10

Тарас Шевченко

Переехавши мост на Ворскле, Савватий обернулся лицом к Полтаве и, казалося, искал глазами беленькой хатки, давно с[прятавшейся] уже спрятавшейся в зелени. Смотрел «Уже и не видно ей», – проговорил он тихо и стал смотреть на окунувшуюся в зелени Полтаву. Долго смотрел на домик, лепившийся на горе около собора, и на каменную башенку, Бог знает для чего поставленную против заветного домика на другой стороне оврага. Многое напомнила эта полуразрушенная башенка моему грустному герою. Он, глядя на нее, вспоминал то время, когда он по воскресеньям приходил из гимназии и часто прятался в ней, играя в жмурки с резвою белокурою внучкой Гапки, теп[ерь] Настусею, теперь матерью такого прекрасного белокурого ребенка, как сама была когда-то.

Хороша была Настуся тринадцатилетняя Настуся, очень хороша, особенно по воскресеньям, когда приходила она к своей бабушке на целый день гостить. Повяжет, бывало, на головку красную ленту, натыкает за ленту разных цветов, а коли черешни поспели, то и черешень, и чуть свет бежит к бабушке. Сядет себе, как взрослая, под хатою и задумается. О чем же бы могло бы задумываться тринадцатилетнее дитя? А оно задумывалось о том, что скоро ли панычи встанут, пойдут и пойдут, и она пойдет с ними. «А как выйдут из церквы та пообедают, и начнем играть в жмурки, я спрячуся у той коморке, что на горе. А Ватя прибежит, да и найдет меня». При этом она краснела краснее своей ленты, цветов и черешень и, забывшися, вскрикивала: «Ах!»

– Чого ты там ахаеш? – спрашивала Гапка, высунувши голову в окно.

– Жаба, бабо.

– Вона не кусае, тилько як на ногу скочить, то бородавка буде. Иды в хату, ты змерзла!

– Ни, бабо, я не змерзла. – И она оставалась под хатою и снова задумывалась.

Вате минуло уже шестнадцать, а Настусе пятнадцать лет, когда бывало, спрячутся они от Зоси куда-нибудь в бурьян или убегут аж за Ворскло и, насобирают разных-разных цветов и сядут под дубом. Ватя сплетет венок из цветов, положит его на головку Настуси и смотрит на нее целый день до самого вечера. Потом возьмутся себе за руки и придут домой, и никто их не спросит, где были и что делали. Зося разве иногда скажет: «Ишь, убежали, а меня не взяли с собою!» Прошел еще год, и детская любовь приняла уже не де[тский] характер не детский. Уже Настуся была стройная, прекрасная шестнадцатилетняя девушка, а Ватя 17-летний красавец юноша. Он долго уже по ночам не мог заснуть, Настуся тоже. Она под горою, у себя в садике пела, до полуночи пела:

Зийшла зоря извечора,

Не назорилася.

А он, стоя на горе, до полуночи слушал, как пела Настуся.

Вскоре началося трепетное пожимание рук, поцелуи на лету и продолжительное вечернее стояние под вербою. Правда, что эти свидания оканчивались только продолжительным поцелуем. Ватя в этом отношении был настоящий рыцарь… Но сатана силен, и Бог знает, чем бы могли кончиться ночные стояния под вербою, если бы Ватя не сдал отлично своего экзамена и скоропостижно не уехал в Киев.

То была его первая и, можно сказать, последняя любовь.

В Киеве, бывало, гуляя перед вечером в саду по большой аллее, встретит он красавицу – так холодом и обдаст его, и он, ошеломленный, долго стоял на одном месте и смотрел на мелькавшую в толпе красавицу и, придя в себя, шептал: «Не пара». И отводил глаза на освещенную заходящим солнцем панораму старого Киева. Потом спускался вниз по террасе и выходил на Крещатик. Приходил домой, зажигал свечу и садился за э[нциклопедию] какую-нибудь энциклопедию и окунал вместе в чернила вместе с пером и пл[аменник] в чернила вместе с пером и светлый пламенник своей одинокой юности.

У Зоси точно так же рано проснулася эта страстишка к Олимпиаде Карловне, уже взрослой дочери инспектора, и точно так же была прервана внезапным его отъездом в дворянский полк. Но когда он, стройный, прекрасный юноша, надел гвардейский мундир, он вдруг почувствовал в себе таинственную силу магнита для прекрасных очей. И он не останавливался в священном трепете при виде красавицы женской красоты, а прекрасные его глаза покрывались мутною влагою или горели огнем бешеного тигренка, и он, была ли то девушка или замужняя женщина, не задавал себе вопроса, с какой целью, а просто начинал ухаживать, и почти всегда с успехом. Он настоящий был донжуан с пр[имесью?] зародышами еще кое-каких мерзящих человека страстишек.

По прибытии в Астрахань он в скором времени между морскими и гарнизонными офицерами прослыл хватом на все руки, т. е. плутом на все руки, но в военном словаре это тривиальное слово заменено «хват[ом]» словом «хват».

Прибывши в Астрахань, он спрятал свою Якилыну вместе с сыном в грязном переулке на Свистуне. А себе нанял квартиру в городе, уверил и уверил ее, что этого служба требует. А она, простосердечная, и поверила. Один только баталионный командир да его адъютант знали из формуляра, что он женатый, да еще – и то только догадывался – квартальный, потому что в вверенном ему квартале жила штабс-капитанша Сокирина. Прочая же астраханская публика и не догадывалась. А маменьки так даже смотрели на него как на приличную партию своим уже позеленевшим Катенькам и Сашенькам. Но он смотрел на все это сквозь пальцы и неистово гнул на пе. Еще неистовее пил голяком ром. А еще неистовее А на чихирь и смотреть не хотел, называя его армянским квасом. Ко всему этому он с необыкновенным успехом являл свою, можно сказать, гениальную способность делать и не платить долги, за что нередко его величали не Ноздревым (астраханской просвещенной публике еще не казались «Мертвые души»), а называли его просто шерамыжником, за что он нисколько не был в претензии. Счастливый темперамент! Или, лучше сказать, до чего может усовершенствовать себя человек в кругу порядочных людей!

По воскресеньям и по праздникам начал он прилежно посещать армянскую церковь и загородные армянские гульбища, где не замедлил приобрести себе не одного матаха, особенно между молодыми сынами богатых и старых отцов, и где после бесчисленных якшиолов и являлися картишки, и начиналася потеха, кончавшаяся почти всегда дракой, так что нередко он возвращался в город с поврежденным портретом.

И при этих И после этой только неудавшейся спекуляции при[ходил] навещал он свою бедную Якилыну, уверяя ее, что он хотел купить для нее туркменского аргамака, привезенного из Новоп[етровского] ук[репления], сел попробовать, и вот что сделалось. Та, разумеется, верила. А он себе ска[зывался] рапортовался больным и в ожидании, пока портрет примет настоящий вид, подрезывал на досуге карты, чему Якилына также дивилася немало. С окончанием портрета и с подрезанными картами он исчезал и в скором времени являлся опять портрет чинить. И на сей раз уверял Якилыну, что хотел для нее купить у купца NN. вятскую тройку, и вот что наделала проклятая тройка. История с портретом повторялася довольно часто, так что и простодушная Якилына начала подозревать что-то нехорошее.

Зимою 1847 [г.] не являлся он месяца три к Якилыне с поврежденным портретом. Она прождала еще месяц – нет, еще месяц – нет, нет и нет. Она уже думала, что, может быть, его кони убили, Боже сохрани, как в одно прекрасное утро явился к ней вестовой с главной гауптвахты и сказал ей, что «его благородие про[сили] приказали вам, чтобы ваше благородие пожаловали им двугривенный или вещами что-нибудь».

– Какое благородие? – воскликнула она в ужасе.

– Его благородие штабс-капитан Зосим Никифорович.

– Де вин?

Вестовой сначала улыбнулся. Но как сам был малороссиян[ин], то она без большого труда поняла, в чем дело, и наскоро причепурилась. Взяла за руку Грыця и сказала вестовому: «Ходимо».

Бедная, ты положила конец и следствию, и суду, сама того не подозревая. Он содержался на гауптвахте и судился за двоеженство разные преступления, следствием почти не доказанные, а ты своим явлением все кончила. Ты при всем карауле назвала его своим мужем, тогда как всему городу известно, что он зять армянина NN., и всему городу также известно, что он п[охитил] прекрасная армяночка позволила себя похитить и обвенчаться на ней тайно в Черном Яру. Что он, как истинный герой романа, и совершил беспрекословно, воспламеняясь не столько прекрасными глазками своей возлюбленной, сколько червончиками ее почтенного родителя. Честолюбивый армянин охотно простил, но насчет прилагательного лаконически сказал: «Иок Чека».

«Нехорошо! – подумал мой рыцарь. – Маненько дал маху. Надо будет зайти с другого боку». – И, придя домой, на[чал] принялся сначала ругать, а потом уговаривать и просить свою армяночку, чтобы она обокрала отца, что для ее же счастия это необходимо сделать, что он, старый дурень, просто скряга, умрет с голоду, а деньги кухарка украдет. Но, несмотря на все доводы о необходимости обокрасть отца, армяночка решительно сказала: «Чека».

– А чека, так чека. Я приму свои меры. – И он выгнал свою армяночку из квартиры, снявши с нее салоп и дорогие бусы. За потери и убытки, как сам он выразился.

После этой катастрофы он начал возводить [?] [2 нрзб.] умножать свои мерзости паче всякого описания и дошел, наконец, до того, что его [посадили] на сохранение в гауптвахту.

Пока доказано было законным порядком, что он хват на все руки и вдобавок двоеженец, и пока он находился на сохранении, бедная Якилына нанялася ходила в поденщицы облу чистить и ввечеру приносила своему заключенному мужу заработанный гривенничек.

Пока определяется достойное возмездие моему рыцарю, я перенесу мой нехитростный рассказ в неисходимые киргизские степи.

– Отчего же это так премудро, Господи Боже мой милосердый, Ты устроил на все на свете? Не придумаю, не пригадаю! В один день и даже, может быть, и час они узрели свет Божий животворящий, а теперь Зося уже капитанского рангу, а Ватю только вчера из школы выпустили. И не придумаю и не пригадаю, как это воно так на все на свете Божиим творится?

В тот самый день, как проводили Ватю из Переяслава, в тот самый день Прасковья Тарасовна в[опрошала?] задала себе во[прос] задала себе такой вопрос и много дней спустя его себе задавала. Но, не находя в себе самой ответа на свой хитрый вопрос, подумала было сначала обратиться к Никифору Федоровичу, но, подумавши, отдумала. К Карлу Осиповичу разве? И тоже отдумала. «Он немец, – думала она, – так что-нибудь непутное и скажет по своей натуре немецкой натуре. Степан Мартынович разве? Да нет! Он не вразумит меня. А может, и вразумит. Ведь я просто дура. А он по крайней мере книги читал, то может, что и вычитал. Не знаю, придет ли он ввечеру к нам или нет? Или самой сходить к нему? Так, будто бы пасику посмотреть».

И, повязавши хорошую хустку на голову, а в другую завязавши десяток бубличков, отправилась за Альту.

Войдя в сад и пасику Степана Мартыновича, она увидела Проходя мимо школы, она остановилась и послушала, как школяры учатся. А уходя, шепотом говорила:

– Бедные дети! Им бы надо хоть обед когда-нибудь сделать.

Степан Мартынович, увидя в окно свою дорогую посетительницу, выбежал из школы с непокровенною главою, только в белом полотняном халате, и в два прыжка нагнал ее у входа в сад и пасику, сказавши:

– Здравст[вуйте] Приветствую вас в нашей Палестине…

– Ах, как вы мене перепугали!

– Смиренно прошу [прощения] прогрешений моих, – говорил Степан Мартынович, отворяя калитку в сад.

– А я сегодня сижу себе дома одна как палец. Никифор Федорович в пасике, а Марина огородыну поле. Так я сижу себе да й думаю: пойду-ка я посмотрю, что там за сад и за пасика у Степана Мартыновича, да и его таки проведаю. Он что-то нас цурается.

– И подумать [про] меня, Боже сохрани, такое грешное! Да ведь я и вчера, и позавчера, и всякий вечер у вас сижу. Ну, и сегодня зайду, даст Бог управлюсь.

– А я, как не вижу вас целый день, то мне кажется, что целый год.

Мы к С этими словами они вошли в курень, или под навес из древесных ветвей и соломы. В курене, на земле сверх соломы, раскинуто белое рядно и подушка. То было смиренное ложе Степана Мартыновича. Около ложа стоял глиняный глечик с водою и такой же кухоль. А из-под подушки выглядывал угол неизменной «Энеиды». Прасковья Тарасовна с минуту посмотрела на все это и с участием сказала:

– Прекрасно, все прекрасно, ничого больше и сказать. Только вот что, – сказала она, садясь на лежащий пустой улей. – Зачем вы книгу бросаете в пасике? Ну, Боже сохрани, худого человека: придет да и украдет, а книга-то, сами знаете, дорогая.

– Дорогая, дорогая книга, Прасковья Тарасовна. Она мое единственное назидание, пошли, Господи, Царствие д[уше] Твое незлобивой душе нашего благодетеля Ивана Петровича.

– Мы думаем с Никифором Федоровичем, даст Бог дождать, после Семена служить панихиду по Иване Петровиче и и обед тоже для нищей братии. Так нельзя ли вам будет с вашими школярами «Со святыми упокой» петь при панихиде?

– Можно, и паче можно.

– Как это у вас все скоро выросло. Смотрите, какая липа, просто прекрасная!

– Да, эта липа будет высокая. Но все-таки не будет такая, как я видел за Днепром около самых ворот Мошнинского монастыря. Так на той липе брат вратарь и ложе себе с[делал] соорудил на случай от мух прятаться.

– Да, я думаю, там, за Днепром, все такие липы?

– Нет, не все, есть и меньшей меры.

– А не читали ли вы в какой-нибудь книге о такой притче, какая теперь случилась с нашими Зосей и Ватей? – И рассказала ему свои недоразумения насчет карьеры Зоси и Вати, и прибавила: – Я думаю, что Зося генералом будет, а бедный Ватя и капитанского рангу не опануе! Не знае[те] Отчего это, не знаете, не читали?

– Не знаю, не читал, – с минуту подумавши, ответил Степан Мартынович и, еще минуту спустя, прибавил:

– Думаю, об этом пространно есть писано у Ефрема Сирина. Или же у Юстина Философа. Но у Тита Ливия нет.

– Оставайтеся здорови, – сказала Прасковья Тарасовна, быстро поднявшись с улья.

– Вот я вам гостинчика принесла, да заговорилася с вами и забыла. – Говоря это, она торопливо вывязывала бублички из хустки.

– Минуточку б подождали, я достал бы вам своего медку стильнычок.

– Благодарствую, другим разом, – уже за калиткою проговорила Прасковья Тарасовна, а Степан Мартынович намеревался еще только приподымать правую ногу, чтобы проводить ее хоть до Альты.

Во время ра[зговора] В продолжение свидания в пасике школа как будто опустела и стояла себе, как самая обыкновенная хата. В это непродолжительное время школяры переговаривались между собою шепотом о собственных интересах, но когда часовой школяр дал знак, что проговорил: «Двери ада разверзаются» – значит, в пасике калитка отворяется, – то при этом возгласе все разом загудели, как будто испуганный рой пчел. Прасковья Тарасовна, проходя мимо школы, уже не останавливалась, а на ходу проговорила: «Бедные дети! Как они прекрасно читают. А он, я думаю, их, бедных, еще бьет – настоящий вовкулака».

– Если не удалося проводить до Альты, то хоть човен придержу, пока она сядет в него, и перепихну на другой берег, – так говорил про себя Степан Мартынович, выходя из пасики. Но, увы! его кавалерскому намерению не суждено [было] исполниться. Прасковья Тарасовна не рассчитывала на такую неслыханную вежливость, прыгнула в челн, как приднепрянский рыбак, махнула веслом, и челн уперся уже о другой [берег] речки. Степан Мартынович только успел ахнуть и больше ничего.

Подходя к дому, Прасковья Тарасовна заметила беду Карла Осиповича и лошадь почти в мыле. Ко[гда], а когда у такого хорошего хозяина, каков Карл Осипович, лошадь в поту, то это значит, что что-нибудь да не так. Только что она успела подумать это, как увидела из пасики идущего скоро идущего Никифора Федоровича – только борода белая ветром развевается, а Карл Осипович за ним в своем синем фраке с металлическими и без всякого изображения пуговицами. Завидя свою Парасковию, Никифор Федорович вскрикнул обрадованно:

– Параско! – И при этом поднял правую руку, и она ясно увидела письмо в руке и тоже вскрикнула:

– От которого?

– От Вати. Из самого Оренбурга!

Прасковья Тарасовна на минуту как бы онемела, а Карл Осипович, поздоровавшись, спросил, ни к кому собственно с вопросом не обращаясь:

– Что, месяца два будет, как выехал?

– На Пречисту буде сим недиль! – ответила Прасковья Тарасовна.

– Скоренько, право, скоренько, – говорил он скороговоркою. – Я не думал так скоро. Хорошо, очень хорошо! – И все они взошли на крыльцо. Никифор Федорович пошел к себе в комнату за окулярами и тут же послал Марину за Степаном Мартыновичем: «Чтоб шел, скажи, скорее письмо читать. От Бати, скажи, получили!» Не успел он протереть в очках стекла и выйти на ганок, как Степан Мартынович уже переправлялся через Альту. Удивительная быстрота!

Когда все уселися по своим местам, Никифор Федорович вооружил свои старые очи окулярами, вскрыл письмо, развернул его и, легонько прокашлявшись, начал так читать: «Мои незабвенные, мои дражайшие родители!» Голос Никифора Федоровича задрожал, и он стал жаловаться, что очки его совершенно ослабели или просто запылились, так что письмо читать нельзя, почему он и передал его Карлу Осиповичу, прося прочитать неторопко. Карл Осипович в свою очередь вооружился очками и, вместо того чтобы кашлянуть, он понюхал табаку и начал: «Мои незабвенные, мои дражайшие родители!» Никифор Федорович затаил дыхание, а Прасковья Тарасовна превратилась вся в слух и даже слез не утирала. Карл Осипович продолжал:

Примітки

Зийшла зоря извечора… – рядки з української народної пісні, записаної в альбомі Шевченка 1846–1850 рр. рукою П. Чуйкевича. Запис являє собою народну контамінацію з двох пісень. Варіанти: Труды этнографическо-статистической экспедиции… собранные д. чл. П. П. Чубинским. – Т. 5. – С. 534, 535.

…в грязном переулке на Свистуне. – Свистун – передмістя Астрахані.

…неистово гнул на пе. – Картярський термін, що означає підвищення ставки вдвічі.

Чихир – ігристе червоне донське вино.

…не замедлил приобрести себе не одного матаха… – Матаха (вірм.) – молодий, красивий. Тут: молодий друг.

…после бесчисленных якшиолов… – Якші – ол (киргиз.) – вигук, що означає «хай живе».

…что он хотел купить для нее туркменского аргамака, привезенного из Новоп[етровского] ук[репления]… – Аргамак – старовинна назва породистих верхових коней у країнах Близького та Середнього Сходу. Новопетровське укріплення – фортеця в Оренбурзькій губернії на півострові Мангишлак. У 1857–1939 рр. – Форт Олександровський, з 1939 р. – місто Форт Шевченка (тепер Мангишлацької області Казахстану). На початку 50-х років XIX ст. становило фортецю з гарнізоном понад 700 чоловік. Шевченко перебував на засланні в Новопетровському укріпленні з 17 жовтня 1850 р. по 2 серпня 1857 р.

…обвенчаться на ней тайно в Черном Яру… – Чорний Яр – містечко на березі Волги недалеко від Астрахані.

Чека (спотворене вірм.) – ні, нема.

…ходила в поденщицы облу чистить… – Обла – вобла, тараня.

…после Семена… – Очевидно, після 1 вересня за ст. ст., коли за церковним календарем відзначається день пам’яті християнського святого Симеона Стовпника.

«Со святыми упокой» – заупокійна молитва.

…около самых ворот Мошнинского монастыря. – Йдеться про Мошногорський Вознесенський чоловічий монастир, збудований у другій половині XVII ст. поблизу містечка Мошни Черкаського повіту Київської губернії (тепер село Черкаського району Черкаської області).

Єфрем Сирін (близько 306 – близько 373) – християнський письменник і богослов, один з отців церкви.

Юстин Філософ (?–165) – ранньохристиянський мислитель і письменник, один з отців церкви.

Вовкулака – за українськими народними повір’ями, людина, що обертається у вовка.

Оренбург – центр Оренбурзької губернії (тепер обласний центр Російської Федерації). Під час заслання Шевченко кілька разів був в Оренбурзі. Вперше його привезли в Оренбург увечері 8 червня 1847 р. Тут він перебув кілька днів перед відправкою в Орську фортецю для проходження солдатської служби.

Вдруге Шевченко прибув до Оренбурга 31 жовтня 1849 р. разом з іншими учасниками Аральської описової експедиції для завершення роботи над гідрографічними краєвидами Аральського моря і прожив тут майже сім місяців. У квітні 1850 р. Шевченка заарештували за доносом брата М. Г. Ісаєва. Наприкінці травня його під посиленим конвоєм відправили етапом в Орську фортецю.

Втретє Шевченко був в Оренбурзі у жовтні 1850 р., ймовірно, лише один день, коли його відправляли на нове місце заслання в Новопетровське укріплення. Згадки про Оренбург є в щоденнику поета, в листах.

На Пречисту буде сим недиль! – Пречиста – назва двох християнських свят на честь Богородиці: перше – 15 серпня за ст. ст. – день смерті Богородиці, друге – 8 вересня за ст. ст. – день народження Богородиці.