8

Тарас Шевченко

Случалось ли вам читать письмо, написанное вашим искренним другом пятнадцать лет тому назад и полученное вами пятнадцать лет спустя? Кто не читал подобного письма, тому напрасно бы я стал рассказывать и описывать п[роизведенное?] впечатление, произведенное на меня письмом моего достойнейшего друга Тараса Федоровича. Впечатление невыразимое. Впечатление, которое только тот понимает, кому случалось читать подобное письмо.

Главный эффект такого письма тот, что вы как будто только что проснулись и читаете строки, только вчера написанные, а пятнадцать лет вам покажутся каким-то неопределенным сновидением.

Вот что писал мне мой бесталанный друг.

«Я был близок к смерти или, лучше сказать, к помешательству, когда мы приехали в Петербург и я узнал, что Михайло Иванович уже другой год за границею. Вот причина, почему мое письмо, которое вы ему переслали, осталося без всяких последствий. О! как горько! Как невыразимо горько нам, когда наши прекрасные, блестящие надежды разбиваются молотом неумолимой судьбы!

Я обещался писать вам сейчас же, какие бы ни были моего письма как только узнаю результат моего письма как только узнаю какой бы ни был результат моего письма Михайлу Ивановичу. И вот уже проходит третий год, как я только что собрался с силами духом написать вам о своих ра[зрушенных] так безжалостно разрушенных надеждах.

После бала или, лучше сказать, после концерта того концерта, как когда где что вы мне так чистосердечно аплодировали и вследствие которого концерта я вас так чисто[сердечно?] полюбил, как родного моего брата, – так после этого бала, недели две спустя, у нашей Софьи Самойловны показался прыщик на левой щеке. Она его расцарапала. Из прыщика сделался веред. А из вереда к августу месяцу сделалася рана такая, что она едва ее рукою закрывала. Вообразите себе ее положение. Красавица – и не прошло месяца, как на нее смотреть нельзя было. Красавица, заметьте, такая, которая именем матери пожертвовала красоте своей. Не страдал так величайший музыкант Бетговен и, когда оглох, и не страдал так великий ваш Буонарроти, когда ослеп, как она, бедная, страдала.

В половине августа решено было ехать в Петербург. В числе квартета и я был назначен. Радость мою только вы можете понять. Я думал: вот когда настал конец моим страданиям. А страдания только что начинались. Поехали мы. Дорогою и он сам [барин?] захворал. И, не доезжая Великих Лук, на станции Сыруты умер. Думаю, что она его во гроб вогнала своими капризами. И, правду сказать, ничего в свете не может быть ужаснее, как внезапно обезображенная красавица. Гиена, просто гиена.

По приезде в Петербург, разумеется, было не до гостей и не до квартетов. Лакейская же моя обязанность была невелика. Уберу комнаты поутру комнаты, да и марш на целый день, куда глаза глядят.

О, лучше бы я никогда не видал свету Божьего, чем видеть его, чувствовать и не сметь ни чувствовать, ни смотреть на него.

После того дня, в который я узнал, что Михайло Иванович за границей, я заболел – сначала лихорадкою, а потом горячкою, и месяц спустя я увидел или сознавал себя в Петровской больнице, что на Петербургской стороне.

Меня стали посещать по середам и по субботам товарищи мои, лакеи-виртуозы.

И во едину от суббот сказали мне, что наша Софья Самойловна скончалася под ножом какого-то знаменитого хирурга и мы остались сиротами.

Я плохо поправлялся, так плохо, что даже сам главный доктор Кох, проходя мимо моей койки, и не останавливался.

Весною, однако ж, я мог уже прогуливаться по длинному широкому коридору. А в мае месяце меня уже в полдень и в сад выпускали часа на два.

Надо вам сказать, что в Петровской больнице есть и женское отделение, в третьем этаже. И женщин выздоравливающих тоже выпускают в полдень погулять в саду.

Вот однажды я сижу на скамейке. Подходит ко мне больная в тиковом халате и в белом чепчике или таком же колпаке, как и я. Мы просидели молча, пока служитель не загнал нас в палаты.

На другой день была погода хорошая, и нас снова послали гулять в полдень. Пог[улявши?] Походивши немного, я снова присел присел на скамейке. Вчерашняя дама снова приходит и садится около меня. Я понемногу как-то нечаянно взглянул ей в лицо и увидел, что она была красавица, но только такая исхудалая, такая грустная, что у меня сердце заболело, на нее глядя. Я не утерпел и спросил ее:

– О чем вы так грустите?

– О том, я думаю, о чем и вы: о здоровьи.

Я не удовольствовался ее ответом и, немного помолчав, сказал ей: «Здоровье ваше возобновляется, да о здоровьи так и не грустят, как вы грустите».

– Да, это правда, – сказала она и закрыла глаза рукою. Служитель опять загнал нас в палаты.

Несколько дней сряду шел дождь. И я скучал, не видя моей знакомой незнакомки. Наконец дождик перестал, и нас опять выпустили в сад. Я прямо пошел к скамейке, и, к удивлению моему, на скамейке уже сидела моя грустная знакомка. Я ей поклонился, она мне тоже, с едва заметною, но такою грустною улыбкой, что я чуть было не заплакал.

– Вы, должно быть, страшно несчастны? – сказал я ей, садяся на скамейку.

– А вы счастливы? – спросила она, взглянувши на меня так выразительно, что я затрепетал. И, придя в себя, взглянул на нее, а она все еще смотрела на меня с прежним выражением.

– Всмотритеся в меня, – сказала она.

Я силился взглянуть посмотреть на нее, но не мог вынести ее устремленного взгля[да] устремленного на меня взгляда ее глубоко впалых больших черных очей.

– Неужели вы меня не узнаете? – спросила она шепотом едва внятным шепотом.

– Не узнаю, – ответил я.

– Так я, должно быть, страшно переменилась? – И, немного помолчав, сказала:

– Ну, так вспомните Качановку и 23 апреля 18… то[?] года. Что, вспомнили?

– Боже мой! неужели это вы, m-lle Тарасевич?

– Я, – едва она проговорила и залилася горькими слезами.

На другой день мы снова с нею встретились у заветной скамейки, и она мне рассказала свою грустную историю.

Здесь не место было бы делать такие отступления, но что делать, – не могу утерпеть… Я Я и без того писать или выражать свои мысли на бумаге не мастер, а как буду пускаться в отвлеченности да в отступления, то письму моему и конца не будет. Но история гнусная история, которую мне про себя рассказала бедная m[-lle] Тарасевич, должна заставить и немого говорить, и глухого слушать.

О, если бы я имел великий дар слова великое искусство писать! Я написал бы огромную книгу о гнусностях, совершающихся в с. Качановке.

Не помню, где-то я читал в какой именно книге я начитал такое изречение, что если мы видим подлеца и не р[ассказываем?] показываем на его пальцами, то и мы почти такие же подлецы. Правда ли это? Мне кажется, что правда!

С этого я и рассказываю вам историю m[-lle] Тарасевич и качановского пана. А вы с нею что хотите, то и делайте. А если напечатаете, то это будет самое лучшее. Только перепишите ее по-своему, потому что у меня складу мало недостает.

Примітки

…Михайло Иванович уже другой год за границею. – М. І. Глинка виїхав з Петербурга за кордон у червні 1844 р., повернувся до Росії у серпні 1847 р. – жив у родовому маєтку в селі Новоспаське Смоленської губернії, містах Смоленську, Варшаві і лише в листопаді 1848 р. прибув до Петербурга (Глинка М. И. Записки // Литературные произведения и переписка. – М., 1973. – Т. 1. – С. 317–335).

Веред – гнійний нарив.

Не страдал так величайший музыкант Бетговен, когда оглох… – Німецький композитор, піаніст і диригент Людвіг ван Бетховен (1770– 1827) почав глухнути з 1797 р. Останні твори, зокрема Дев’яту симфонію та «Урочисту месу», він написав уже зовсім глухим.

…не страдал так великий ваш Буонарроти, когда ослеп… – Італійський скульптор, живописець і поет Мікеланджело Буонарроті (1475 – 1564) сліпим не був. Можливо, підставою для цих тверджень була розповідь про тимчасову часткову втрату зору Мікеланджело після завершення напруженої роботи по розпису Сікстинської капели в Римі (1508–1512) в книжці італійського художника, архітектора та історика мистецтв Джорджо Базарі (1511–1574) «Життєписи найславетніших живописців, скульпторів та архітекторів», з якою Шевченко був добре обізнаний з часів навчання в Академії мистецтв у Петербурзі:

«Мікеланджело працював у дуже важких умовах, бо малював, закинувши голову назад; цим він так попсував собі зір, що не міг ні читати, ні розглядати картини інакше, як піднявши їх над головою. Це тривало кілька місяців…» (Вазарі Д. Життєписи найславетніших живописців, скульпторів та архітекторів. – К., 1970. – С 330).

Квартет – тут: ансамбль з чотирьох виконавців-інструменталістів. Серед інструментальних квартетів найбільш поширений струнний – дві скрипки, альт, віолончель. Саме до такого квартету був, очевидно, призначений герой повісті.

Великі Луки – повітове місто Псковської губернії (нині районний центр Псковської області Російської Федерації), одне з найстаровинніших російських міст; через нього проходила головна поштова Петербурзько-Київська дорога.

…на станции Сыруты… – правильно Серути – поштова станція у Вітебській губернії неподалік Великих Лук.

…сознавал себя в Петровской больнице… – Йдеться про одну з найбільших лікарень Петербурга – Петропавлівську міську лікарню (відкрита 1835 р., тепер лікарня ім. Ф. Ф. Ерісмана), розташовану на Аптекарському острові.

Петербурзька сторона – найстаріша частина Петербурга, включала острови Заячий, Міський (Березовий, Петербурзький), Аптекарський, Петровський, Єлагін, Кам’яний, Крестовський. Забудова почалася одночасно зі спорудженням Петропавлівської фортеці на Заячому острові. На Петербурзькій стороні міститься одна з найстаріших будівель Петербурга – будиночок Петра І (1703 р.).

Кох Герман (1807–1868) – головний лікар Петропавлівської лікарні.

…вспомните Качановку и 23 апреля 18… года. – Хазяїн Качанівки Григорій Степанович Тарновський відзначав свої іменини в «Георгіїв день» – 23 квітня.

…рассказываю вам историю m[-lle] Тарасевич и качановского пана. – В образі качанівського пана, прототип якого Шевченко навіть не вважав за потрібне маскувати, назвавши його в повісті майже справжнім прізвищем – г. Арновський, виведено Г. С. Тарновського.

Як і при описі побуту дігтярівських поміщиків, факти з життя Качанівки й реальні риси Г. Тарновського в повісті переплітаються з художнім домислом. Тарновський не одружувався замолоду з багатою старою вдовою. Маєтності він дістав у спадок від батьків.

Разом з ними постійно жили й виховувалися племінниці. Одна з них – Марія Степанівна Задорожна (в заміжжі Кржисевич; 1824–1905), можливо, була серед прототипів Марії Тарасевич. «Правда ли, что Гр[игорий] Степанович] соблазнил Задорожную и она от него родила?» – занотував у жовтні 1840 р. сусіда Тарновського М. А. Маркевич (Відділ рукописів Інституту російської літератури (Пушкінський дім) РАН, ф. 488, оп. 1, № 39, арк. 87). Шевченко познайомився з М. С. Кржисевич до заслання, очевидно, в маєтку Г. С. Тарновського.