6
Тарас Шевченко
Варіанти тексту
|
||
Против обыкновения я скоро заснул. Спал крепко, но не долго. Едва начал проникать слабый свет сквозь белые прозрачные сторы, как я проснулся. Отвернувшись к стене, попробовал было заснуть снова, но напрасно и пробовал. Происшествия минувшей ночи разом завертелись в моем воображении и не давали мне покоя. Не припомню, которой ногой я встал с постели и подошел к окну, чтобы взглянуть на фасад этого безобразного лабиринта, в котором я встретил такую прекрасную волшебницу.
Приподнял стору, и первое, что мне попалося на глаза, – это старый Прохор. Он шел через двор с умывальной посудой и в руках и с полотенцем через плечо. Ничего не могло быть для меня больше кстати. Стало быть, Прохор не промах в лакейской профессии. А с виду-то он не похож на члена этого многочисленного праздного, растленного сословия. Он более смахивал на скотника, дворника или огородника, но никак не на лакея. И что ей вздумалось назначить мне такую нецеховую прислугу? Не сказал ли ей кто-нибудь, что я терпеть не могу цеховых мастеров лакейского дела? Сочувствие, ничего больше. А между тем в переднюю комнату вош[ел] тихо вошел мой личарда. Минуту спустя он едва слышно кашлянул и, отворив тихонько дверь, з[аглянул] показал мне свою кроткую, тощую физиономию.
– Добрыдень вам, – сказал он хриплым дискантом. – Чом же вы не спыте? – прибавил он, растворяя дверь.
– Не спыться, Прохоре! – отвечал я ему его же наречием. – Не спыться, – повторил он едва слышно. – Дыво, и карты не граете, и не спыте. Так будем умыватысь, коль так, – говорил, ставя умывальный прибор на стул.
– А разве паны все еще играют в карты? – спросил я его.
– Грають, – отвечал он лаконически.
«Молодцы!» – подумал я тоже лаконически. И, любуясь кроткой, грустно улыбающейся миной Прохора, спросил его, не был ли он когда-нибудь садовником или пастухом чужого стада?
– И садовныком, и пастухом був, – отвечал он, глядя на меня пытливо.
– А еще чем был? – спросил я его.
– И паламарем, и бродягою, и кобзаря слипого водыв колысь ще малым. От и в лакеях Бог велив побувать. – Последние слова проговорил он едва слышно.
После омовения я наскоро оделся, без помощи Прохора, оделся, взял шапку, палку и вышел в переднюю.
– Вы, мабуть, такый самый пан, як я ваш лакей, – сказал Прохор, оглядывая меня. – А то, что Я еще и сапоги не вычистил, а вы вже и одяглысь.
– Завтра вычистишь, Прохоре, – сказал я и вышел за двери.
– Не заблудите в наших вертепах, – сказал догадливый Прохор, притворя дверь.
Вышел я на середину широкого, покрытого зеленой муравой двора и посмотрел вокруг себя. И во сне не видал я безобразно оригинальнее здания, какое уви[дел] теперь наяву. Ни тени стройности! ни малейшей симметрии! Двух окон во всем здании нет одной величины. Во всем здании какое-то умышленное безобразное разнообразие. Окна, двери, крыши, трубы – все ссорилось между собою, как пьяные бабы на базаре. Из-за какого-то сарая с круглым окном и шестиугольной дверью выглядывали три старые вяза, точно три мужика подошли полюбоваться на своих пьяных свое пьяное неугомонное подружие. Все, что я видел вокруг себя, было действительно похоже на базар в самом развале. С какой мыслью, с какой целью нагромождено это бестолковое безобразие?
Необходимо войти в ближайшие отношения с Прохором. Он должен знать хоть по преданию этого сумасшедшего строителя. Интересно узнать такого чудака. Мне кажется, тут есть что-то общее между панной Доротой и этим зданием. Да нет ли еще в народе легенды или песни про этот Содом и Гомор Вавилон? Ежели есть, то Прохор, верно, ее знает. Решено: во что бы то ни стало, а я добьюся толку в этом бестолковом деле.
А пока со двора вышел я на широкую тополевую аллею, По которой мы вчера въехали в этот лабиринт. Пройдя аллею, вышел я на пригорок. Посмотрел вокруг – лес непроходимый, из лесу кой-где рядами в разных направлениях торчали верхушки тополей и вился яркий голубой дымок по направлению к дому. «Не бывший ли это разбойничий притон?» – спросил я сам себя и возвратился вспять, дивяся виденному Мне хотелося пробраться как-нибудь в сад. Но как? Этого я не знал. И благоразумно предоставил это дело случаю Случай не замедлил представиться. Из аллеи, по которой я выходил и теперь возвращался в дом, показалась мне в правой руке узенькая дорожка, или, как говорят земляки мои, волчья стежка.
Я воспользовался волчьей стезей и вошел в темный липовый лес. Пройдя шагов сотню, в лесу показался фруктовый сад без всякой ограды. Пройдя фруктовый сад, я, как околдованный богатырь, остановился перед тремя ветвями расходившейся дорожки. Подумал с минуту и выбрал крайнюю слева, ведущую, как мне казалось, к дому. Избранная мною дорожка вилась между старой лещины (орешник), из-за кот[орой] между которой торчали тоже старые, толстые, развесистые липы и такие же суховерхие грабы и клены. Все это было освещено теплым утренним свето[м] солнцем и, как пишется, само просилося под кисть живописца. Но мне в это время было не до живописи, меня занимал вопрос, куда приведет меня волчья дорожка? А чтобы постигнуть разрешить эту задачу, я удвоил шаги, и только что я удвоил шаги, как наткнулся на толстый белый корень, лежащий поперек дорожки. Я остановился, поднял голову. Смотрю – и вижу: старый, сухой огромный клен распустил свои обнаженные ветви, как патриарх седой воздел руки над своим юным поколением дряхлеющие руки над чадами чад своих, моля о благословении Вездесущего.
Как ни был я занят результатом таинственной дорожки, но перед дряхлым праотцем орешника остановился и чуть-чуть было не снял шапку. Так иногда случается встретить на улице благообразного старца, и рука невольно подымается к шапке. Это прекрасное чувство, я думаю, врожденное уже в человеке, а не воспитанием усвоенное. Как бы там ни было, только я, как перед живым существом, с благоговением остановился перед усохшим величественным кленом. Солнечные лучи, проскользнувши сквозь густые ветви орешника, упали на его древние, обнаженные стопы, т. е. на корни. И так эффектно, так ярко, прекрасно осветили их, что я сколько можно дальше отодвинулся назад, уселся в тени орешника и, ка настоящий живописец, любовался светлым, прекрасным пятном на темном серо-зеленом фоне. Как долго я наслаждался этой картиной, не помню. Помню только, как крупная капля росы с листьев орешника упала мне на лицо, и я проснулся на лицо и разбудила меня.
Проснувшись, я рассудил, что тут мне делать нечего, потому что светлое пятно исчезло. Остался только сухой клен и его самые обыкновенные корни. Лениво приподнялся я, стряхнул с себя сухие листья и, как ни в чем не бывало, пустился дальше по волчьей дорожке. Дорожка привела меня к какому-то сараю без окон и дверей, примкнутому к главному корпусу здания с разнокалиберными окнами. Сарай, вероятно, заключал в себе какую-нибудь фирму «Отраду» или «Наслаждение», т. е. конюшню или псарню. Дорожка, коснувшись помянутого сарая, повернула вправо. Я пошел далее. Кустарники орешника сменились кустарниками бузины, крыжовника и смородины. Значит, я добрался уже до настоящего господского сада. «Ладно», – думаю себе и продолжаю свой загадочный путь. Вскоре вышел я в тополевую аллею. Смотрю, в конце аллеи белеет какое-то здание. Не вчерашний ли это павильон? Он же и есть. Я прибавил шагу и через минуту очутился у знакомого павильона. Двери были растворены, вхожу и вижу безмолвную панну Дороту, сидящую за круглым столом перед блестящим огромным серебреным кофейником.
– Доброго рана, – сказал я ей, кланяясь.
– Доброго полудня, – ответила она, кивнув головой, и почти улыбнулась.
Едва успел я нецеремонно сесть против панны Дороты, как вбежала, или, лучше сказать, впорхнула в павильон ранней птичкой моя прекрасная Елена и повисла у меня на шее.
– Сваволишь, Гелено! – проворчала дуэна и принялася разливать кофе.
– Где вы пропадали? – быстро спросила меня резвушка Гелена и, не дав мне выговорить ответа, продолжала:
– А брат хотел уже ехать за вами в Будище. А бедный Прохор плачет от горя. Я тоже чуть-чуть не заплакала, – прибавила она улыбаясь. – Да! – сказала она, как бы вспоминая что-то. – Мне нужно вам приятную новость сказать по секрету. – И, наклонясь ко мне, прошептала:
– Вы понравились панне Дороте!
– Рад стараться, – сказал я смеясь, а про себя подумал: «Убил бобра!»
– Не смейтеся, – сказала она серьезно. – Это большая редкость. Ей даже брат мой не нравится. Я не знаю, чтобы ей кто нравился, кроме меня и Прохора. А вы третий. Вот что! – прибавила она, взглянув на безмолвную панну Дороту.
– А когда так, – сказал я шутя, – так нечего напрасно время тратить. Честным пирком да и за свадебку.
– Она не пойдет замуж, – пресерьезно сказала прекрасная Елена. – Она давно уже черница, сестра кармелитка, и для меня только остается здесь и не едет в свой кляштор.
– Гелено! Кофе стынет! – сказала громко панна Дорота
– Зараз, моя мамочко! – сказала нежно моя прекрасная собеседница и протянула руку к чашке.
После минутного молчания она снова обратилась ко мне ц сказала:
– Я слышала, что вы умеете рисовать портреты. Нарисуйте мне мою мамочку, мою милую панну Дороту.
– Сваволишь, Гелено! – проворчала панна Дорота и едва заметно улыбнулась.
– Не сваволю, моя любая мамуню, не сваволю. Когда вы уедете в свой кляштор, я буду смотреть на портрет портрет ваш и буду ему книгу читать, как вам теперь читаю. Нарисуете? – прибавила она, быстро обращаясь ко мне.
Я дал слово исполнить ее желание.
– И брата нарисуете? – спросила она наивно.
– И вас, и брата, , и всех нарисую.
– Как я рада! Как я рада! – сказала она, хлопая в ладоши.
– А есть ли у вас краски? – спросила она после минутного восторга.
– Есть в Будищах, – сказал я.
– Так это все равно, что и здесь, – сказала она и выбежала из павильона.
Через полчаса она возвратилася назад и сказала:
– Брат сам едет в Будища и привезет вам все, и даже вашего Трохима. Брат мой его очень любит. А я его еще и не видала, – прибавила она. – Должен быть хороший человек, когда брат полюбил.
– Родной внук вашему Прохору, – сказал я.
– Ну, так, верно, хороший. И грамотный?
– Грамотный, – отвечал я.
– Как бы я была рада и счастлива, если бы мой брат выучился грамоте, – сказала она как бы про себя и призадумалась, склонив свою прекрасную головку на плечо траурной, неподвижной панны Дороты.
– Я сама его выучу читать, – сказала она, как бы от сна пробуждаясь. – А кто же его писать выучит? Прохор тоже писать не умеет. Он и читает только одну Псалтырь. Посоветуйте, что мне делать? – прибавила она, обращаясь ко мне.
– Не только посоветую, даже помогу вам в этом доброе деле, – сказал я и тут же предложил своего Трохима в наставники моему однорукому герою. Теперь уже не по привычке и не напрасно проворчала панна Дорота: «Сваволишь, Гелено!» – потому что ее шалунья Гелена не дослушала моего предложения, бросилась ко мне на шею и принялася цаловать меня со всей нежностью пламенно любящей сестры.
– Чем же мы с братом заплотим вам за любовь вашу? – сказала она, успокоившись.
– Любовью, – отвечал я спокойно. – Выслушайте меня, – продолжал я. – Вот мой план. Я вам оставляю моего Трохима на весь год. А вы отпустите со мною своего Прохора в Киев тоже на весь год. – Панна Дорота взглянула на меня и как бы испугалась. – Если только Прохор согласится е[хать] оставить вас. – Панна Дорота по-прежнему опустила голову.
– О, наверно согласится. Я уговорю его.
Панна Дорота поморщилась и взглянула на свою Гелену. А та, поняв ее взгляд, и со слезами на глазах бросилась перед нею на колени и, цалуя ее руки, приговаривала: «Мамуню моя! Серце мое! Я сама возьму заступ и буду копать твои гряды еще лучше Прохора. Только отпусти его, моя мамочко, мое серденько!»
Панна Дорота, с минуту помолчав, наклонилась к ней, поцеловала ее в голову и едва слышно проговорила:
– Zgoda Згода.
В это время робко вошел в павильон Прохор и, увидя меня, перекрестился и сказал:
– Слава Тебе Господи, Царю Небесный, найшлыся-таки! А я думав, що вы вже од нас на Басарабию помандрувалы, – прибавил он, улыбаясь и утирая пот с лица.
Подойдя к Прохору, я объяснил ему, в чем дело, и не не подозревая его несогласия. Но вышло иначе. Он выслушал меня внимательно, призадумался, а через несколько минут раздумья посмотрел на панну Дороту и лаконически сказал:
– Не пойду.
– Почему? – спросил я тоже лаконически.
– А на чии руки я их покину? – сказал он, указывая на панну Дороту.
– На их руки, – сказал я, указывая на хозяйку.
– Молоде! – сказал он и вышел из павильона. Решительный отказ этого полуубитого бедняка мне чрезвычайно понравился. Это задело за живое мою хохлацкую натуру. Он человек, а не безответный раб, который умеет только сказать: «Как прикажете!» Я тут же дал себе слово склонить его на свою сторону. С этим упрямым намерением я обратился к своим собеседницам, сказал им про отказ Прохора и просил их уговорить его ехать со мною в Киев, хоть бы для того только, чтобы поклониться печерским чудотворцам.
– От вас теперь зависит, – прибавил я, – привести мой проект в исполнение.
Панна Дорота обещала свое содействие, я поцаловал ее костлявую руку. Предложил прекрасной Елене прогуляться со мной, но прекрасная Елена мне, своему Парису, отказала. И я Я раскланялся и вышел в сад.
Примітки
…в переднюю комнату тихо вошел мой личарда. – Лічарда – прислужник царя Бідона з популярної давньоруської повісті «Сказание про храброго витязя, про Бову Королевича». Це ім’я часто вживалося як синонім вірного, відданого слуги.
…я, как околдованный богатырь, остановился перед тремя ветвями расходившейся дорожки. – П. М. Попов, досліджуючи використання Шевченком елементів образності російського фольклору, порівнював це місце з відповідними рядками билини «Три поездки Ильи Муромца» [Пам’яті Т. Г. Шевченка: Збірник статей до 125-річчя з дня народження. – К., 1939. – Є. 390–391].
сестра кармелитка… – Тобто монахиня жіночого ордену кармеліток, заснованого у Франції 1452 р.
…не едет в свой кляштор. – Кляштор – католицький монастир.
А я думав, що вы вже од нас на Басарабию помандрувалы… – Після приєднання Бессарабії до Росії у 1812 р. кріпаки-селяни часто тікали до Бессарабії, де поміщицький гніт був порівняно меншим.
…но прекрасная Елена мне, своему Парису, отказала. – Паріс – у грецькій міфології та «Іліаді» син троянського царя Пріама і Гекуби. До Паріса, за порадою Зевса, звернулися богині Гера, Афіна та Афродіта, щоб він розсудив, кому з них має належати золоте яблуко з написом «Найвродливішій». Паріс присудив яблуко Афродіті, яка за це допомогла йому викрасти прекрасну Єлену, дружину царя Спарти Менелая, що згодом призвело до Троянської війни.