Начальная страница

Тарас Шевченко

Энциклопедия жизни и творчества

?

4

Тарас Шевченко

Варіанти тексту

Опис варіантів

Не доезжая версты две до города Глухова, в правой стороне от большой дороги чернеет небольшой соснов[ый] небольшая березовая роща, а к этой рощице вьется маленька[я] дорожка. Эта дорожка привела меня прямо к усадьбе Виктора Александровича.

Усадьба или хутор Виктора Александровича скрывался, как как бы за скромной занавесью занавесью, за этой рощицей. Подъезжая к ней Приближаясь к роще, я услышал шум мне послышался какой-то неопределенный шум; шум усиливался по мере моего приближения; еще немного, и я явственно мог расслушать, что шум этот происходил от каскада падающей воды. И, действительно, я не ошибся: между белыми березовыми стволами кое-где просвечивала блестящая вода. Выехавши из рощи, передо мною открылся пруд широкий пруд и плотина, полузакрытая старыми огромными вербами. По ту сторону пруда из[-за деревьев] , почти у самого берега, выглядывали из-за деревьев белые хатки и отражалися в воде. Между крестьянскими хатками белела под почерневшей соломенной крышей с гнездом гайстра, или аиста, большая, о четырех окнах, панская хата, или будынок, а перед нею стоит огромный развесистый вяз. За хутором по косогору раскинулся фруктовый сад, окруженный старыми березами. На самом косогоре то[рчала?], на фоне голубого неба, рисовалась ветряная мельница о шести крылах, а влево от мельницы, за пологой линией косогора, на самом горизонте в фиолетовом тумане едва заметно рисовался город Глухов.

Между вербами вдоль плотины медленно прохаживался сам хозяин этого скромного пейзажа, в смушевом тулупе, крытом серым немецким сукном, подпоясанный красным поясом и в черной смушевой шапке. Увидя мой фургон, выезжа[вший] выдвигавшийся из рощи, он остановился и, заслонив рукою, как бы козырьком, глаза от солнца, смотрел на мой неуклюжий [по?] экипаж.

– Виктор Александрович! – закричал я ему, не показываясь из своей буды. Он стал всматриваться еще внимательнее.

– Здоровы ли вы, Виктор Александрович? – закричал я ему, все еще не показываясь.

– Да какая же сатана кричит там и не вылазит на свет Божий? – отозвался он, как бы сердясь.

– Это не сатана, а это я, Виктор Александрович, – говорил я, вылезая из телеги.

– Так ты бы так и говорил! А то кричит, кричит, а не показывается. – И мы, обнявшися, поцеловались.

– Ай да молодец! – воскликнул он. – Ай да козак! Спасибо, спасибо! А я уже думал, что ты непременно обманешь. Думал уже было сегодня на ночь пуститься к Семену Максимовичу праздник встречать, а вот ты и приехал. Спасибо, спасибо тебе, теперь не нужно и фрак доставать.

– Ну, как вы поживаете? что поделываете, Виктор Александрович?

– Да что поделываю? Вот другую неделю, как поднял шлюз, да и гуляю день и ночь на гребле, как собака на цепи. Бог его знает, откуда эта вода прибывает? Так и поддает, и поддает! – говорил он и, взявши меня под руку, прибавил: – Ну, теперь просымо до хаты. – А ты, приятель, – сказал он, обращаясь к Ермолаю, – отправляйся прямо на конюшню, спроси там кучера Артема и бери у него все, чего душа твоя пожелает!

Панская хата, как снаружи, так и внутри, отличалася только своими размерами, а б[ольше ничем?] и ничем больше. Да и сам хозяин пан, правду сказать, малым чем разнился от своих подданных; разве только тем, что по праздникам носил носил красную шелковую рубашку и черные плисовые шаровары, а по праздникам надевал фрак и ездил в город ездил обедать к своему церемонному соседу. Больше ничем. Воспитывался он, правда, в Нежинском лицее, в одно время с незабвенным нашим Гоголем, потом служил в каких-то гусарах, и та[к?] служил с таким успехом, что и тени в нем не осталося прежнего воспитания. Он уже лет пять как оставил службу, но и теперь непрочь был погусарить при удобном случае и жаловался только на упадок физических сил, т. е. на головную боль после попойки. Но это, я думаю, происходило вследствие недостатка практики. Он занимался в часы досуга и мастерски играл Как настоящий бандурист, играл он на бандуре. И в часы досуга занимался сочинением чувствительных малороссийских романсов, из числа которых один положен на музыку на[шим] известным нашим композитором Глинкою. И чтобы сохранить самобытность в литературе, не читал он ровно ничего, кроме басен Федра, переведенных во время оно знаменитым Барковым, да еще кое-когда заглядывал в по[эму?] в «Царь, или Спасенный Новгород» Хераскова. Словом сказать, он совершенно оградил себя от всякого подражания на поприще литературы. Для полноты его характера надо прибавить, что, ведя уединенную жизнь в самых привольных местах для охотника, он был заклятый враг охоты и охотников называл не иначе, как живодерами и псарями.

Приятель мой не отличался изящными манерами и привлекательной наружностью, но в его смуглом, изрытом оспою лице было столько веселого прямодушия, что нельзя было смотреть на него без удовольствия, особенно когда он рассказывал малороссийский анекдот или передразнивал кого-нибудь из своих соседей: самой естественной мимикой владел он в высшей степени.

Был он уже мужчина не первой молодости, но нельзя было назвать его и старым холостяком, хотя он уже и близился [к] категории сих последних. Он так освоился с своим одиночеством, что о женитьбе и помину не было. На современное воспитание барышень вообще и соседок в особенности он смотрел по-своему, то есть косо. И, судя по его оригинальному взгляду на предметы, нельзя было предполагать, чтобы он когда-нибудь женился, а вышло иначе: не дальше как через год после моего свидания с ним он женился, и, как в литературе, так и в этом деле, он поступил самобытно.

Нужно прибавить, что среди своих подданных он был как отец среди семейства: брал от них только то, что ему необходимо было для дневного существования, прихотей же он не знал никаких, и вообще его расходы были чрезвычайно ограничены. С этой стороны он был достоин подражания.

– Бабусю! – крикнул хозяин, войдя в хату хату. На зов его вошла опрятная, чистенькая старушка в деревенском платье.

– Самовар! чаю! и прочее… догадалась? – Старушка кивнула го[ловою] утвердительно головою и вышла из хаты.

– Какой же вы ты добрый человек, если бы ты знал, так просто я и сказать не умею! – говорил он, обнимая и усаживая меня на дубовую широкую лаву, или скамью. – Да <этаких люд[ей]/span> этакого другого человека и с фонарем теперь не найдешь. Дать слово и сдержать его? Право, не найдешь!

Я молча пожимал ему руку и кивал головою. Пока мы менялися любезностями, за[шумел] а тем временем зашумел самовар на столе и опрятная бабуся вытирала стаканы, а хозяин, оставя меня, принялся раскупоривать бутылку, на ярлыке которой красовались готические буквы, изображавшие слово «коньяк».

– Жаль, что не застал ты здесь стрелкового баталиона, – говорил он, ставя на стол раскупоренную бутылку, – на прошлой неделе выступил только. А что за лихие ребята, большею частию шведы! Чудо, что за народ! Воспитаны, образованы, а уж кутнуть или загнуть угол, так просто что твои гусары. Особенно поручик Штрем, просто гениальная голова!

Пока он воздавал похвалы поручику Штрему и компании, бабуся налила в стаканы чаю, и мы подсели к столу. После первого стакана чаю он Виктор Александрович обратился ко мне и сказал:

– Расскажи же ты мне про свое путешествие. Ведь ты человек наблюдательный. Я думаю, много интересного подметил?

– Самое интересное, – сказал я, – из всего моего путешествия – это ваша корчма около Эсмани, а особенно корчмарь, ваш посессор.

– А! это Яким Туман! Так вы таки познакомилися с ним?

– Я у него ночевал. Да еще и в долг вдобавок.

– Как так в долг?

И я в ответ рассказал ему историю моих финансов.

– Плохо, – сказал он рассеянно и, немного помолчав, сказал: – А знаете ли, этот старый инвалид, Яким Туман, презамечательный человек и вдобавок тако[й] оригинал совершенно в малороссийском характере. Он не рассказывал вам про свое знакомство с Блюхером или как они в Пари[же] через Париж промаршировали?

– Про Париж рассказывал, а про Блюхера нет!

– Как же это так? Верно, жена помешала?

Я подтвердил его догадку.

– И он, верно, ее назвал назвал ее капитаншею?

– Действительно, так.

Видите Видишь, как я изучил моего посессора орандаря, или, как ты говоришь, посессора. Знай же, что под этой грубою корою скрывается самая возвышенная, самая благородная душа! Жена его, которую он шутя называет капитаншею, это его воспитанница с самого нежного детства. Я вам на досуге расскажу эту историю. Он сослуживец и однополчанин моего отца, и покойник мой не без сердечного умиления не мог рассказывать его похождений. А лучше всего я подарю тебе рукопись, написанную со слов покойного батюшки; там вы не найдете ты не найдешь ни одного слова фантазии, нагая истина. Я думал было напечатать ее, да после раздумал. Пожалуй, еще какой-нибудь Барон Брамбеус остриться на мне вздумает или просто назовет ее пустою выдумкой, а это для меня пуще ножа острого. А ты ее, пожалуй, напечатай, только под своим именем, чтобы я был в стороне. Я завтра же тебе ее доставлю, она у меня где-то спрятана. И Я сам не помню, надо спросить у бабуси: бабуся у меня всему хозяйка. А дочку его видел? Не его правда, а ее, видел? – прибавил он, улыбаясь.

– Видел, – сказал я.

– Что, не правда ли, красавица?

– Действительно, красавица. И хоть она одета по-деревенски по-крестьянски, но нисколько не похожа на крестьянку!

– На крестьянку! Гм. Она похожа на царевну! а не на крестьянку. А как ты думаешь, – прибавил он, пристально глядя мне в глаза, – можно ли ее ли такому человеку важному человеку, как, например, я, назвать назвать ее своею женою, а?

– Почему же и не так, – сказал я, – если она и во всем так прекрасна, как наружностью!

– Решительно во всем, – сказал он восторженно. – Я сердечно рад, что встретил хоть одного человека одних мыслей со мною насчет истинной независимой жи[зни] семейной жизни. А то приличие да приличие, и вся жизнь основана на взаимном обмане и, т. е. приличии. Провались они и с своим приличием! – прибавил он, допивая стакан чаю.

– Одно, что мне в ней показалося странным, – говорил я.

– А что такое?

– А то, что она для корчмы слишком невинна. Она, например, до сегоднишнего дня не знала о существовании гармоники. Настоящая дикарка!

– Вот именно это мне в ней и нравится! Как же это она сегодня сделала такое важное открытие? Уж не с вашею ли помощию?

– Именно с моею. Я подарил ей гармонику.

Он посмотрел на меня исподлобья и, покручивая усы, сказал:

– Черт вас носит с вашими гармониками, только добрых людей развращаете. Ну, скажи на милость, к лицу ли ей, такой принцессе, твоя глупая гармоника? Ведь она ее обезобразит. Это все равно, что орловскую увесистую бабу посадить за клавикорды Лихтенталя! Сегодня же отберу и в печку брошу! «Бабусю!» – крикнул он. Вошла бабуся. «Пошлите в корчму Максима, чтобы он принес мне музыку… Или нет, не нужно. Я сам поеду». – И он поспешно надел шапку и, выходя из комнаты, сказал: «Бабусю! найди та отдай им ту синюю бумагу, помнишь, что я недавно читал Илье Карповичу?»

– Помню, – сказала бабуся. – Хорошо, что вы сказали, а то я хотела ее сегодня употребить по хозяйству.

Боже тебя И хорошо бы сделала. Отдай же теперь им, когда не успела в дело употребить. Прощайте! – сказал он, обращаясь ко мне, и вышел, порядочно хлопнувши дверью.

Мне было как-то неловко, так неловко, что я думал было позвать Ермолая и велеть вооружить колесницу, но раздумал, потому именно, что не на что было подняться, и волею-неволею я должен был извинить оригинальной и совершенно хуторянской выходке моего амфитриона. А себя оправдывал я тем, что и не такие выходки нам частенько в жизни приходится извинять, особенно и не только по службе, а так, как говорится, по стесненным обстоятельствам, и даже без всяких обстоятельств.

Пока я предавался таким великодушным мыслям, бабуся принесла и положила передо мною на стол довольно объемистый сверток бел[ой] синей бумаги, перевязанный розовой ленточкой, и молча начала убирать со стола стаканы.

Закуривши сигару (я в то время еще курил сигары), [я] развязал и развернул сверток, сел около стола на лаве, с умыслом не позволяя себе никакого комфорта или просто горизонтального положения, чтобы не сделать в своем роде [не]вежливости и не заснуть перед пред лицом автора преспо[койно] на первой же странице его скромного творения.

Я принялся читать. Заглавие было такое:


Примітки

Не доезжая версты две до города Глухова, […] к усадьбе Виктора Александровича. – Хутір Віктора Забіли, про який тут ідеться, насправді був біля Борзни, так само зовсім близько від міста.

хозяин этого скромного пейзажа, в смушевом тулупе, крытом серым немецким сукном, подпоясанный красным поясом и в черной смушевой шапке. – Шевченко тут наголошує на тому, що його герой (як і прототип – В. Забіла) любив носити національне вбрання і, як видно з дальшої розповіді, неохоче вдягав прийнятий у панському середовищі фрак.

Спасибо, спасибо! А я уже думал, что ты непременно обманешь. – Ці жартівливі докори, вкладені в уста героя повісті, ґрунтуються на реальних фактах у взаєминах Віктора Забіли і Шевченка. На початку лютого 1844 року, повертаючись до Петербурга з України й проїжджаючи через Борзну, Шевченко не зміг відвідати хутір Забіли. На послану тоді з Борзни Шевченкову записку чи виправдальний лист ображений Забіла відповів розлогим віршовим «посланням», де в жартівливій формі докоряв колезі по письменству, що той «зазнався, бач, з панами, А земляка дак і забув». Є в тому посланні слова, якими можна пояснити ситуацію як Шевченкову (він поспішав), так і Забіли, який, очевидно, чекав раніше обіцяного візиту:

Який же ти земляк? Який же ти писака?

Неначе гнав тебе собака,

Боявся день подаровать,

Щоб побувать у мене в хаті…

(Текст віршованого листа В. Забіли і коментар до нього див. у кн.: Листи до Тараса Шевченка. – С. 17–18, 201–202).

а по праздникам надевал фрак и ездил обедать к своему церемонному соседу. – Мова йде про Григорія Степановича Тарновського (1788-– 1853), українського поміщика і мецената, власника маєтку в Качанівці.

Воспитывался он, правда, в Нежинском лицее, в одно время с незабвенным нашим Гоголем, потом служил в каких-то гусарах… – М. В. Гоголь навчався в Ніжинській гімназії вищих наук у 1822–1829 рр., а В. М. Забіла – в 1822–1824. У гімназичних журналах, зокрема у списку «Полугодичная классификация поведения учеников и их успехов по наукам, с 1- августа по 24 декабря 1822 года», М. В. Гоголь (Яновский Николай) і В. М. Забіла (Забила Виктор) записані як учні четвертого класу – перший у графі «гимназические пансионеры», другий – «вольноприходящие» (див.: ІР НБУВ, Гоголіана, № 1126, арк. 191 та ін.).

На службі в Київському драгунському (потім гусарському) полку В. М. Забіла перебував з 18 вересня 1825 по 25 січня 1834 р. (див.: Модзалевский В. А. Малороссийский родословник. – Киев, 1910. – Т. 2. – С. 89).

Как настоящий бандурист, играл он на бандуре. – Ще одна деталь, яка підтверджує припущення, що прототипом Віктора Олександровича був В. М. Забіла. У посланні «До Шевченка» В. М. Забіла писав:

Щоб пісень вмісті заспівати,

Якії серце нам гризуть.

Ми б на бандурці забринчали…

(Листи до Тараса Шевченка. – С. 17).

занимался сочинением чувствительных малороссийских романсов, из числа которых один положен на музыку известным нашим композитором Глинкою. – Глинка Михайло Іванович (1804–1857), російський композитор. У серпні 1838 р., перебуваючи в Качанівці, М. І. Глинка познайомився з В. М. Забілою і написав музику до двох його поезій – «Гуде вітер вельми в полі…» і «Не щебечи, соловейку…». З приводу цього в своїх «Записках» М. І. Глинка занотував:

«Малороссийский поэт Виктор Забелла иногда также гостил в Качановке; две его малороссийские песни: Гуде витер и Не щебечи, соловейко, я положил тогда на музыку» (М. И. Глинка: Автобиографические и творческие материалы // Литературное наследие. – Л.; М., 1952. – Т. 1. – С. 186).

кроме басен Федра, переведенных во время оно знаменитым Барковым, да еще кое-когда заглядывал в «Царь, или Спасенный Новгород» Хераскова. – Названі книги, звичайно, не вичерпували лектуру В. М. Забіли (образ Віктора Олександровича не слід сприймати як повну відповідність його прототипу – В. М. Забілі). В іншому місці повісті Шевченко по-іншому характеризує літературні інтереси свого героя:

«Много и много переговорили мы о разных совершенно посторонних предметах, в том числе и о современной литературе, за которой он, как и всякий порядочный человек, следил довольно внимательно, что меня немало удивило, потому что я, кроме варварского перевода басен Федра, ни одной книжки не видел в его доме».

Федр (бл. 15 р. до н. е. – бл. 70 р. н. е.) – римський байкар. У повісті йдеться про книжку: Федра, Августова отпущенника, нравоучительные басни, с Эзопова образца сочиненные / Перевод сделан Иваном Барковым. – СПб., 1764, чи її перевидання у 1787 р.

Барков Іван Семенович (за іншими даними Степанович; бл. 1732–1768) – російський поет і перекладач. «Знаменитий» своїми порнографічними віршами, що поширювалися у списках. Як автора непристойних віршів І. Баркова згадано в Шевченковому щоденнику 9 липня 1857 р.

Херасков Михайло Матвійович (1733–1807) – російський поет, автор патріотичних поем «Россияда», «Владимир Возрожденный», а також згаданого тут твору «Царь, или Спасенный Новгород. Стихотворная повесть» (М., 1800).

в его смуглом, изрытом оспою лице… – Дуже подібно описує зовнішність В. М. Забіли Наталка Полтавка (Надія Кибальчич): «Зросту середнього, стрункий, обличчя смагляве, рябовате від віспи, очі карі, великі, чуб чорний, густий, трохи кучерявий…» (Наталка Полтавка. Роман Віктора Забіли // Зоря. – 1894. – № 13. – С 405).

самой естественной мимикой владел он в высшей степени. – Про В. М. Забілу П. Куліш згадував:

«…Дивував він мене більш усього своїм комізмом, своїм юмором і вмінням поставити на сцену кожну людину, про яку оповідував так, мов її бачиш своїми очима і чуєш власними ушима…» (Куліш П. Хуторна поезія. – Львів, 1882. – С. 22).

М. І. Глинка писав у своїх «Записках»:

«Этот Забелла был необыкновенный мастер представлять в лицах, в особенности хорошо представлял он слепцов» (М. И. Глинка: Автобиографические и творческие материалы // Литературное наследие. – Т. 1. – С. 186).

не дальше как через год после моего свидания с ним он женился… – Прототип героя – Віктор Забіла, закоханий у свою сусідку Любов Білозерську (сестру громадського і літературного діяча, журналіста, одного з організаторів Кирило-Мефодіївського братства Василя Білозерського і Олександри Білозерської – письменниці Ганни Барвінок, дружини П. Куліша), не одружився з нею, залишившись самотнім на все життя. Батько Л. Білозерської не дозволив доньці вийти заміж за незаможного поета. Любовна драма стала головним мотивом поезії Забіли.

среди своих подданных он был как отец среди семейства… – Такий демократизм у поводженні зі своїми селянами-кріпаками справді був характерний для В. Забіли. Наталка Полтавка свідчила:

«…Коли він вмер, усі, хто знав його, сердешно жалували за ним, і навіть його власні кріпаки, бо він був для них не паном, а рідним батьком» (Зоря. – 1894. – № 13. – С. 405).

его расходы были чрезвычайно ограничены. – Про свої скромні статки, а точніше кажучи бідність, В. Забіла не раз згадував і в своїх поезіях, називаючи себе безталанним:

Да лиха година,

Що я такий безталанний

На світ уродився:

І сам бідний, і з бідною

Вірно полюбився!

Нарікання на безгрошів’я звучить і в листі-посланні до Шевченка:

Біда жить в світі без запасу,

Грошима люди що зовуть.

загнуть угол… – картярський термін.

Блюхер Гебхард-Леберехт (1742–1819) – прусський фельдмаршал (з 1813 р.). В кампаніях 1813–1814 рр. командував союзною сілезькою армією, більшу частину якої складали російські війська. В 1815 р. – головнокомандуючий пруссько-саксонською армією, що відіграла вирішальну роль у битві під Ватерлоо, де армія Наполеона І зазнала остаточної поразки. Блюхер на чолі союзницької армії вступив у Париж. Мав велику популярність серед солдатів.

Он сослуживец и однополчанин моего отца… – Батько В. Забіли – Микола Іванович Забіла, закінчивши 1796 р. Сухопутний шляхетський кадетський корпус, в армії прослужив кілька років, 1802 р. вийшов у відставку в чині підпоручика (Модзалевский В.Л. Малороссийский родословник. – Киев, 1910. – Т. 2. – С. 89). Участі в подіях 1812 р. не брав.

Оповідання «Капитанша, или Великодушный солдат» не було рукописом поета Віктора Забіли, це, безсумнівно, плід Шевченкової творчості. Проте підзаголовок «рассказ самовидца» – не просто художній прийом з метою надати пропонованому далі вставному оповіданню психологічної достовірності. Реальні історичні події, зафіксовані в оповіданні, їх широка й дуже конкретна географія дають підстави думати, що Шевченко дійсно опрацював розповіді учасника подій, можливо, якогось ветерана 1812 р. Це міг бути хтось із родичів (Модзалевский В. Л. Малороссийский родословник. – Т. 2. – С. 89–90).

Барон Брамбеус остриться на мне вздумает или просто назовет ее пустою выдумкой… – Барон Брамбеус – псевдонім Сенковського Осипа (Юліана) Івановича (1800–1858), письменника і критика, професора Петербурзького університету, видавця і редактора журналу «Библиотека для чтения» (в ньому він друкувався під псевдонімом Барон Брамбеус). У 1856–1858 рр. О. І. Сенковський вів у журналі «Сын отечества» відділ «Листок Барона Брамбеуса». Як редактор відомий своїм зневажливим ставленням до волі авторів, що друкувалися в його журналах.

За висловом «остриться на мне вздумает» криється Шевченкова оцінка стильової манери критичних статей Сенковського, їх деколи іронічно-глузливий тон, що, очевидно, виробився ще у пору, коли Сенковський видавав польську гумористичну газету «Balamut» (виходила у Петербурзі в 1830–1836 рр.). У такому ж глузливому, з претензіями на дотеп тоні написана і рецензія Сенковського на «Кобзар» 1840 р., надрукована без підпису в журналі «Библиотека для чтения» (1840, т. 39). Шевченкова полеміка з недоброзичливими критиками його творчості у вступі до поеми «Гайдамаки», очевидно, стосувалася і Сенковського.

клавикорды Лихтенталя! – Клавікорд – клавішно-струнний ударний музичний інструмент, на початку XIX ст. остаточно витіснений фортепіано, що його за традицією ще довго називали клавікордом. Ліхтенталь – бельгійський фортепіанний майстер, у 1840-х роках XIX ст. в Петербурзі організував фортепіанну фабрику, яка проіснувала до 1854 р.