4

Тарас Шевченко

Между Большим и Средним проспектом, в Седьмой линии, в доме Кастюрина, нанималася большая квартира Обществом поощрения художников для своих пяти пансионеров. Кроме комнат, занимаемых пансионерами, там еще были две учебные залы, украшенные античными статуями, как-то: Венерой Медицийской, Аполлино, Германиком и группою гладиаторов. Этот приют я пр[очил] (вместо гипсового класса и на[турщика] (вместо гипсового класса под покровительством Тараса-натурщика) я прочил для своего ученика.

Кроме сказанных статуй, там на[ходился] был еще человеческий скелет, а познание скелета для него было необходимо; тем более, что он наизусть рисовал анатомическую статую Фишера, а о скелете не имел понятия.

С такою-то благою целью, на другой день после обеда у Венецианова, сделал я визит бывшему тогда секретарю Общества В. И. Григоровичу и испросил у него позволения моему ученику посещать пансионерские учебные залы.

Обязательный Василий Иванович дал мне в виде пропу[ска] билета на вход записку к художнику Головне, живущему вместе с пансионерами в виде старшины.

Не следовало бы мне останавливаться [на таком] жалком явлении, как художник Головня. Но как явление редкое, тем более редкое между художниками, то я и скажу о нем несколько слов.

Сильно, резко нарисованная фигура Плюшкина бледнеет перед этим антихудожником Головнею. У Плюшкина, по крайней мере, была юность, а следовательно, и радость, хоть не полная, не ликующая радость, но все-таки радость, а у этого бедняка ничего и похожего не было на юность и на радость.

Он был пансионером Общества поощрения художников, и когда он, по конкурсу Академии художеств, должен был исполнить программу на вторую золотую медаль (сюжет программы был: изгнание из Рая прароди[телей?] Ав[ель] Адам и Ева над трупом своего сына Авеля), для исполнения картины понадобилась женская модель; а ее в Петербурге не легко, а главное, не дешево достать можно. Парень смекнул делом и отправился к щедрому покровителю художников и тогдашнему президенту Общества поощрения художников Кикину просить вспомоществования, т. е. для наемки жен[щины] денег для наемки натурщицы. И, получивши сторублевую ассигнацию, зашил ее в тюфяк, а первозданную красавицу написал с куклы, которую употребляют живописцы для драпировок.

Кто знает, что такое з[олотая] значит золотая медаль для молодого художника, тот поймет всю [?] отвратительную душонку юноши-скареды. Перед ним Плюшкин просто мотыга.

Этому-то нравственному уроду представил я при записке моего нравственно прекрасного найденыша.

На первый раз я сам вынул из шкафа скелет, усадил его на стуле в позиции самого отчаянного кутилы и, легкими чертами назначивши общее положение скелета, заставил | веле[л]| советовал] предостави[л] предложил ученику своему нарисовать подробности.

Через два дня я с великим удовольствием сравнивал его рисунок с анатомическими литографированными рисунками Басина и находил подробности отчетливее и вернее. Но это, может быть, увеличительное стекло виновато, на в которое я смотрел на своего найденыша. Как бы то ни было, только мне его рисунок пон[равился] нравился.

Он продолжал в разных положениях рисовать скелет и, под покровительством натурщика Тараса, статую повешенного Мидаса Аполлоном Мидаса.

Все это шло своим чередом; и своим же чередом зима уходила, а весна близилась. Ученик мой заметно стал худеть, бледнеть и задумываться.

– Что с тобою? – я спрашивал его. – Здоров ли ты? – «Здоров», – отвечал он печально. «Чего же ты плачешь?» – «Я не плачу, я так». И слезы л[илися] ручьем лилися из его выразительных прекрасных очей.

Я не мог разгадать, что все это значит? Начинал д[умать] И начинал уже я думать, не стрела ли Амура [?] злого Амура поразила его непорочное молодое сердце; как в одно почти весеннее утро он сказал мне, что ежедневно посещать меня не может, потому что с понедельника начнутся работы и он должен будет опять заборы красить.

Я как мог ободрял его. Но о намерениях Карла Павловича не наме[кал] говорил ему ни слова, и более потому, что сам сам не знал я только подозревал его великодушное и человеческое намерение я положительно ничего такого не знал, на чем бы можно было основать надежду.

В воскресенье посетил я его хозяина с тем намерением, что нельзя ли будет заменить моего ученика обыкновенным простым маляром.

– Почему нельзя? Можно, – отвечал он. – Пока еще живописные работы не начались. А тогда уж извините. Он у меня рисовальщик. А рисовальщик, вы сами знаете, что значит в нашем художестве. Да вы как полагаете? – продолжал он. – В состоянии ли он будет поставить за себя работника?

– Я вам поставлю работника.

– Вы? – с удивлением спросил он меня. – Да из какой радости, из какой корысти вы-то хлопочете?

– Так, – отвечал я. – От нечего делать. Для собственного удовольствия.

– Хорошо удовольствие! Зря сорить деньгами. Видно, у вас их и куры не клюют? – И, улыбнувшись самодовольно, он продолжал: – Например, по скольку вы берете за портрет?

– Каков портрет, – отвечал я, предугадывая его мысль. – И каков давалец. Вот с вас, например, я более ста рублей серебра не возьму.

– Ну, нет, батюшка, с кого угодно берите по сту целковых, а с нас кабы десяточек взяли, так это еще куда ни шло.

– Так лучше же мы сделаем вот как, – сказал я, подавая ему руку. – Отпустите мне месяца на два вашего рисовальщика, вот вам и портрет.

– На два? – проговорил он в раздумьи. – На два много, не могу. На месяц можно.

– Ну, хоть на месяц. Согласен, – сказал я. И мы ударили , как барышники, ударили по рукам.

– Когда же начнем? – спросил он меня.

– Хоть завтра, – сказал я, принимая надевая шляпу.

– Куда же вы? А могорычу-то?

– Нет, благодарю вас. Когда кончим, тогда можно будет. До свидания!

– До свидания!

Что значит один месяц быстрый месяц свободы между многими тяжелыми, длинными годами неволи? В четверике маку одно зернушко. Я любовался им в продолжение этого счастливого месяца. Его выразительное юношеское лицо сияло такою светлою радостию, таким полным счастием, что я, прости меня Господи, позавидовал ему. Бедная, но опрятная и чистая его костюмировка казалась мне щегольскою, даже фризовая шинель его казалась мне байковою из байки, и самой лучшей рижской байки. У мадам Юргенс во время обеда никто не посматривал искоса то на его, то на меня. Значит, не я один в нем видел такую счастливую перемену.

В один из этих счастливых дней мы шли вдвоем к мадам Юргенс и встретили на Большом проспекте Карла Павловича.

– Куда вы? – спросил он нас.

– К мадам Юргенс! – отвечал я.

– И я с вами, мне что-то вдруг есть захотелось, – сказал он и повернул с нами в Третью линию.

Карл Великий любил изредка посетить досужую мадам Юргенс. Ему нравилось нравилась не сама услужливая мадам Юргенс и не служанка ее Олимпиада, которая была моделью для Агари покойному Петровскому. Ему нравилось, как истинному артисту, наше разнохарактерное общество. Зд[есь] Там он мог видеть и бедного труженика, сенатского чиновника, в единственном виц[мундире], весьма не с иголки вицмундире, и университетского студента, тощего и бледного, лакомившегося обедом мадам Юргенс за деньгу, полученную им от студента-арист[ократа] бурша богатого бурша-кутилы за переписку лекций про[фессора?] лекций Фишера. Тут многое и многое он мо[г] видел такое, чего не мог видеть ни у Дюме, ни у Сан-Жоржа.

Зато всегда, когда он приходил, внимательная мадам Юргенс предлагала ему в особенной комнате накрытый стол и особенное какое-нибудь кушанье, наскоро приготовленное, от чего он, как истинный социалист, всегда отказывался. В этот же раз не отказался и велел накрыть стол в особой комнате на три прибора и послал Олимпиаду к Фоксу за бутылкой джаксона.

Мадам Юргенс земли под собой не слышала; так забегала, засуетилась, что чуть-чуть было свой новый парик не сдернула вместе с чепцом, когда вспомнила, что надо чепец переменить для столь дорогого гостя.

Для нее он был, действительно, дорогой гость.

С того самого дня, как он в первый раз посетил ее, нахлебники стали множиться со дня на день. И какие нахлебники! Не шушера какая-нибудь – художники, да студенты, да двугривенные сенатские чиновники, а люди, для которых нужна была бутылка медоку и какой-нибудь особенный бефстек.

И это весьма естественно. Если пр[осят] платят четвертак за то, чтобы погл[ядеть?] посмотреть даму из Амстердама, то почему же не заплатить тридцать копеек, чтобы посмотреть вблизи на Брюллова? И мадам Юргенс вполне это понимала и по мере возможности пользовалась.

Ученик мой молча сидел за столом, молча и бледнея выпил стакан джаксона и молча пожал он руку Карла Великого, и на квартиру пришел молча, а н[а] а дома уже упал а дома уже, не раздеваясь, упал на пол, п[роплакал?] и проплакал остаток дня и целую ночь.

Еще неделя оставалася его независимости, но он на другой день после описанного мною обеда свернул в трубку свои рисунки и, не сказавши мне ни слова, ушел вышел за двери. Я думал, что он пошел по обыкновению в Седьмую линию, а потому и не спрашивал его, куда он идет? Пришло время обеда – его нет, и ночь пришла – его нет. На другой день я пошел к его хозяину, и там нет. Я испугался и не знал, что думать. На третий день перед вечером он приходит ко мне более обыкновенного бледный и растрепанный.

– Где ты был? – спрашиваю я. – Что с тобою? Ты болен? Ты нездоров?

– Нездоров, – едва внятно отвечает он. Я послал дворника [за] Жидовцовым, частным лекарем, а сам принялся раздевать его и укладывать в постель. Он, как кроткий ребенок, повиновался мне.

Жидовцов пощупал пульс у него пульс и посоветовал мне отправить его в больницу. «Потому, – говорит, – что горячку при ваших средствах дома лечить опасно». Я послушался его и в тот же вечер отвез своего бедного ученика в больницу св. Марии Магдалины, что у Тючкова мосту.

Благодаря влиянию Жидов[цова] как частного лекаря Жидовцова, больного моего приняли без узаконенных формальностей. На другой день я дал знать его хозяину о случившемся, и форма была исполнена со всеми тонкостями аксессуарами.

Я посещал его каждый день по нескольку раз, и всякий раз, когда я выходил из больницы, мне становилося грустнее и грустнее. Я так привык к нему, я так сроднился с ним, что без него я не знал, куда мне деваться. Пойду, бывало, на Петербургскую сторону, сверну в Петровский парк (в то время еще [только] и начинавшийся), выйду к дачам Соболевского и опять назад в больницу. А он все еще горит огнем. Спрашиваю у сиделки: «Что, не приходит в себя?» – «Нет, батюшка». – «Не бредит?» – «Одно только: красный и красный!» – «Ничего больше?» – «Ничего, батюшка». И я опять выхожу на улицу, и опять прохожу Тючков мост, и посещаю дачу г. Соболевского, и опять возвращаюся в больницу. Так прошло восемь дней; на девятый он очнулся пришел в себя и, когда подходил я к нему, он посмотрел на меня так пристально, так выразительно, так сердечно, что я этого взгляда никогда не забуду. Хотел он сказать мне что-то и не мог, хотел протянуть мне руку и только заплакал. Я ушел.

Дежурный медик В коридоре встретившийся мне ме[дик] В коридоре встретившийся мне дежурный медик сказал, что опасность миновалась, что молодая сила взяла свое.

Успокоенный добрым медиком, я пришел домой к себе на квартиру. Закурил сигару, сигара как-то плохо курится, я бросил ее. Вышел на бульвар. Все что-то не так, все чего-то недостает для моей радости. Я пошел в Академию, зашел к Карлу Павловичу, его нет дома. Выхожу на набережную, а он сидит стоит себе у огромного сфинкса и смотрит, как по Неве вскрывшейся Неве лет[ит] скользит ялик с п[ассажирами] веселыми пассажирами и за ним тянется длинная тоненькая серебреная струйка.

– Что, вы были у меня в мастерской? – спросил он меня, не здороваясь.

– Не был, – отвечал я.

– Пойдемте.

И мы молча пошли в его домашнюю мастерскую. В мастерской застали мы Липина. Он принес с свежими красками палитру и, усевшись в спокойные кресла, любовался еще не высохшим подмалевком портрета Василия Андреевича Жуковского. При входе нашем бедный Липин соскочил, переконфузился, как школьник, пойманный на месте преступления.

– Спрячьте палитру. Я сегодня работать не буду, – сказал Карл Павлович Липину. И сел на его место. По крайней мере полчаса молча смотрел он на свое произведение и, обращаясь ко мне, сказал:

– Взгляд должен быть мягче. Его стихи такие мягкие, сладкие. Не правда ли?

И, не дав мне ответить, продолжал:

– А знаете ли вы назначение этого портрета?

– Не знаю, – отвечал я.

Еще минут десять молчания. Потом он встал, взял шляпу и проговорил: «Пойдемте на улицу, я расскажу вам назначение портрета».

Выйдя на улицу, он сказал: «Я раздумал. Об этих вещах не рассказывают прежде времени. Притом же я вполне уверен, что вы не любопытны», – прибавил он шутя.

– Если вам так хочется, – сказал я, – пусть это останется загадкой для меня.

– Только до другого сеанса. Ну, что ваш протеже, лучше ли ему?

– Начал приходить в себя.

– Стало быть, опасность миновала?

– По крайней мере, так медик говорит.

– До свидания, – сказал он, протягивая руку. – Зайду к Гальбергу. Едва ли он, бедный, встанет, – прибавил он грустно, и мы расстались.

Примітки

в доме Кастюрина, нанималась большая квартира Обществом поощрения художников для своих пяти пансионеров. – Шевченко був «стороннім учнем» Товариства заохочування художників й відвідував з навчальною метою учбові зали, що були при квартирі для пансіонерів на 7-й лінії Васильєвського острова № 6. Від Товариства заохочування художників, яке великою мірою сприяло розвитку і популяризації образотворчого мистецтва, а також матеріально підтримувало багатьох художників, Шевченко періодично одержував грошову допомогу починаючи з 1837 і до 1844 р. У 1839–1842 рр. був пенсіонером Товариства. Пенсіонерами Товариства тоді були також товариші Шевченка – С. О. Алексеев, М. М. Сажин, О. О. Агін та ін.

У будинку Кастюріна (чи Кастюріної) на 5-й лінії Васильєвського острова Шевченко мешкав пізніше, з осені 1842 до травня 1843 р. та з лютого 1844 р. до осені того ж року [див.: Жур П. Шевченківський Петербург. – С 55–56, 96–98, 101, 104].

…учебные залы, украшенные… Венерой Медицийской, Аполлино, Германиком и группою гладиаторов. – Зліпками з відомих античних пам’яток: Венери Медіційської (зберігалась у палаці Медічі у Флоренції) та вже із згадуваних вище Аполліно, Германіка і групи гладіаторів.

…секретарю Общества В. И. Григоровичу… – Григорович Василь Іванович (1786–1865) – історик мистецтва, професор, конференц-секретар Академії мистецтв (з 1829 до 1859 р.), секретар Товариства заохочування художників (з 1829 до 1854 р.). Брав участь у звільненні Шевченка з кріпацтва. Шевченко присвятив йому поему «Гайдамаки». У «Кобзарі» 1860 р. присвяту знято. Про В. І. Григоровича Шевченко згадує також у щоденнику (запис від 5 липня 1857 р.), автобіографії та листах до Г. С. Тарновського (21 січня 1843 р.), С. С. Гулака-Артемовського (6 жовтня 1853 р.), Ф. П. Толстого (12 квітня 1855 р.). Відомі також листи Шевченка до Григоровича від 28 грудня 1843 р. та близько 12 квітня 1855 р. Проте Шевченко критично ставився до лекцій Григоровича з теорії та історії мистецтва.

…записку к художнику Головне. – Головня Тимофій Родіонович (1790–1837) – український та російський художник, був одним з перших вихованців Товариства заохочування художників. У 1829 р. одержав від Товариства другу золоту медаль за картину «Смерть Авеля», 1831 р. здобув звання вільного художника історичного живопису.

…тогдашнему президенту Общества поощрения художников Кикину… – Кикін Петро Андрійович (1772–1834) – статс-секретар Олександра І, під час Вітчизняної війни 1812 р. бригадний командир, один з організаторів та голова протягом багатьох років Товариства заохочування художників.

…статую повешенного Аполлоном Мидаса. – Очевидно, йдеться про персонажа давньогрецького міфу – Марсія, який, навчившися грати на флейті, винайденій Афіною, викликав на змагання Аполлона, але, за визнанням усіх присутніх, був переможений ним. Лише цар Мідас віддав перевагу Марсію. Аполлон покарав обох. Вуха царя перетворено на ослячі. За зухвальство з повішеного Марсія здерто шкіру.

Шевченків герой міг малювати Марсія з гіпсового зліпка статуї (оригінал зберігається в Латеранському музеї в Римі).

Сам Шевченко виконав навчальний етюд «Натурник у позі Марсія» (1840, олія) і подарував його співучневі по Академії мистецтв Федору Павловичу Пономарьову (1822–1884), в майстерні якого він лежав хворим у кінці 1839 – на початку 1840 р. Про це Пономарьов розповів у спогадах, помилково назвавши твір «Торс св. Себастіяна». Дослідниця Н. В. Садкова за позою натурника та атрибутами, притаманними силенові (тирс, сиринга, звірине хутро), встановила, що на етюді зображено натурника в позі Марсія [див.: Мемориальная мастерская Т. Г. Шевченко: Путеводитель. – Л., 1970. – С. 22, 53]. Під такою назвою твір зареєстрований у виданні: Государственный Русский музей: Живопись XVIII – начало XX века / Каталог. – Л., 1980. – С. 348, № 6226, репродукція. – С. 347. До Російського музею твір надійшов від родичів Ф. П. Пономарьова.

…для Агари покойному Петровскому. – Петровський Петро Степанович (1813–1842) – учень К. П. Брюллова, товариш Шевченка; 1841 р. відряджений Академією мистецтв за кордон, де й помер. Над картиною «Агарь в пустелі», за яку він нагороджений золотою медаллю, працював у 1840–1841 рр. (зберігається в Державна Третьяковська галерея (Москва)). Шевченко підтримував дружні стосунки з родиною Петровських.

Сестрі художника Парасковії він присвятив баладу «Тополя», надруковану у виданні «Кобзаря» 1840 р., подарував однойменний малюнок. У щоденнику Шевченко занотував 30 березня 1858 р., що він відвідав художника М. А. Лаврова, тоді вже одруженого з П. С. Петровською.

…полученную им от богатого бурша-кутилы… – Бурш – у Німеччині – прізвисько студента, який належить до однієї зі студентських корпорацій.

…за переписку лекций Фишера. – Адам Андрійович Фішер (1799–1861) викладав філософію в Петербурзькому університеті.

…ни у Дюме, ни у Сен-Жоржа. – Ресторан Дюме знаходився на вулиці Малій Морській (тепер вулиця Гоголя, 15), у будинку Смурова. Ресторан Сен-Жоржа був на березі річки Мойки, біля Пєвчеського мосту.

…к Фоксу за бутылкой джаксона… – Фохтс – власник винних погребів у Петербурзі, жив на 2-й лінії Васильєвського острова. Джаксон – назва англійського пива.

Я послал дворника [за] Жидовцовым, частным лекарем… – Частний лікар – лікар, що обслуговував певну «часть», поліцейсько-адміністративну частину міста. Олексій Сергійович Жидовцов мешкав на 2-й лінії Васильєвського острова в Петербурзі.

…в больницу св. Марии Магдалины, что у Тючкова мосту. – Лікарня на Васильєвському острові по 1-й лінії біля Тучкова мосту, тепер лікарня ім. Віри Слуцької.

…сверну в Петровский парк (в то время еще [только] и начинавшийся)… – Петровський парк – на низинних островах Петербурзької сторони, біля Тучкова мосту, насаджений у 30-ті роки XIX ст.

…выйду к дачам Соболевского… – Можливо, йдеться про Соболевського Сергія Олександровича (1803–1870) – російського бібліографа, бібліофіла, поета та публіциста, близького друга Пушкіна та Брюллова. Дача Соболевського знаходилася на Петровському острові, поблизу Петровського палацу [Черейский А. А. Пушкин и его окружение. – Л., 1988. – С. 408].

…стоит себе у огромного сфинкса… – На березі Неви біля гранітної пристані проти Академії мистецтв стоять два сфінкси, привезені 1832 р. з Єгипту (з Фів); встановлені 1834 р.

…портрета Василия Андреевича Жуковского. – Над портретом В. А. Жуковського К. П. Брюллов працював у 1837–1838 рр., повністю портрет закінчено 1841 р. [див.: Мацапура М. Портрет В. А. Жуковського пензля Т. Г. Шевченка // Вітчизна. – 1861. – № 5. – С. 175].

Зайду к Гальбергу… – Гальберг Самуїл Іванович (1787–1839) – російський скульптор, професор Академії мистецтв, друг К. П. Брюллова.