12

Тарас Шевченко

Через месяц после этого происшествия хуторяне мои были обрадованы первым недельным листком, полученным из Оренбурга. Ватя назвал свой недельный дневник, в подражание своему благодетелю Ивану Петровичу Котляревскому, «Оренбургская муха». Хуторяне мои его так же называли, например: «К нам прилетела “Оренбургская муха”», или «Мы ожидаем “Оренбургскую муху”» и т. д. Покойного Котляревского «Полтавская муха» была настоящая пчела, а это было только невинное подражание в одном названии. Эта муха ни на какую пошлость или низость людскую не [на]падала, подобно полтавской; это было просто описание вседневной, прозаической жизни честного и скромного молодого человека. А для хуторян моих это было выше всякой поэзии. Прочитывая недельный отчет своего милого Вати, они с любовию следили каждое его движение. Они видели видят его, как он идет по большой улице и ему встречаются эполеты да каски, каски да эполеты, козаки да солдаты, солдаты да козаки, даже бабы ходят по улице в солдатских шинелях, чего он не видал даже на Красныце в Киеве. Или видят его, как он сидит на горе и смотрит на Урал, и на рощу за Уралом, и за рощей на меновой двор, а за двором степь и степь, хоть и не смотри, далее ничего не увидишь, а он все смотрит да о чем-то думает. И видят его, как он, скучный, возвращается к себе на квартиру, молится Богу и ложится спать. Назавтра А завтра рано встает, надевает мундир, идет дежурить в госпиталь. Все, совершенно все видят. Даже и то, как ему делает словесный выговор главный доктор за то, что у него на мундире одна пуговица расстегнулась, причем Прасковья Тарасовна говорила, что у этих главных хоть ангелом будь, а все-таки без выговору не обойдется.

«Оренбургская муха» исправно являлась ка[ждую] на хутор каждую неделю. И чем далее, тем однообразнее. Наконец, до того дошло, что все дни недели были похожи точь-в-точь на понедельник; воскресенье только и отличалося от понедельника тем (если не был дежурным), что был в обедне. Старики сами зачи[тывались] с наслаждением читали «Муху», никак не подозревая ее убийственного однообразного содержания.

Наконец, дошло до того, что он открыто начал жаловаться на скуку и однообразие. «Хоть бы на гауптвахту хоть раз посадили для разнообразия, – писал он, – а то и того нет». На оренбургское общество смотрел он как-то неприязненно, а дам высшего полета называл просто безграмотными кокетками. Словом, он начинал хандрить. Отправляясь в Оренбургский край, он думал было на досуге писать приготовиться защищать диссертацию на степень доктора медицины и хирургии. Но вскоре им овладела такая тоска, что он готов был забыть и то, что знал, а о обширнейших знаниях и думать было нечего.

Более полутора года длился для него этот нравственный застой. Один вид Оренбурга приводил наводил на него сон. И он Думал было он просить перевода, ссылаясь на климат, но от основания Оренбурга не было еще человека, который жаловался бы на к[лимат] бы жаловался на его климат. Климат отличнейший, хотя лук и прочие огородние овощи и не родятся. Но это, я думаю, больше оттого, что все это добро из Уфы получают, для кого оно необходимо. А Уфа до Уфы, заметьте, не более, не менее как 500 верст. Однажды он, скуки ради, посетил Каргалу. «Все же таки, – думал он, – село, следовательно, не без зелени». И представьте его разочарование: дома, ворота да мечети. А зелени только и есть, что крапивы кусточки под забором, а вонь такая, что он не мог и чаю напиться. «Вот тебе и село! Да Ну, это не диво. Сказано – татарин: ему был бы кумыс да кусок сдохлой кобылятины, он и счастлив. Поедем в другую сторону». Поехал он в Неженку. Это будет по Орской дороге. Что же? И там дома да ворота, только мечетей не видно. Зато не видно и церкви. Но как день был июльский, жаркий, то он поневоле должен был изменить проект, плюнуть и возвратиться вспять, дивяся бывшему. Зате[м] Постучал он в тесовые ворота, ему отворила их довольно недурная собою молодка, но удивительно заспанная и грязная, несмотря на день воскресный.

– Можно у вас остановиться отдохнуть на полчаса? – спросил он.

– Мозно, для ца не мозно! – сказала она протяжно. Он взошел на двор и хотел было в избу зайти, на него из дверей пахнуло такой тухлятиной, что он только нос заткнул. На дворе расположиться совершенно было негде. Велел он своему вознице раскинуть кошомку под телегою и пр[илег] на улице и прилег помечтать о блаженстве сельской жизни, пока лошади вздохнут. А между тем вышла к нему та на улицу та самая заспанная мо[лодка] грязная молодка и молч[а], щелкая арбузные семечки, смотрела… или, лучше сказать, ни на что не смотрела. Он повел к ней такую речь:

– А как бы ты мне, моя красавица, состряпала чего-нибудь перекусить?

– Да цего же тако[е] рази я стряпка какая?

– Ну, хоть уху, например. Ведь у вас Урал под носом, чай, рыбы пропасть?

– Нетути. Мы ефтим не занимаемся.

– Чем же вы занимаетесь?

– Бакци сеем!

– Ну, так сорви мне пару огурчиков.

– Нетути. Мы только арбузы сеем.

– Ну, а еще что сеете? Лук, например?

– Нетути. Мы лук из городу покупаем!

«Вот те на! – подумал он. – Деревня из города зеленью довольствуется».

– Что же вы еще делаете?

– Калаци стряпаем и квас творим.

– А едите что?

– Калаци с квасом, покаместь бакца поспееть.

– А потом бакчу?

– Бакцу.

– Умеренны, нечего сказать. – И он замолчал, размышляя о том, как немного нужно, чтобы сделать человека похожим на скота. А какая благодатная земля! Какие роскошные луга пр[екрасные] и затоны уральские! И что же? Поселяне из городу лук получают и… И он не додумал этой тирады; извозчик прервал ее, сказавши:

– Лошади, барин, отдохнули.

– А, хорошо. Закладывай, поедем.

И пока извозчик затягивал супони, он уже сидел на телеге. Через минуту только пыль взвилася и, расстилаясь по улице, заслонила и ворота, и стоящую у ворот молодку.

С тех пор он не выезжал уже из Оренбурга аж п[ока] до тех пор, пока ему н[е] до тех пор, пока ему в одно прекрасное апрельское утро не объявили, что он командируется с транспортом на Раим.

О, как живописно описал он это апрельское утро в своем дневнике! Он живо изобразил в нем и не виданную им киргизскую степь, уподобляя ее Сахаре, и патриархальную жизнь ее обитателей, и баранту, и похищения. Словом, все, что было им прочитано: от «П[етра] И[вановича] Выжигина» даже до «Четырех стран света», решительно все припомнил.

Отправивши субботний учетверенный листок на почту, явился куда следует по службе, и на другой день поутру у Орских ворот ефрейтор скороговоркою спрашивал: «Позвольте узнать чин и фамилию и куда изволите следовать». Из воротника шинели довольно грубые вылетели слова: «Лекарь Сокира. В Орскую крепость. Пошел Подвысь! Пошел!» И тройка понеслася через форштат, мимо той церкви и колокольни, на которую Пугачев встащил две пушки, бо[м]б[ардируя] осаждая Оренбург.

До станицы Островной он только любовался окрестностями Урала и заходил только в почтовые станции, и то, когда хотелося пить. Но, подъезжая к Островной, он вместо серой обнаженной станции увидел село, покрытое зеленью, и машинально спросил ямщика: «Здесь тоже оренбургские козаки живут?»

– Тоже, ваше благородие, только что хохлы.

Он легонько вздрогнул.

– А почтовая станция здесь?

– Дальше, в Озерной.

– Там тоже хохлы живут?

– Нет-с, наши русские.

Подъезжая ближе к селу, ему, действительно, представилась малороссийская слобода. Те же вербы зеленые, и те же беленькие в зелени хаты, и та же девочка в плахте и полевых цветах гонит корову. Он заплакал при взгляде на картину, так живо напомнившую ему его прекрасную родину.

У первой хаты он велел остановиться и спросил у сидящего на призбе усача, можно ли будет ему переночевать у них?

– Можна, чому не можна. Мы добрым людям ради. Он отпустил ямщика и остался ночевать.

Здесь он впервые в Оренбургском крае отвел свою душу родною беседою. А чтобы больше оживить несловоохотного (как и вообще земляки мои) хозяина, то он спросил, чи есть у них шинк?

– Шинку то у нас, признаться, нема, а так люды добри держать про случай.

Он послал за водкою, попотчевал хозяина и хозяйку. А маленькому Ивасеви дал кусочек сахару.

Хозяин стал говорливее, хозяйка проворнее заходила около печки с чаплиею. Только один Ивась стоял, воткнувши в рот пальцы вместе с сахаром, и исподлобья посматривал на гостя.

Не замедлили цыплята закричать за хатою и также не замедлили явиться на столе с парою свежепросольных огурцов к услугам гостя.

– Закушуйте, будьте ласкови, – говорила хозяйка, ставя на стол цыплята. – А я тым часом побижу до Домахи, чи не позычу з 10 яець, а то в нас, признаться, вси выйшлы.

И она проворно вышла из хаты.

На другой день поутру хозяин нанял ему пару лошадей до станции, а догадливая хозяйка поднесла ему в складне на дорогу пару цыплят жареных, 10 яиц и столько же свежепросольных огурцов. Принимая все это, он спросил, что он им должен за все.

– Та, признаться, нам бы ничого не треба. Та думка та, що треба б дытыни чобитки купыть.

Он подал ей полтинник.

– Господь з вами, та ему и за грывеннычок купы[мо] Вакула пошие.

– Ну, там соби як знаешь, – сказал он и простился с своими гостеприимными земляками.

Переночевал он еще в Губерле (предпоследняя станция перед Орской крепостью), собственно для того, чтобы полюбоваться на другой день Губерлинскими горами. На другой день перед вечером он был уже в виду Орской крепости.

Вот как он рассказывает в своем своей «Мухе» впечатление, произведенное видом этой крепости.

«29 апреля. До 12 часов я гулял в губерлинской роще и любовался окружающими ее горами, чистой речечкой Губерлей, прорезывающей рощу и извивающейся около самых козачьих хат. Пообедавши остатками подарка моей догадливой землячки, я оставил живописную Губерлю. Несколько часов подымался я извилистою дорогою на Губерлинские горы. У памятника, поставленного в горах, на дороге, на память какого-то трагического происшествия, я напился прекраснейшей родниковой воды. Поднявшись на горы, открылась плоская однообразная пустыня. А среди пустыни торчит одинокая будочка и около нее высокий шест, обернутый соломою. Это козачий пикет. Проехавши пикет, я начал спускаться по плоской наклонности к станции Подгорной. Переменивши лошадей, я подымался часа два на плоскую возвышенность, из которой. С этой возвышенности открылась мне душу леденящая пустыня. Спустя минуту после тягостного впечатления, я стал всматриваться в грустную панораму и заметил посредине ее беленькое пятнышко, обведенное красно-бурою лентою.

– А вот и Орская белеет, – сказал ямщик, как бы про себя.

– Так вот она, знаменитая Орская крепость! – почти проговорил я, и мне сделалося грустно, невыносимо грустно, как будто меня Бог знает какое несчастие ожидало в этой крепости. А страшная пустыня, ее окружающая, казалася мне разверстою могилой, готовою похоронить меня заживо. В Губерле я был совершенно счастлив, вспоминал вас, мои незабвенные, воображал себе, как Степан Мартынович читает Тита Ливия под липою, а батюшка, слушая его, делает иногда свои замечания на римского витию-историка. И вдруг такая перемена! Неужели так сильно действует декорация на воображение наше? Выходит, что так.

Подъезжая ближе к крепости, я думал (странная дума), поют ли песни в этой крепости. И готов был бог знает что прозакладывать, что не поют. При такой декорации возможно только мертвое молчание, прерываемое тяжелыми вздохами, а не звучными песнями. Подвигаясь ближе и ближе к широкому, едва зеленью подернутому лугу, я ясно уже мог различать крепость: белое пятнышко – это была небольшая каменная церковь на горе, а красно-бурая лента – это были крыши казенных зданий, как-то: казарм, цейхгаузов и прочая. Переехавши по деревянному, на весьма жидких сваях, мостику, мы очутились в крепости. Это обширная площадь, окруженная с трех сторон каналом аршина в три шириною да валом с соразмерною вышиною, а с четвертой стороны – Уралом. Вот вам и крепость. Недаром ее киргизы называют Яманкала.

По-моему, это самое приличное ей название. И на месте этой Яманкалы предполагалося когда-то основать областной город! Хо[тя] Хорош был бы город! Хотя, правду сказать, и Оренбург малым чем выигрывает в отношении местности. Вот что оживляло первый план этой сонной картины: толпа клейменных колодников, исправлявших дорогу для приезда корпусного командира, а ближе к казармам на площади маршировали солдаты. Проезжая тихо мимо марширующих солдат, мне резко бросился в глаза один из них: высокий, стройный и – странная игра природы – чрезвычайно похож на брата Зосю. Меня так поразило это сходство, что я целую ночь не мог заснуть, создавая разные самые несбыточные истории насчет брата. Да еще вонючая татарская лачуга, отведенная мне в виде квартиры, окончательно разогнала мой сон.

30 апреля. С больною головою явился я сегодня к коменданту, а от него пошел познакомиться к собрату по науке. Собрат по науке показался мне вроде чем-то вроде жердели спелой и после обоюдных приветствий сказал мне, в виде комплимента, что я чрезвычайно похож на одного несчастного, недавно сюда присланного из Астрахани. Я спросил его, что значит слово «несчастный», он пояснил мне. И я, простившись с ним, пошел искать баталионную канцелярию. В канцелярии у писаря спросил я, нет ли в их баталионе недавно присланного рядового Зосима Сокирина. Писарь отвечал: «Есть» – и, взглянувши мне в лицо, прибавил: «Зосим Никифорович». – «Можно ли мне прочитать его конфирмацию?» – «Можно-с». И я прочитал вот что:

«По конфирмации военного суда, за разные противузаконные и безнравственные поступки, написывается в Отдельный Оренбургский корпус рядовым Зосим Сокирин, с выслугою».

– Нельзя ли мне видеть этого рядового? – спросил я писаря.

– Можно-с. Извольте следовать за мною.

И услужливый писарь привел меня в казармы. Я не описываю вам нечистоты и смрада, возмущающих душу и вечно сущих во всех казармах. Не читайте маменьке, ради Бога, этого письма: она, бедная, не перенесет этого тяжкого удара.

На нарах в толстой грязной рубахе сидел Зося и, положа голову на колени, как титан Флаксмана, пел какую-то солдатскую нескромную песню. Увидя меня, он сконфузился, но сейчас же оправился и ска[зал] заговорил:

– Это ты, брат Ватя?

– Я.

– А это я, – сказал он, вытягиваясь передо мною во фронт.

Меня в трепет привело его непритворное равнодушие. Я был ошеломлен его ответом и движением и долго не мог сказать ему ни слова, а он все стоял передо мною навытяжку, как бы издеваясь надо мною. Наконец, я собрался с духом, спросил его, нужно ли ему чего-нибудь?

– Нужно, – ответил он, не переменяя позиции.

– Что же тебе нужно?

– Деньги!

– Но я много не могу предложить.

– Сколько можешь.

Я дал ему 10-тирублевый билет. «Спасибо, брат», – сказал он, принимая деньги, и потом прибавил: «Мы ей протрем глаза». Я, уходя из казарм, просил его, чтобы он заходил ко мне в свободное время, пока я уйду в степь.

Бывало мне иногда грустно, тяжело грустно, но такой гнетущей грусти я никогда еще не испытывал. Мне казалося, что я видел Зосю во сне, что на самом деле такое превращение невозможно в человеке. Такое помертвение всего человеческого. Придя на квартиру, я посмотрел свой бумажник и, не находя 10 рублей, убедился, что это действительно Зося. Боже мой! Что же тебя так страшно превратило? Неужели воспитание? Нет, воспитание скорее ничего не сделает из человека или только опошлит его, но превратить его в грубое животное никакое воспитание не в силах.

Что же, наконец, довело тебя до этого жалкого состояния, мой бедный Зосю?

И я не мог в себе найти ответа».

Примітки

Красниця – урочище і селище в Києві на спуску до Дніпра поблизу Аскольдової могили. Існувало з початку XVIII ст., знесене 1852 р. під час спорудження Ланцюгового моста. Було місцем прогулянок киян, зокрема військових, що служили у Печерській фортеці, розташованій поблизу.

Каргала – село Оренбурзького повіту Оренбурзької губернії (тепер селище міського типу, підпорядковане районній Раді Промислового району Оренбурга).

Неженка – село Оренбурзького повіту Оренбурзької губернії (тепер село Нєжинка Оренбурзького району Оренбурзької області Російської Федерації).

…что он командируется с транспортом на Раим. – Раїм – укріплення на річці Сирдар’ї, засноване 1847 і ліквідоване 1854 р. Шевченко тричі перебував у Раїмі: з 19 червня по 25 липня 1848 р. у складі Аральської експедиції; з січня до другої половини квітня та з кінця вересня до 10 жовтня 1849 р. Згадки про Раїм є у щоденнику Шевченка (запис від 16 липня 1857 р.) і в листах до А. Лизогуба від 1 лютого та 9 травня 1848 р.

Баранта – викрадення худоби – одна з форм помсти у східних народів.

…все, что было им прочитано от «П[етра] И[вановича] Выжигина» даже до «Четырех стран света». – «Петр Иванович Выжигин» (СПб., 1831) – роман російського письменника Фадея Венедиктовича Булгаріна (1789–1859). Можливо, Шевченко мав на увазі інший роман Булгаріна – «Иван Выжигин» (СПб., 1829), герой якого потрапляє в полон до киргизів і в якому у спотвореному вигляді описано їх звичаї та побут. «Четыре страны света» – можливо, також описка. Очевидно, Шевченко мав на увазі роман М. Некрасова і М. Станицького (А. Я. Панаєвої) «Три страны света» [Современник. – 1848, 1849; окр. вид. – СПб., 1851]. В одному з розділів цього роману відтворено деякі риси життя і побуту киргизького народу.

Островна (Островне) – село (станиця) Оренбурзької губернії (тепер Сарахтаського району Оренбурзької області Російської Федерації). Одне з перших українських поселень в Оренбурзькій губернії на правому березі Уралу, засноване на початку XIX ст. Шевченко побував в Островному в червні 1847 р., в жовтні 1849 і в травні та вересні 1850 р.

Губерля – село Орського повіту Оренбурзької губернії (тепер Гайського району Оренбурзької області Російської Федерації). Шевченко був у Губерлі в червні 1847 р., коли його везли з Оренбурга до Орської фортеці, в травні 1850 р., коли його під конвоєм перевозили з Оренбурга в Орську фортецю, і у вересні 1850 р. по дорозі з Орської фортеці до Новопетровського укріплення.

…я гулял в губерлинской роще и любовался окружающими ее горами… – Губерлинські гори – невисокий гірський масив у південно-східній частині Південного Уралу в басейні річки Губерлі.

А вот и Орская белеет… – Орська фортеця (Орськ) – військове укріплення в Оренбурзькій губернії (тепер Орськ, місто обласного підпорядкування Оренбурзької області Російської Федерації). Шевченко перебував в Орській фортеці на засланні як рядовий 5-го лінійного батальйону Окремого Оренбурзького корпусу з 22 червня 1847 до 11 травня 1848 р., коли разом з іншими учасниками Аральської описової експедиції вирушив у похід до Аральського моря. Вдруге поет побував у Орській фортеці в жовтні 1849 р. по дорозі з Раїма в Оренбург, втретє – з кінця травня 1850 р., коли його під конвоєм привезли з Оренбурга, і до кінця вересня цього ж року до відправки в Новопетровське укріплення.

Яманкала (кирг.) – гниле місто.

…показался мне чем-то вроде жердели спелой… – Жерделя – місцева назва одного з видів абрикоса, вирощуваного в Україні.

…как титан Флаксмана… – «Титан» – одна з відомих скульптур англійського скульптора й графіка Джона Флаксмана (1755–1826).