. А там бы, может, Бог дал бы, и улан от нас вывели на войну. А то даром только хлеб едят, благо дешевый. Ну, да хлеб бы еще ничего, у нас его, слава Богу, немало. А то грех, да и только с ними! Теперь хоть бы и наши Бурта – велико ли село? А люди добрые говорят, что уже третью покрытку покрыли.

Лукия вздрогнула.

– Да, третью покрытку! Шутка ли? Каково же отцу и матери бесталанной? А им, горемычным? Пропащие, пропащие навеки!

Лукия тихо заплакала.

– Плачь, моя доню! Плачь! Ты еще, слава Богу, хоть московка, все-таки не покрытка. У тебя еще осталася хоть добрая слава! А у них, бедных, что осталося? Позор, до и до гроба позор!

В продолжение всего этого монолога Марта сидела на скрыне, подперши старую голову руками. Потом и она заговорила:

– Так, Якиме, так. Вечная наруга. Вечное проклятие на нашем свете земли. А на том свете что? Огонь неугасимый! Сказано – блудница!

– Ото-то и есть, что ты, глупая баба, стоишь в церкви, а не слышишь, что отец диякон в Евангелии читае!

– А что ж он там читае?

– А то, что Господь прощает всех раскаявшихся грешников, даже и блудницу.

– Правда! Правда, Якиме! А вот и Мария Египетская… как ты читаешь в житии…

– Вот то-то и есть, а преподобилась же? Не плачь, дочко Лукие. Тебе нечего плакать. Ты мужнина жена, пускай плачут да молятся вот те бесталанницы. А уж ты и без мужа найдешь кусок честного хлеба… А и в самом деле, давайте пообедаем, а то за тымы уланамы и пообедать не удастся.

Лукия молча накрыла стол чистой скатертью, поставила солонку и положила хлеб и нож на стол. Яким, перекрестясь, начал резать хлеб на тонкие куски, сначала сделав ножом крест на хлебе. Богу помоляся, [села] за стол Марта, а Лукия стала наливать борщ в миску.

Заяц, на беду свою, выскочил из хутора в поле в то самое время, как Яким затворял калитку и желал охотникам доброго полеванья. Охотники, увидя косого врага своего, закричали: «Ату его!» – и помчалися вслед за борзыми. Только снежная пыль поднялася.

Один охотник, проскакав немного, отстал от товарищей, остановил коня, постоял недолго, как бы раздумывая о чем-то, потом махнул нагайкою и пусти[л] коня шагом поворотил коня по направлению к Ромодановому шляху.

Охотник этот был молодой корнет, которого мы видели в хате пьющего водку стаканом. Но это в сторону: можно и водку пить, и честным быть. Одно другому не мешает. Молодому корнету, как кажется, вино (а может быть, и воспитание) помешало быть честным (потому что он породы по породе благородный).

Долго он ехал молча, как бы погрузясь в думу.

О чем же он думал, сей благородный юноша? Верно, он вспомнил прошлое, былое. Верно, он вспомнил свой проступок перед простою крестьянкою – и совесть мучит молодую уже и уже испорченную душу.

Ничего не бывало! Он по временам говорил сам с собою вот что:

«Фу ты, черт ее побери, как она после родов похорошела! Просто бель фам. – Молчание. – Жаль, не видал мальчишку мальчугана, а должен быть прехорошенький. Я помню его глазенки, совершенно как у матери нее. – Опять молчание. – Что А что, если на досуге начать снова? Далеко, черт возьми, ездить – верст 30 по крайней мере? А чертовски похорошела! И зачем она, дура, бежала из своего села? Смеются… Эка важность! Посмеются да и перестанут. – Опять молчание. – Ба! Превосходная идея! Эскадрон один в этих двух селах! Решено! Жертвую Мурзою ротмистру, пускай меня переведет в третий взвод, а он квартирует в этом селе, как бишь его, Гурта, Бурта, что ли? Браво! Превосходная мысль! Я тогда могу бывать каждый день на хуторе. Превосходно! Ну, моя чернобровая Лукеюшка, закутим! Вспомним прежнее, былое! Марш, нечего долго раздумывать!» И он пустился в галоп. Проскакав версты две, он дал лошади вздохн[уть] перевести дух. И опять заговорил: «Хорошо! А как же я расстануся с братьями-разбойниками? Ведь день, другой, пожалуй, неделю, можно съ[есть?] поесть рябчиков, а там захочется и куропатки! Впрочем, я могу каждый день каждую неделю, по крайней [мере], навещать свою удалую братию один раз. Оно будет и разнообразнее, и, следовательно, интереснее. Решено! Ведь в этих случаях жертва необходима! Неси меня, мой борзый конь».

И он сильно ударил нагайкою по ребрам своего борзого коня.

Конь полетел быстрее и быстрее, почуя близость знакомого села. И в широкой, сне[жной] покрытой снегом долине показалася синяя полоса. Это было село, родное село Лукии.

Он въехал проехал шагом царыну и легкой рысью въехал в село. Первый живой предмет, попавшийся ему на глаза, это был пьяный мужик, едва державшийся на ногах. Корнет узнал в нем отца Лукии.

– Здравствуй, почтеннейший! – сказал корнет, приостанавливая коня.

– Здравствуйте, ваше благородие, – едва проговорил мужик, снимая шапку.

– А я ведь отыскал твою Лукеюшку!

– Она теперь не моя, а ваша, ваше благородие.

И, сказавши это, нахлобучил свою порыжелую шапку на глаза и побрел, шатаясь, к своей давно уже не беленной хате. Корнет посмотрел вслед ему и проговорил:

– Глупый мужик, а туда же рассуждает.

И, подбоченясь, поехал шагом вдоль села.

А глупый мужик, не рассуждая, поплелся пришел в свою нетопленую хату, посмотрел на голые стены и, как бы отрезвясь, снял шапку, перекрестился три раза и лег на дубовой, давно уже не мытой лаве, во[рча?] говоря как бы сквозь сон:

«Вот тебе и постеля, старый дурню! Не умел спать на перине – на теперь на лаве! под лавою! в помыйныци! на смитныку! в калюже с свиньями спи спи, стара пьяныце! О Господы! Господы, Твоя воля! А, кажется, такая тихая, такая смирная была! А вот же одурила, одурила мою седую голову!»

И он, не подымая головы, навзрыд заплакал.

В хате было пусто, холодно, под лавами валялися разбитые горшки и растрепанный веник. Из норки выбежала мышь. От От стола и ослона только остатки валяются по хате. А от другой лавы и остатков не видно, кочерги, макогона и рогача тоже не видно около печи, а в печи зола инеем покрылася.

Пустка! Совершенная пустка! А ка[кая?] недавно была веселая, белая, светлая хата.

Куда же девалась скромная прелесть ве[селой?] простой мужицкой хаты?

Вскоре после посрамления Лукии Посрамления своей единой Посрамления своего единого дитяти, своей Лукии, не пережила престарелая мать. Она плакала, плакала, потом захворала и вскоре умерла. Старик, похоронивши свою бедную подругу, не устоял против великого горя, начал пить и пропил в два года пропил все свое добро, уже добивался до самой хаты.

Такие-то бывают последствия иногда последствия минутного увлечения, Старик долго еще бормотал, полусонный, и, наконец, умо[лк] замолк. Немного погодя, мышь из норки выбежала на середину хаты, повертела головкой и, вероятно, заметила спящего на лаве хозяина, повернулася назад, еще раз осмотрелася и скрылася в норку.

Примітки

Лушня (люшня) – кривий кусок дерева, що верхнім кінцем упирається у верхню в’язь воза, а нижнім одягається на вісь, завдяки чому підтримується бік возового ящика.

принялися мочить морды. – тобто пиячити.

Корнет – тут: військовий, що служить у кавалерії армії Російської імперії і має перший офіцерський чин (відповідає підпоручику піхоти).

Ротмістр – тут: кавалерійський офіцер в армії Російської імперії (в піхоті та інших військах чину ротмістра відповідало звання капітана).

Марія Єгипетська – одна з християнських святих. За легендою, жила в VI ст., замолоду вела розбещене життя. Навернувшись до віри, сорок сім років прожила в покаянні у зайорданській пустелі.

Житіє – релігійно-біографічний твір про життя мучеників, аскетів, церковних і державних діячів, оголошених церквою «святими».

…а преподобилась же? – Тобто стала праведною, святою.