5

Тарас Шевченко

Меня чрезвычайно заинтересовал этот таинственный портрет. Одн[ако] Я издалека догадывался о его назначении, и как ни сильно хотелось мне убедиться в истине моей догадки, однако я имел столько мужества, что даже и не намекнул о ней Карлу Великому. Правда, в одно прекрасное утро сделал я визит В. А. Жуковскому, под предлогом полюбоваться сухими ри[сунками] контурами Корнелиуса и Петра Гессе, а на самом деле, не проведаю ли чего о таинственном портрете. Однако ж я ошибся.

Кленц, Валгалла, Пинакотека и вообще Мюнхен занял все утро, так что даже о Дюссельдорфе не было помянуто ни одного слова, а портрета просто на свете не существовало.

Восторженные похвалы германскому искусству незабвенного Василия Андреевича были прерваны приходом г[рафа] М. Ю. Вельегорского.

– Вот вина и причина на[ших] теперишних хлопот ваших, – сказал Василий Андреевич, указывая на меня графу.

Граф с чувством пожал мне руку. Я сделал уже проект на вопрос, как вошел слуга и проговорил какую-то незнакомую мне превосходительную фамилию. Я нашел свой проект неудобоисполнимым, раскланялся и вышел, [2 нрзб.] как говорится, с носом.

А между тем молодое здоровье брало свое. Ученик мой, как тот сказочный преслоутый богатырь, оживал и крепел не по дням, а по часам. Он в какую-нибудь неделю после двухнедельной горячки стал на ноги и ходил, хотя придерживаясь за свою койку, но так [1 нрзб.] скучно и невесело, что я, невзирая на наставление медика не говорить с ним об отвлеченных предметах, спросил его однажды: «Ты здоровеешь? Тебе весело, чего же ты скучаешь?» – «Я не скучаю, мне весело, но я не знаю, чего мне хочется… Мне хотелось бы читать». Я спросил у медика, можно ли ему дать читать что-нибудь? «Не давайте. Тем более чтения сурьезного». Что же мне с ним делать? Сиделкой я его не могу быть, а более помочь ему нечем. В этом тяжелом раздумье пришла вспала мне на память «Перспектива» Альберта Дюрера с русским толкованием, которую я во время оно изучал, изучал, да и бросил, не добравшись толку. И странно. Я вспомнил о путанице Альберта Дюрера и совсем о забыл о толковом прекрасном курсе пер[спективы] линейной перспективы нашего профессора Воробьева. Чертежи этого курса перспективы у меня были в портфели (правда, в беспорядке). Я собрал их и пошел, сначала посоветовавшись с медиком, отдал их ученику своему вместе с цыркулем и треугольником и тут же прочитал ему первый урок линейной перспективы. Второй и третий уроки перспективы я мне уже нечего было толковать ему: он как быстро выздоравливал, так быстро и понимал эту математическую науку, не знавши, впрочем, четырех правил арифметики.

Уроки перспективы кончились. Я просил главного медика старшего медика, чтобы старшего медика выписать его из больницы, но медик гигиенически растолковал мне, что ег[о] для окончательного излечения ему необходимо еще пробыть под медицинским надзором по крайней мере месяц. Скрепя сердце я согласился.

В продолжение этого времени часто я встречался с Карлом Павловичем, видел портрет раза два или три портрет Василия Андреевича после второго сеанса. В разговоре с ни[м] Карлом Павловичем замечал неумышленные намеки на какой-то секрет, но хотя но, не знаю почему, я сам отстранял его откровенность.

Я как будто чего-то боялся. А между прочим, почти угадывал секрет.

Тайна вскоре открылась. 22 апреля 1838 года поутру рано получаю я собственноручную записку В. А. Жуковского такого содержания:

«Милостивый государь N. N.

Приходите завтра в одиннадцать часов к Карлу Павловичу и дождитесь меня у него, дождитесь меня непременно, как бы я поздно ни приехал.

В. Жуковский.

Р. S. Приведите и его с собою».

Слезами облил я эту святую записку и, не доверяя ее карману, сжал в кулаке и побежал к не[му] в больницу. Швейцар, хотя и имел приказание пропускать во меня во все часы дня, на этот раз, однако ж, не пустил, сказавши: «Рано, ваше благородие, больные еще спят». Меня это немного охолодило. Я разжал кулак, развернул записку, прочитал ее чуть-чуть не по складам, бережно сложил ее и, положил в карман и степенными шагами воротился на квартиру, в душе благодаря швейцара за то, что он остановил меня.

Давно, очень давно, еще в приходском училище, украдкою от учителя читал я знаменитую перелицованную «Энеиду» Котляревского. И

То не кажи, що вже твое, –

эти два стиха так глубоко мне врезались в память, что я и теперь их повторяя часто применяю к делу. Эти-то два стиха и пришли мне на память, когда я возвращался на квартиру. И в самом деле. Знал ли я наверное, что эта святая записка относится к его делу? Не знал, только предчувствовал, а предчувствие часто обманывает. А что, если б оно и теперь обмануло? Какое бы я страшное сделал зло и еще, и кому еще? Любимейшему человеку. Я сам себя испугался при этой мысли.

В продолжение этих длиннейших суток я раз двадцать подходил к двери Карла Павловича и с каким-то непонятным страхом возвращался назад. Чего я боялся, и сам не знаю. В двадцать первый раз я решился позвонить, и Лукьян, выглянувши в окно, сказал: «Их нет дома». У меня как гора с плеч свалилась. Как будто я совершил п[одвиг] огромный подвиг и наконец вздохнул свободно.

Бодро выхожу я из Академии на Третью линию, и [тут] как тут Карл Павлович навстречу. Я совершенно растерялся и хотел было бежать от него, но он остановил меня вопросом:

– Вы получили записку Жуковского?

– Получил, – едва внятно ответил я.

– Приходите же ко мне завтра в одиннадцать часов. До свидания. Да… Если он может, приведите и его с собой, – прибавил он удаляясь.

– Ну, – подумал я, – теперь ни малейшего сомнения. А все-таки:

Колы чого в руках не маеш,

То не кажи, що вже твое.

Прошло несколько минут, и это мудрое изречение выпарилось из моей весьма непрактической головы. Мною овладело непреодолимое желание привести его завтра к Карлу Павловичу. А позволит ли медик? Чтобы Вот вопрос. И чтобы разрешить его, я пошел к доктору на квартиру и, застал его дома и рассказал ему причину моего внезапного визита. Доктор привел мне несколько фактов умопомешательства, причиною которых были внезапная радость или внезапное горе. «А тем более, что – заключил он, – что ваш протеже не совсем еще оправился после горячки». На такие аргументы отвечать было нечем. И я, поблагодаривши доктора за добрый совет, откланялся и вышел на улицу. Долго шлифовал я мостовую без всякого намерения; хотел было зайти к старику Венецианову, не скажет ли он мне чего определеннее, но было уже за полночь, поброди[вши]; а он не наш брат холостяк, – следовательно, и думать нечего о полунощном посещении. «Не пойти ли мне, – подумал я, – на Троицкий мост полюбоваться восходом солнца?» Но до Троицкого моста не близко, а я начинал уже чувствовать усталость. Не ограничиться ли мне мир[ным] безмятежным сидением у сих огромных сфинксов? Ведь все равно та же Нева. Та же, да не та. И, подумавши, я направился к сфинксам. Севши на гранитную скамью и обло[котясь] прислонясь к бронзовому грифону, я долго любовался на тихоструйную красавицу Неву.

С восходом солнца пришел на Неву за водой академический швейцар и разбудил меня, приговаривая вроде поучения: «Благо еще люди не ходят, а то б подумали б, какой гулящий».

Поблагодарив гривенником швейцара за услугу, я отправился на квартиру и заснул уже, как говори[тся] настоящим, как говорится, хозяйским сном.

Ровно в одиннадцать часов явился я на квартиру Карла Павловича, и Лукьян, отворяя мне двери, сказал: «Просили подождать». В мастерской в глаза мне бросилась только по славе знаемая и Миллерову эстампу знаемая знаменитая картина Цампиери «Иоанн Богослов». Опять недоумение! Не по случаю ли этой картины пишет мне Василий Андреич? Зачем же он пишет: «Приводите и его с собою»? Записка была при мне, я достал ее и, прочитавши несколько раз p[ost] s[criptum], немного успокоился и подошел к картине поближе, но проклятое сомнение мешало мне вполне наслаждаться этим в высшей степени бл[естящим] изящным произведением.

Как ни мешало мне сомнение, однако ж я не заметил, как вошел в мастерскую Карл Великий в сопровождении графа Вельегорского и В. А. Жуковского. Я с поклоном уступил им свое место и отошел к портрету Жуковского. Они долго молча любовались великим произведением бедного мученика Цампиери, а я замирал от ожидания. Наконец В[асилий] Жуковский вынул из кармана форменно сложенную бумагу и, подавая мне, сказал: «Передайте это ученику вашему». Я развернул бумагу. Это была его отпускная, засвидетельствованная г[рафом] Вельегорским, Жуковским и К. Брюлловым.

Я набожно перекрестился и трижды поцеловал эти знаменитые рукоприложения.

Всех по[благодарил?] Благодарил я, как мог, великое и человеколюбивое трио, и, простившись раскланявшись как попало, я вышел в коридор и побежал прямо к Венецианову.

Старик встретил меня радостным вопросом: «Ну Что нового?» Я молча вынул из кармана драгоценну[ю] драгоценный акт и подал ему.

– Знаю, все знаю, – сказал он, возвращая мне бумагу.

– Да я-то ничего не знаю! Ради Бога, расскажите мне, как это все совершилося?

– Слава Богу, что совершилося, а мы сначала пообедаем, а потом и примуся рассказывать. История длинная, а главное – прекрасная история. И, возвыся голос, он прочитал стих Жуковского:

Дети, овсяный кисель на столе, читайте молитву.

– Читаем, папаша, – раздался женский голос, и в сопровождении А. Н. Мокрицкого вышли из гостиной дочери Венецианова, и мы сели за стол. За обедом против обыкновения как-то было шумнее и веселее. Старик воодушевился и рассказал историю портрета В. А. Жуковского. И почти не упомянул о собственном участии в этой благородной истории. Только в заключение ска[зал] прибавил: «А я только был простым маклером в этом великодушном деле».

А самое-то дело было вот как.

Карл Брюллов написал портрет Жуковского, а Жуковский и граф Вельегорский этот самый портрет предложили августейшему семейству за 2000 2500 руб[лей] ассигнациями] и за эти деньги освободили моего ученика. А старик Венецианов, как он сам выразился, разыграл в этом добром деле роль усердного и благородного маклера.

Что же мне теперь делать? Когда и как мне объявить ему эту радость? Венецианов повторил мне то же самое, что и врач сказал, и я совершенно убежден в необходимости этой предосторожности. Да как же я утерплю! Или оставить прекратить свои посещения на некоторое время? Нельзя, он подумает, что я тоже заболел или покинул его, и будет мучиться. Подумавши, я вооружился всею силою воли, пошел в больницу Марии Магдалины. Первый сеанс я выдержал как лучше не надо, за вторым и третьим визитом я уже начал его понемногу приготовлять. Спрашивал медика, как скоро его можно выписать из больницы? И медик не советовал торопиться. Я опять начал мучиться нетерпением.

Однажды поутру приходит ко мне его хозяин бывший хозяин и без дальних околичностей начинает меня упрекать, что я ограбил его самым варварским образом, что я украл у него лучшего работника и что он через меня теряет по крайней мере ты[сячу] не одну тысячу рублей! Я долго не мог понять, в чем дело? И каким родом я попал в грабители? Наконец он мне сказал, что вчера призывал его помещик и что рассказал ему весь ход дела и требовал от него уничтожения контракта. И что вчера же он был в больнице, и что он ничего про это не знает. «Вот тебе и предосторожность!» – подумал я. «Чего же вы теперь от меня хотите?» – спросил я. Он у него. «Ничего, хочу узнать только, правда ли все это?» Я отвечал: «Правда». И мы расстались.

Я был доволен таким оборотом дела. Он теперь уже приготовлен и может принять это известие спокойнее, чем прежде.

– Правда ли? Можно ли верить тому, что я слышал? – таким вопросом встретил он меня у дверей своей палаты.

– Я не знаю, что ты слышал.

– Мне говорил вчера хозяин, что меня я… – И он остановился, как бы боясь окончить фразу. И, помолчав немного, едва слышно сказал приговорил: – Что я отпущен!.. Что вы… – И он залился слезами.

– Успокойся, – сказал я ему, – это еще только похоже на правду. – Но он ничего не слышал и продолжал плакать.

Через несколько дней выписался из больницы и поместился у меня на квартире, совершенно счастливый. Много, неисчислимо много прекрасного в божественной, бессмертной природе, но торжество и венец нерук[отворной?] бессмертной красоты – это оживленное счастием лицо человека. Возвышеннее, прекраснее в природе я ничего не знаю. И этою-то прелестию раз в жизни моей удалося мне вполне насладиться. В продолжение нескольких дней он был так счастлив, так прекрасен, что я не мог смотреть на него без умиления. Он переливал и в мою душу свое безграничное счастие.

Восторги его сменились тихой, улыбающейся радостию. Во все эти дни хотя он и принимался за работу, но работа ему не давалась. И он, было, положит свой рисунок в портфель, вынет из кармана отпускную, прочитает ее чуть не по складам, перекрестится, поцелует и заплачет.

Чтобы отвлечь его внимание от предмета его радости, я взял у него отпускную под предлогом засвидетельствования ее в гражданской палате, а его каждый день водил в академические галереи. А когда было готово платье, я, как нянька, одел его, и пошли мы в губернское правление. Засвидетельствовавши драгоценный акт, сводил я его в Эрмитаж Строганова галерею, показал ему оригинал Веласкеца. И тем кончились в тот день наши похождения.

На другой день, часу в десятом утра, одел я его снова и отвел к Карлу Павловичу, и, как отец родн[ого] любимого сына передает учителю, так я вручил передал его бессмертному нашему Карлу Павловичу Брюллову.

С того дня он начал посещать академические классы и сделался пансионером Общества поощрения художников.

Давно уже я собирался оставить нашу северную Пальмиру для какого-нибудь смиренного уголка гостеприимной провинции. В текущем году желаемый уголок опростался при одном из провинциальных университетов, и я не преминул воспользоваться им. Во время оно, когда я посещал гипсовый класс и мечтал о стране чудес, о всемирной столице, увенчанной куполом Буонаротти, в то время, если бы мне предложили место рисовального учителя при университете, я бросил бы карандаш и воскликнул: «Стоит ли после этого изучать божественное искусство!» А теперь, когда уравновесилось воображение с здравым смыслом, когда грядущее в грядущее не сквозь радужную призму, а так просто смотришь, то против воли лезет в голову поговорка: «Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки».

Еще зимою мне следовало отправиться на место, но кое-какие собственные делишки, а в особенности дело ученика, теперь уже не моего, а К. Брюллова, меня задержали в столице, потом болезнь его и продолжительное выздоровление и, наконец, финансы. Когда все это пришло к благополучному концу, я, как сказал уже, определил своего протеже приютил своего любимца под крылом Карла Великого и в первых числах мая оставил, и надолго оставил, столицу.

Оставляя возлюбленного моего, я передал ему свою квартиру с мольбертом и прочею мизерною мебелью, и со всеми гипсовыми вещами, которые тоже нельзя взять было взять с собою. Советовал ему до следующей зимы пригласить товарища к себе. А зимой приедет к нему Штернберг, который был тогда в Малороссии и с которым я условился встретиться у одного общего знакомого нашего в Прилуцком уезде и при этой встрече [собирался] просить добрейшего Вилю, по возвращении в столицу, поселиться с ним на квартире. Что и случилось к величайшей моей радости. Советовал еще ему посещать Карла Павловича, но осторожно, чтобы не надоедать ему частыми визитами, не манкировать классами и как можно больше читать. А в заключение просил его писать мне чаще письма, и писать так, как он бы писал отцу родному.

И, поручивши его покрову Предвечной Матери, я расстался с ним, и, увы! расстался навеки.

Примітки

…сделал я визит В. А. Жуковскому, под предлогом полюбоваться сухими контурами Корнелиуса и Петра Гессе… – Корнеліус Петер (1783–1867) – німецький живописець, один з керівників угруповання «назарейців», прибічників відродження середньовічного християнського мистецтва.

Гесс Петер (1792–1871) – німецький живописець-баталіст.

Естампи з творів цих художників В. А. Жуковський привіз із-за кордону, очевидно, влітку 1839 р. [див.: Дневники В. А Жуковского. – СПб., 1901. – С. 500, 510]. Шевченко в щоденнику (запис від 10 липня 1857 р.) згадує, що він і Штернберг розглядали у Жуковського картини «Корнелиуса, Гессе и других светил мюнхенской школы живописи». Це могло бути взимку 1840 р., оскільки саме тоді В. І. Штернберг повернувся до Петербурга з Оренбурзького краю, куди виїхав у травні 1839 р. В. А. Жуковський жив тоді у приміщенні Ермітажу (у так званому Шепелівському палаці на третьому поверсі). Тут йому було відведено квартиру як вихователеві наслідника.

Кленц, Валгалла, Пинакотека и вообще Мюнхен занял все утро… – Кленце Лео (1784–1864) – німецький архітектор-класик, будував здебільшого в Мюнхені. В Росії за його проектом російськими архітекторами збудовано будинок Ермітажу (1839–1852).

Валгалла (за старонімецьким епосом – «рай для героїв») – пам’ятник німецьким видатним діячам, збудований у 1830–1842 рр. за проектом Кленце у вигляді храму під Регенсбургом на березі Дунаю. Жуковський оглядав Валгаллу 9 вересня 1838 р. [див.: Дневники В. А Жуковского. – С. 413].

Пінакотека – галерея живопису в Мюнхені, збудована Кленце (1826–1836).

…даже о Дюссельдорфе не было помянуто ни одного слова… – Дюссельдорф – місто на Рейні, один з художніх центрів Німеччини, де була Академія мистецтв. У Дюссельдорфі незабаром оселився В. А. Жуковський.

…«Перспектива» Альберта Дюрера… – Дюрер Альбрехт (1471–1528) – німецький живописець і гравер епохи Відродження. Його теоретичну працю про перспективу вивчали в Академії мистецтв.

…нашего профессора Воробьева. – Воробйов Максим Никифорович (1787–1855) – художник-пейзажист романтичного напряму, заслужений професор Академії мистецтв, викладав курс перспективи з 1815 р.

22 апреля 1838 года поутру рано получаю я собственноручную записку В. А. Жуковского… – 22 квітня 1838 р. датована «відпускна» Шевченка, її засвідчили В. А. Жуковський, К. П. Брюллов та М. Ю. Вієльгорський. На відпускній є записи про засвідчення її в цивільній палаті травня 1838 р. та про місця мешкання Шевченка з червня 1838 р. на Васильєвському острові. Відпускна Шевченка зберігається в Санкт-Петербурзі у Російський державний історичний архів (Санкт-Петербург) (ф. 1341, оп. 62, № 520, арк. 20).

Коли чого в руках не маєш, То не кажи, що вже твоє… – неточне цитування уривка з IV частини «Енеїди» І. П. Котляревського (1769–1838).

…по славе и Миллерову эстампу знаемая знаменитая картина Цампиери «Иоанн Богослов». – Картина Доменіко Цамп’єрі «Апостол Іоан Богослов» вважається однією з кращих робіт цього художника; знаходиться в Ермітажі. Гравюру «Євангеліст Іоан» з картини Доменіко Цамп’єрі виконав Йоганн-Фрідріх-Вільгельм Мюллер (1780–1816) – німецький гравер, професор гравірування в Дрезденській Академії мистецтв [див.: Повесть Тараса Шевченко «Художник»: Иллюстрации, документы. – Киев, 1989. – С. 139].

Жуковский вынул из кармана форменно сложенную бумагу и, подавая мне, сказал: «Передайте это ученику вашему». – Про вручення самому Шевченкові відпускної А. М. Мокрицький 25 квітня 1838 р. зазначив у щоденнику, що це відбулося у майстерні К. П. Брюллова:

«Скоро пришел Жуковский с графом Виельгорским. Пришел Шевченко, и Василий Андреевич вручил ему бумагу, заключающую в себе его свободу и обеспечение прав гражданства. Приятно было видеть эту сцену» [Дневник художника А. Н. Мокрицкого. – С. 151].

…он прочитал стих Жуковского: «Дети, овсяный кисель на столе, читайте молитву». – Перший рядок перекладеного російською мовою В. А. Жуковським (1816) вірша німецького поета Йоганна-Петера Гебеля (1760–1826) «Вівсяний кисіль» («Das Habermuss»).

…Жуковский и граф Вельегорский этот самый портрет предложили августейшему семейству за 2500 руб. ассиг.… – Портрет розіграно в лотерею. Царська родина придбала кілька квитків на лотерею. Виграла портрет цариця Олександра Федорівна [див.: Жур П. Шевченківський Петербург. – С. 57–65; Т. Г. Шевченко: Документи та матеріали до біографії. – К., 1982. – С 13]. Про місце, де був розіграний портрет Жуковського, думки дослідників не збігаються. М. І. Моренець твердить, що лотерея відбулася в будинку М. Ю. Вієльгорського, де цариця була на концерті 16 квітня 1838 р. [Шевченко в Петербурге. – С. 13], П. В. Жур доводить, що вона розігрувалася в кімнатах Анічкового палацу, де в цей час жила царська родина [Шевченківський Петербург. – С. 62]. Єдина згадка про розігрування «лотереї речей» в царській родині, що відбулося в Царськосільському палаці 14 квітня 1838 р., є в камер-фур’єрському журналі [див.: Тарас Шевченко: Документи та матеріали до біографії. – С 13].

…желаемый уголок опростался в одном из провинциальных университетов… – І. М. Сошенко був призначений викладачем малювання в Ніжинське повітове училище і виїхав з Петербурга в липні 1839 р. [див.: Жур П. Шевченківський Петербург. – С. 174].

…мечтал о стране чудес, о всемирной столице, увенчанной куполом Буонаротти… – тобто мріяв про Рим, про собор св. Петра, в будівництві якого брав участь Мікеланджело Буонарроті. Про намір самого поета поїхати до Італії див. лист Шевченка до Г. Ф. Квітки-Основ’яненка від 19 лютого 1841 р.