5

Тарас Шевченко

Капитанша, или Великодушный солдат

рассказ самовидца

Даровавши мир Европе, войска наши маршировали восвояси; в том числе маршировал и наш удалый пехотный полк N. Полковой адъютант наш был хватище на все руки. Например, наша братья-простота спустили все немкам да француженкам; иной и родительское благословение хватил побоку сгоряча. А он себе втихомолочку ковал денежку за денежкой да разные, как мы тогда называли, безделушки собирал; а эти безделушки были не что иное, как редкости, золото и алмаз, – больше ничего!

Между прочими редкостями вывез он на родину и жокея француза, или, как он его еще называл, пажа паж. Ну, жокей или паж – это совершенно все равно. Дело только в том, что этот паж был удивительной красоты мальчик и стыдлив, как самая непорочная девица. Звал он его Альфредом или Альбертом, не помню хорошенько, а только знаю, что полковые музыканты называли его Володькой, а за музыкантами, признаться, и наша братья, официю имеющие, тоже его Володькой называли. Свое родное, знаете, как-то к сердцу ближе, особенно когда не побываешь на родине годика два-три. Верите ли, когда мы вступили в пределы России, то первая [корчма?] первый постоялый двор, как он ни грязен, мне показался лучше всякого французского отеля. Все это, конечно, предрассудок, но как для кого, а для меня самый этот предрассудок имеет свою какую-то прелесть. Адъютант наш жил, как вообще живут скупые, то есть на замке; у него бывали товарищи разве только за делом, и то за весьма важным делом, следовательно, его домашняя жизнь мало кому была видима. Носились, однако ж, слухи, что он вместе с Володькою и чай пьет и ужинает (он обедал каждый день у полкового командира), но это были пока только слухи. Один-единственный человек, который ежедневно посещал квартиру адъютанта, – это барабанный староста. Он приходил к нему по не столько по обязанности, сколько для Володьки.

Барабанный староста этот был природный наш брат хохол и оригинал, какого мне другого и встречать не удавалось. Он вообразил себе, что лучше его не только во всем полку – во всем корпусе никто французского и немецкого языка не знает, а когда спросишь его, бывало, есть ли какая разница между языками французским и немецким, он пресурьезно ответит:

– Малность. Ежели кто добре знае французкий язык, то может говорить и по-немецки.

И этот-то чудак взялся во время похода во время похода взялся выучить Володьку русскому языку, а он столько же знал русский язык, сколько наш хуторянин, не видавший русской бороды никогда; хотя и квартировал он шесть лет во Владимирской губернии, но это ему мало помогло, он все-таки остался настоящим хохлом. Если бы Володька вздумал сурьезно от него научиться русскому языку, то был бы похож на того англичанина, которому вздумалось выучиться по-русски говорить, и, чтобы достигнуть скорее своей цели, он поселился в на лето в деревне и договорился с попом, чтобы тот его выучил к зиме настоящему, коренному русскому языку. Поп его и выучил к [зиме?] церковному нашему языку. Англичанин зимою возвращается в столицу и в модном салоне отпустил какое-то бонмо на кор[енном] церковном языке. Барыни так и покатились со смеху. Англичанин оторопел: он совсем не такого ожидал эффекта от своего бонмо: переконфузился, бедняк, и не мог понять, что бы это значило. Да после уже ему растолковали.

С французиком Володькой могло случиться то же самое, что и с чудаком британцем, однако ж этого не случилося, а случилося вот что. В продолжение похода французик, несмотря на угрюмый и молчаливый нрав барабанщика, так к нему привязался, как только может привязаться дитя к матери. Чудные вещи [п]ро[исходят] совершаются в природе. Например, Туман (барабанный староста так прозывался, и мы его так будем величать называть) был совершенно не в французском характере человек, а полюбился ветреному французу, да еще как полюбился! – просто как родной. Есть что-то тайное, незримое, намекающее нам на наши будущие несчастия, но мы не в силах понимать эти немые намеки, а потому и страдаем. В[олодьке?] Французу тоже его ангелом-хранителем была подсказана эта симпатия к человеку простому, грубому, чуждому, казалось, всякого возвышенного чувства, а вышло, что все мы ошибались, а француз угадал.

Володя, или французик, как я сказал, был скромный и даже застенчивый мальчик со всеми, кроме Тумана. А с ним он такие штуки выделывал, как, может, случалось вам видеть играющего молодого котенка со старым котом: что бы ни делал молодой котенок, а старый ко[т] старый только глаза жмурит. Так и Туман: что бы ни выделывал с ним Володя, а он только смотрит на него и улыбается. Разве уж он очень ему надоест своими шалостями или просто заснуть не [дает] отдохнуть не дает после ротного ученья и покурить трубочку на свободе, так он поворотится на другой бок и проговорит: «А шоб ты ему опряглось…» – даи остановится, не кончивши нехорошей фразы, остановится, перекрестится и скажет: «Господи, прости мене грешного, оно сирота, да еще и на чужине, а я его лаю». И, как бы ни уставши был, встанет, пойдет, достанет где-нибудь творогу и прочего и примется вареники лепить для своего Володи, чтобы тем хоть сколько-нибудь загладить вину свою перед ним. Адъютант был, хоть видимо и не поощрял, но втайне был доволен взаимною их привязанностью, да иначе и быть не могло. Володька что еще? – почти дитя, да еще между чужими людьми, долго ли избаловаться? К такому возрасту все льнет одинаково – и худое, и хорошее, а он был уверен, что от Тумана он не выучится ничему худому потому что Туман во всем полку слыл за человека самого аккуратного и самого честного, а что он угрюмый, так это ничего: иной и ласково смотрит, а кусает, как гиена.

Вступивши в пределы нашего возлюбленного отечества остановились мы на зимние квартиры. Володя начал скучать и как-[то] чудно переменился в лице. А что еще чуднее, так это то, что он своего широкого плаща никогда не снимал, а так и спал в плаще. Уже не играл, как котенок, с своим угрюмым другом, а упадет к нему на грудь, да так и обольет ее слезами. Туман хотя всячески баловал его и старался его развеселять, но мало успевал. Мы думали сначала, что это просто тоска по родине и больше ничего, со временем пройдет, ан вышло иначе. Адъютант, взявши отпуск, уехал с родными повидаться, а Володе нанял в местечке у жида квартиру и оставил его на попечение барабанного старосты. Мы этому тоже не могли надивиться. Отчего бы не взять мальчика с собою? Он все бы таки немного порассеялся. Но мы это приписали его скупости, больше ничему.

Не знаю почему, но французенок этот нас всех интересовал, в особенности меня. В [нем] было что-то привлекательно симпатическое. И когда он остался без своего патрона и не показывался на улице, то я как будто что-то потерял и всякий раз, когда увижу Тумана, спрашивал о французе. Туман сначала отвечал мне, что Володя скучает, а потом начал отвечать, что Володя нездужает нездужае. Много раз подмывало меня зайти проведать Володю да поговорить с ним о его родном Париже: может быть, ему и легче бы стало; так что ж вы будете делать с глупою фанабериею? Как, дискать, я, будучи офицер, пойду с визитом к какому-нибудь, положим себе, хоть и французу, а все-таки лакею? О воспитание! С отъявленным ме[рзавцем?] чиновным мы почтитель[но] приветливо раскланяемся на улице, принимаем у себя в доме с самою обязательною улыбкою, предлагаем стул и первое место за семейным столом и не боимся, что эта ядовитая тварь своим дыханием заразит детей наших. А [по]встречайся с нами на улице простой человек, нечиновный, который своим бескорыстней и прямотою, быть может, нам же оказывал услуги, да мы на него и не взглянем, а если и взглянем, то так благосклонно, что лучше б и не взглядывали. И это у нас называется приличие! Мерзость, ничего больше! Мы хуже браминов. Тот по крайней мере издыхать будет, а у парии воды не попросит, чтобы не быть ему ничем обязану. А мы?.. Впрочем, на эту тему целые томы написано, так не лучше ли оставить, потому что я ничего нового сказать не умею. Да и замечено не раз, что великие теоретики не всегда бывают такие же и практики; я это говорю в отношении филантропов и моралистов. То чтобы не попасть в эту же категорию, то я лучше возвращаюсь возвращаюсь к Воло[де] французику Володе.

Прошло месяца два после уезда адъютанта. Он в полку не имел никого близкого или приятеля, следовательно, мы об нем никаких известий не имели. Квартировал я вместе с нашим штаб-лекарем. И сидим себе вдвоем ввечеру да читаем какую-то французскую книгу, – не помню, какую именно, – только денщик докладывает, что барабанный староста просит позволения взойти. «Позови», – говорю. Туман вошел бледный и перепуганный.

– Что скажешь, Туман? – спросил я.

– К их высокоблагородию!

– Что же тебе нужно? – спросил лекарь.

– Володька умирает, ваше высокоблагородие. Помогите! Только это не Володька, ваше высокоблагородие, а женщина.

– Как женщина!? – спросили мы в один голос.

– Так, просто женщина, и теперь страдает родами. Лекарь наскоро оделся и ушел вслед за Туманом. Долго он не возвращался, или это, быть может, так мне показалось, потому что я его с нетерпением ожидал. Наконец он пришел. «Ну, что?» – спросил я его.

– Ничего, разрешилась, – ответил он. – Младенец здоров, будет жив, а она, бедная, сильно пострадала, едва ли выдержит.

Поутру пришел Туман и объявил нам, что она умерла вскоре после ухода их высокоблагородия.

Дали знать о случившемся полковому командиру. Тот велел на другой день похоронить ее и предать это дело забвению. Полковница хотела было взять дитя на воспитание, но Туман не уступил. Он говорил, что он перед Богом будет отвечать за это дитя, что она когда умирала, то целовала его руки и все на дитя показывала, т. е. просила его, чтобы не покидать ее дитя. «И я не должен покидать его», – говорил он. И так сделал. Он с помощью фактора в тот же день нашел кормилицу, передал ей ребенка и заплатил деньги.

Хотелося нам узнать, кто такая была покойница, но ничего не узнали: бумаг совершенно никаких при ней не оказалось. Должно быть, или какая-нибудь кочующая актриса, иди просто из модного магазина субретка. Бог ее знает.

Примітки

Даровавши мир Европе, войска наши маршировали восвояси… – Йдеться про переможне завершення антинаполеонівської війни й укладення 1815 р. між Росією, Пруссією та Австрією Священного союзу (розпався на початку 30-х років XIX ст.). Російський цар Олександр І, який фактично очолював цей спрямований проти революційних та національно-визвольних рухів союз, вважав себе миротворцем Європи.

Барабанный староста… – старший полковий барабанщик.

Бонмо (франц. bon mot) – веселе, влучне, гостре слівце; жарт, дотеп.

Браміни, або брахмани, – жерці брахманізму, давньої індійської релігії, люди, що належали до найвищої касти Індії. Парії – одна з нижчих каст «парайян», найбільш безправна частина населення Південної Індії. Парії були «недоторкувані», спілкування з ними вважалося принизливим. Індійська конституція 1950 р. проголосила рівноправність каст.

Субретка (франц. soubrette) – покоївка, горнична; персонаж комедій та водевілів XVII–XIX ст. – весела, спритна служниця, звичайно повірниця та помічниця своєї пані у любовних інтригах.