11

Тарас Шевченко

«Целую заочно ваши добродетельные руки и молю Бога-жизнедавца, да продлит он вашу драгоценную для меня жизнь. В продолжение дороги и здесь на месте я постоянно, слава Богу, пользуюся хорошим здоровьем, только все еще как-то чудно, ни к кому и ни к чему еще не присмотрелся. Еще и недели не прошло со дня пребывания моего здесь. Простите мне великодушно, мои незабвенные родители: я хотел было писать вам на другой же день, но за хлопотами никак не успел. Нужно было явиться по начальству, то то, то се, так неделя и пролетела. Теперь же я, слава Богу, поуспокоился, нанял себе маленькую, о двух комнатах, квартиру, как раз против госпиталя, в Старой Слободке. Вчера я был дежурным, а сегодня совершенно свободный день, и, чтоб не потратить его всуе, я взялся за перо и думал описать вам мимолетное мое путешествие, но как подумал хорошенько, то оказалось, что и писать нечего, что все пространство, промелькнувшее перед моими глазами, теперь так же само и в памяти моей мелькает, ни одной черты не могу схватить хорошенько. Смутно только припоминаю то неприятное впечатление, которое произвели на меня заволжские степи. Переправясь через Волгу, я в Самаре только пообедал и сейчас же выехал. И после волжских прекрасных берегов передо мною раскрылася к[алмыцкая] степь, настоящая калмыцкая степь. Первая станция от Самары была для меня тяжела, вторая легче, и и я начал глаза мои начали освоиваться с бесконечными равнинами.

Первые три переезда показывались еще кое-где вдали неправильными рядами темные кустарники п[о] в степи, по берегам речки Сакмары. Наконец, и те исчезли. Пусто, хоть шаром покати. Только – и то местах в трех – я видел: над большой дорогой строятся новые переселенцы, а около их багажа шляются в четыреугольных красных шапочках, наподобие кучерских, безобразные калмычки с грудными детьми на плечах, совершенно цыганки, только что не ворожат. Проехавши город Бузулук, начинают на горизонте показываться в тумане показываться плоские возвышенности Общего Сырта. И, любуясь этим величественным горизонтом, [я] незаметно въехал в Татищеву крепость. Я по[дал] отдал подорожнюю смотрителю, а сам остался на улице, и, пока переменяли лошадей, я припоминал «Капитанскую дочку», и мне как живой представился грозный Пугач в черной бараньей шапке и в красной епанче, на белом коне. Совершенно наш старинный палач. Солнце только что закатилось, когда я переправился через Сакмару, и первое, что м[не] я увидел вдали, это было еще в[оздвигнутый] розового цвета огромное здание с мечетью и прекраснейшим минаретом. Это здание называется здесь караван-сарай, недавно воздвигнутое по рисунку А. Брюллова. Проехавши караван-сарай, мне открылся город, то есть земляной высокий вал, одетый красноватым камнем, и неуклюжие Сакмарские ворота, в [которые] я и въехал в Оренбург.

На мой взгляд, в физиономии Оренбурга есть что-то антипатичное, но наружность иногда обманчива бывает. И я лучше сделаю, если не буду вам писать о нем, пока к нему не присмотрюся. Я намерен вести здесь дневник и посылать к вам по листочку каждую неделю; вы и будете видеть меня как бы перед собою, прочитывая мои листочки. А пока простите меня, что я не пишу вам о себе подробнее. Поклонитеся Карлу Осиповичу и скажите Степану Мартыновичу, что я люблю его великую душу всем сердцем моим и всем помышлением моим. Целую ваши благодатные руки, мои незабвенные, мои бесценные родители. Не забывайте вечно любящего вас сына В. Ватю».

Прочитавши письмо, Карл Осипович бережно сложил его и, подавая его Никифору Федоровичу, проговорил: «Прекрасный молодой человек!» А тот принял молча письмо, поцеловал его и, положил в лежащую на столе летопись Конисского и молча вышел из светлицы сошел с крылечка. Прасковья Тарасовна молилась Богу и плакала. А Степан Мартынович, глубоко вздохнувши, призадумался. И, надумавшися досыта, встал со скамьи и мигнул глазом Карлу Осиповичу, давая знать, что у него он что-то важное выдумал. А, отведши его в сторону, говорил ему шепотом:

– Я по себе знаю, как я странствовал в Полтаву, как трудно на чужой стороне без грошей. А он теперь, я добре знаю, что нуждается. А что он не просит, то это ничего. Я прошлого года продал немно[го] воску и меду московским купцам. Школа меня кормит и одевает, а деньги гниют, как талант, в землю зарытый. Пошлю я ему мое достояние. Как вы скажете, послать?

– Нет, подождите, – говорил тоже шепотом Карл Осипович. – Если у вас есть лежачие деньги, то на них можно найти лучшую дырочку.

Они п[ростились?] расстались.

Переправившись через Альту, Степан Мартынович не пошел в школу, чтобы школяры не помешали ему думать, какую дырочку нашел Карл Осипович его деньгам. Думал он лежа, и сидя, и стоя в пасике своей пасике до самого вечера. И все-таки не мог придумать, что бы это за дырочка могла быть. Дело в том, что Карл Осипович получил из Астрахани два письма в одном конверте: одно на свое имя, а другое на имя сотника Сокиры, если он жив еще, или же на имя Прасковьи Тарасовны.

Зося в письме своем Карлу Осиповичу описывал в общих выражениях свое горестное положение и просил, если старики здравствуют, то чтобы он улучил добрый час и, вручил бы им письмо и сам ходатайствовал за о добром их к нему расположении, то есть просил бы о присылке денег. В случае же отказа он просто в петлю полезет.

Карл Осипович хорошо знал, что письмо Зоси не понравится Никифору Федоровичу, и потому раздумал его даже и показывать ему, а прочитать его т[олько?] одной Прасковье Тарасовне и Степану Мартыновичу и общими силами сложиться и послать на выручку бедному Зосе. На эту-то дырочку и намекал он недогадливому Степану Мартыновичу.

Случай не замедлил представиться прочитать письмо Зоси наедине, именно, когда Никифор Федорович по обыкновению отдыхал в пасике после обеда. Письмо было такого нехитрого содержания:

«Великодушные мои родители!

Четыре года я находился в плену у немилосердых горцев и щ[едротами] , наконец, щедротами д[обрых?], наконец, щедротами великодушных людей освобожден из оного и теперь нахожусь в г. Астрахани в крайнем положении. По случаю расстроенного на службе здоровья, я хлопочу теперь себе отставку с хоть с третью жалованья. А пока не оставьте вашего покорного сына, пришлите мне хоть сто рублей пока, за что буду вам вечно благодарен.

Остаюся ваш несчастный сын Зосим Сокирин. Карл Осипович знает мой адрес».

Прасковья Тарасовна не дослушала письма, ахнула и грохнулась на пол. Карл Осипович засуетился около, а педагог мой тоже ахнул при виде сей трагедии, да так и остался с разинутым ртом до тех пор, пока не очнулась Прасковья Тарасовна. Простак, он совершенно незнаком был с сими женскими слабостями. Придя в себя, Прасковья Тарасовна воскликнула: «Зосю мой, дитя мое!» – и снова п[овалилась?] упала без чувств. Педагог начал было делать проект на улыбку, но не успел и остался при прежнем выражении. Прасковья Тарасовна снова пришла в себя и попросила воды, прошептала что-то и зарыдала, бедная, как малое дитя.

К этому времени Никифор Федорович, отдохнувши в пасике, пришел в светлицу, чтобы попросить напиться я[блучного] у Прасковьи Тарасовны яблучного кваску, который они на прошлой неделе только почали. Но, увидя сидящую на полу и неутешно рыдающую свою Прасковию, спросил у предстоящих о причине такого горького рыдания. Карл Осипович рассказал ему несколькими словами содержание всей трагедии и подал ему роковое письмо, а тот, вооружившись очками, медленно и внимательно прочитал его и так же медленно сложил и, подавая Карлу Осиповичу, сказал: «Бреше!», – но так тихо, что Прасковья Тарасовна не могла слышать. Карл Осипович был почти такого же мнения, тем более, что Зося в письме своем к нему ни слова не говорит о своем плене у бесчеловечных горцев. Но на сей раз не высказал своего мнения, а только почесал нос и понюхал табаку. «Неужли он, доннер-веттер, вздумал употребить его, почтенного старца, орудием своей гнусной лжи?» – так или почти так думал простодушный добряк.

Между тем Прасковья Тарасовна начала понемногу утихать и уже не плакала, а только всхлипывала. Окружающие, как могли, утешали ее. А чтоб совершенно ее успокоить, Никифор Федорович вынул из своей шкатулы стокарбованную ассигнацию и вручил ее неутешной своей Прасковии, сказавши:

– На, пошли ему.

– Нужно Мой голубе сизый, – говорила Прасковья Тарасовна, принимая деньги, – напиши ты ему хоть одно слово, обрадуй ты его, бесталанного!

– Пиши сама.

– Да как же я буду писать, коли я и писать не умею?

– Как хочешь, а я писать не буду.

– Разве вы, Карл Осипович, напишете?

– Попросите вот Степана Мартыновича, пускай они напишут; у меня нехороший почерк.

– Вы его учитель, Степан Мартынович. Напишите, голубчику, хоть единое словечко, я за тебе денно и нощно буду Богу молиться и пистри на халат возьму, а то вы все в полотняному ходите.

Степан Мартынович изъявил согласие писать. А Никифор Федорович достал из той же шкатулы перо, чернильницу и бумагу и, положа все это на стол, вышел из светлицы вместе с Карлом Осиповичем.

Оставшись вдвоем в светлице, Степан Мартынович сел за стол, положил перед собою бумагу, взял перо в руку и принял такую позу, какую обыкновенно дают живописцы сочинителям, когда изображают их бессмертные лики, осененные сапфирными крылами гения творчества. Принявши такую позу, он просил диктовать. Прасковья Тарасовна села тоже за стол против не[го] писателя и бессознательно приняла позу самой скорбной матери.

– Пишите так, – сквозь слезы проговорила она. – «Зосю мой, дитя мое единое!»

Степан Мартынович долго, долго думал и, наконец, написал:

«Единственный сын мой, милостивый государь Зосим Никифорович!»

Он очень хорошо знал, что нельзя так пи[сать] неприлично писать такие слова, какие будет говорить неграмотная баба. Написавши титул, он спросил, что писать далее.

– Далее пишите так: «Орле мой, Зосю! Посылаю тебе сто карбованцив».

Он, разумеется, и эту, и все последующие фразы писал по-своему. Письмо вышло довольно оригинальное и нельзя сказать краткое, потому что оно кончилось тогда только, когда исписан был весь лист кругом, а другого листа боялася просить Прасковья Тарасовна у Никифора Федоровича.

Когда громогласно б[ыло] и не борзяся было прочитано письмо, то Прасковья Тарасовна подумала: «А я-то, дура, мелю себе, что на язык попало, а вот оно как надобно было говорить». И она посмотрела на писателя с благоговением.

К вечеру было все кончено, письмо и деньги были вручены Карлу Осиповичу с просьбою подать назавтра же на почту. Карл Осипович, принявши комиссию сию, простился с хозяевами и, садяся в свою беду, подозвал к себе Степана Мартыновича и сказал ему на ухо:

– Ваши рубли свободны: дырочка заткнута.

Хлыснул своего горя[чего?] буланого и был таков. А Степан Мартынович побрел в свою школу, недоумевая, что это за дырочка проклятая. А хитрый немец не хочет объясниться просто.

Деньги были получены в Астрахани как нельзя более кстати, потому что бедная Якилына занемогла лихорадкою и лежала в городской больнице, следовательно, дневное пропитание для моего героя прекратилось. И вдруг как манна с неба упала. Ему выдавали по[немногу], как арестанту, понемногу. Но и за этим немногим стали втихомолку наведываться товарищи и прорицали ему, не как прежде – хламиду поругания, но совершенную свободу и полное удовлетворение. Этого уж он и сам не понимал. Под словом «совершенная свобода» он разумел волчий паспорт. Но «полное удовлетворение»? Как ни бился, а не мог разжевать.

Примітки

…как раз против госпиталя, в Старой Слободке. – Після повернення з Аральської експедиції Шевченко деякий час (на початку 1850 р.) мешкав у будинку в Старій, або Голубиній Слобідці (нині вулиця Козаковська) в Оренбурзі. Будинок належав квартирмейстеру Окремого Оренбурзького корпусу, картографу Карлу Івановичу Герну (1816–?), з яким Шевченко був у дружніх стосунках [див. лист К. І. Герна до М. М. Лазаревського. – Киевская старина. – 1899. – № 2. – С. 68].

Самара – центр Самарської губернії (тепер обласний центр Російської Федерації). Очевидно, через це місто Шевченка везли на заслання 1847 р. Як свідчить запис у щоденнику від 6–7 вересня 1857 р., Шевченко був у Самарі, повертаючись із заслання.

…по берегам речки Сакмары. – Сакмара – річка на Південному Уралі, права притока річки Уралу.

Бузулук – повітове місто Самарської губернії (тепер районний центр Оренбурзької області Російської Федерації). Шевченко був у цьому місті в червні 1847 р. по дорозі до місця заслання.

…плоские возвышенности Общего Сырта. – Общий Сирт – невисока гірська система на Південному Уралі, відроги якої простягаються майже до Каспійського моря.

…незаметно въехал в Татищеву крепость. – Фортеця в Оренбурзькій губернії (тепер село Татищево Переволоцького району Оренбурзької області Російської Федерації), історія якої пов’язана з селянсько-козацьким повстанням 1773–1775 рр. під проводом Омеляна Пугачова. Шевченко був у ній в червні 1847 р., коли його везли на заслання, і в жовтні 1850 р. по дорозі з Орської фортеці на місце нового заслання – в Новопетровське укріплення.

Это здание называется здесь караван-сарай, недавно воздвигнутое по рисунку А. Брюллова. – Брюллов Олександр Павлович (1798–1877) – російський архітектор і художник-аквареліст, академік Петербурзької Академії мистецтв (з 1831 р.), брат К П. Брюллова. Караван-сарай, збудований у 1837–1846 рр., існує і тепер. Охороняється державою як архітектурна пам’ятка.

…Сакмарские ворота… – головні ворота Оренбурга, біля яких був офіцерський пост.

Пістря – груба бавовняна тканина з різнокольорових ниток.

…он разумел волчий паспорт. – Особисте посвідчення («проходное свидетельство»), що видавалося неблагонадійним громадянам. Особам, які його отримали, не дозволялося постійно проживати в одному і тому ж місці.