6

Тарас Шевченко

Постный обед и, а в особенности постный борщ, какой который едва ли едал и сам сам великий знаток и сочинитель борщей, гетман Скоропадский, так на меня подействовал, что я, проснувшись после после этого постного обеда, часа два по крайней мере лежал, что называется, пластом, пластом, правда, на мягкой постели. На жидовском диване, ни даже после чернечего обеда, этой удали не докажешь., правда, на мягкой постели, а не [на] жидовском скрипучем диване. Сам Лукулл не доказал бы такой удали. Сам Лукулл не доказал бы такой удали. Лень пальцем пошевелить; чувствую, что начинает темнеть в комнате, – лень на окно взглянуть. Такого роду припадок может случиться только в деревне, и то после постного обеда. Принимался думать о моем матросе, – куда тебе!, и чепуха даже в голову не лезет. Просто оцепенение и моральное, моральное и физическое. Пришел Трохим, постоял у дверей, посмотрели мы молча минут пять друг на друга, и сцена тем кончилась на том кончилось наше свидание. Я хотел было посоветоваться с ним насчет помещения, но решительно не мог. Что бы подумал честный, аккуратный или, лучше сказать, умеренный немец, если бы прочитал сие простосердечное простодушное сказание? «Варвар», – подумал бы честный умеренный немец. А будь у немцев такой постный борщ, как у нас, православных, то и немец бы ничего не подумал, аничего не подумал, а не в силах был ничего подумать, а только сказал бы, что все это в порядке вещей.

В комнате уже едва можно было едва можно было уже различать предметы, а я все еще находился под влиянием великолепного великопостного обеда и и был, как сказал бы бы сказал крючкодей минувших дней, и – был нем, аки рыба, и недвижим, аки клада. И что Что же вывело меня из этого полусуществования? Никто, ни и даже сам знахарь не угадает отгадает! За стеной, во втором номере, раздался молодой женский голос. Я вздрогнул, как будто чего испугался. Оправившись, я приложил ухо к стенке стене, или, правильнее, к перегородке, и сталстал и только стал вслушиваться в волшебные звуки, как вошел в комнату оборванный оборванный, запачканный козачок и именем барыни просил меня в покои кушать чай. Не успел я сказать ему: «приду», – как вошел взошел Трохим с фонарем в руках; это меня уже окончательно окончательно уже поставило на ноги.

– А знаете, кто приехал к нам в гости? – спросил меня Трохим, обдувая сапоги ставя фонарь на стол.

– Не знаю, – отвечал я, стараясь быть равнодушным.

– Берлин, что мы оставили на дороге, – сказал он просто, а не таинственно, как бы следовало.

– Не может быть! Ты ошибаешься, – сказал я, торопливо одеваясь. Он молча взглянул на меня, как бы говоря – разве я могу ошибаться?

Я оделся тщательнее обыкновенного и вышел на двор. Среди двора темнело что-то вроде экипажа; я подошел поближе, – действительно, знакомый это был знакомый мне дормез. Не веря собственным глазам, я пощупал рессору, замарал руку грязью грязью руку – и медленно, в ожидании чего-то необыкновенного, пошел к дому в дом.

Растворяя дверь, услышал я знакомый мне хриплый бас и потом такой же хохот ротмистра Курнатовского. Весьма несмело вошел взошел я в гостиную и, представьте себе остановился в изумлении: за чайным столом сидела одна хозяйка и никого больше из нежного пола. Неловко поклонившись к Поклонившись хозяйке и поздоровавшись с ротмистром, как с старым знакомым, я против воли заглянул в другую комнату; хозяйка это заметила, слегка немного поморщилась и предложила мне стул. Я, как провинившийся, но уже прощенный школьник, сел осторожно на стул и просидел все время чая молча все время сидел. Хозяйка была необыкновенно необыкновенно была любезна с ротмистром и совершенно не по-светски позволяла себе трунить над моею задумчивостию; мне это не понравилось, и я, тоже не совсем не по-светски, взял стакан чаю и вышел в другую комнату. Тут я нашел еще не совсем проснувшегося хозяина, глотающего глотавшего постные сухари с чаем. Не только умеренный немец, и но и рыжий Джон Буль стал бы в тупик, увидя, как уплетал мой едва проснувшийся родич сухари с чаем после такого обеда гомерического обеда, как мы с ним уходили.

На меня, однако ж, это курьезное явление не произвело должного впечатления. Я был погружен в вопрос, куда он девалась непостижимая красавица. Загадка, таинственный сфинкс эта чудная для меня эта обитательница подвижного терема! А может быть, она и теперь еще спит спит, как заколдованная, спит в своем тереме? Где же ее старая спутница? Вопрос, на который не вдруг ответишь. Опять сфинкс! И не менее таинственный. Опять сфинкс! Но сей этот последний если останется и и останется неразгаданным, то мы с читателем не много потеряем. А первый необходимо разгадать. Я вспомнил женский тоненький голосок, слышанный мною из-за стены, и, грешный человек, подумал, как бы кстати была теперь теперь кстати была замочная скважина. Прочь, недостойная мысль! Я не гусар и не донжуан какой-нибудь. Я порядочный человек и уже с препорядочной лысиной. Я порядочный человек и с препорядочной лысиной, а не гусар и не донжуан какой-нибудь. Ну что ж, что красавица? И моя кузина красавица, да черт ли в ней. Она, верно, теперь кокетничает перед зеркалом, натешится досыта, оденется, и к она же к нам придет, а не мы к ней.

И чай уже убрали со стола, и хозяйка под руку вышла вышла в темную столовую с своим дорогим гостем, а красавица не являлась. Верно, она нашла себя неавантажной с дороги и сказалася сказалась больной. Завтра все объяснится. Я хотел уже идти в свою квартиру келию, но нашел это невежливым и остался.

Хозяйка долго хохотала с своим гостем дорогим гостем дорогим кавалеристом в темной столовой и говорила про какую-то мадам Прехтель, которая, по ее словам, вся позеленеет от зависти, когда увидит ее гениальные куличи.

– И поделом, не скромничай, не секретничай, – сказала она, ускромив укротив свой голосок настолько, однако ж, что я из третьей комнаты мог слышать каждое ее слово все ее слова. – Сегодня я послала ей подарок, живого барашка. Вежливость, ничего больше. И, между прочим, велела своей посланнице хотя мимоходом взглянуть на ее произведения, – я говорю о куличах. Она ведь полька, а польки, вы знаете, гениальны на эти вещи. Мне хотелося хотелось иметь хотя отдаленное понятие о высоте ее произведений. Вообразите же вежливость мадам Прехтель! И на двор не пустила мою женщину, за воротами встретила и приняла подарок мой подарок. Настоящая светская вежливость женщина!

– Сама? За ворота? По этой грязи? – спросил спросил с расстановкой изумленный ротмистр ротмистр и во все горло захохотал.

– А как бы вы думали? – взаимно спросила довольная восторженная ораторша.

– Это ужасно! – воскликнул вежливый слушатель, и, довольные друг другом, они вошли возвратились в гостиную.

«Кухарка ты, ты, кухарка! моя милая кузина, – подумал я, – да и кухарка кухарка-то еще сомнительная! Зато несомненная сплетница».

Було: В столовой стали накрывать стол для постного ужина. Почуя издали эту угрозу, я, к изумлению хозяев, взял шапку [и], пожелав им хорошего аппетита и покойной ночи, отправился в свою скромную квартиру. Даже от фонаря отказался, на что ротмистр заметил, что [я] большой руки оригинал. В гостиной поместились они они поместились на чем-то вроде кушетки домашнего изделия, и поместились так близко друг к другу, как только помещаются кум с кумою. Гость, опустя на грудь свои щетинные усы, глубокомысленно погрузился в созерцание одной из замысловатых пуговиц на своей венгерке, напоминавшей ему о недавно минувших попойках и прочих гусарских делах подвигах. А гостеприимная хозяйка, положа свою полную почти, до плеча обнаженную белую руку на осьмиугольный столик, тоже домашнего изделия, с немым участием смотрела на, увы! недавно бывшего гусара.

Не только я, – сам хозяин, сам почтеннейший родич мой любовался этим живым изображением самой нелицемерной дружбы.

Глубокая тишина была нарушена глубоким вздохом хозяйки, продол[жительным] потом продолжительным «ах… да…» и быстро обращенным вопросом к бывшему гусару:

– Правда ли… нам привез эту новость милую новость один наш хороший приятель, – она взглянула на искоса на меня, – будто бы эполеты уничтожают? Это несбыточно. Я скорее поверю пришествию жидовского мессии, чем этой нелепой басне!

– И я тоже, – сказал бывший гусар.

– И я тоже, – отозвался полуспящий хозяин.

– Да с чем же это сообразно! – подхватила хозяйка неистово хозяйка. – Да тогда ни одна порядочная девица замуж не выйдет, все останутся в девках; разве какая-нибудь… какая-нибудь… – Что она еще хотела сказать, – не знаю.

– И А скажите, – прервал ротмистр негодующую заступницу, обращаясь к негодующей заступнице эполет, – какой тогда порядочный молодой человек человек вступит в военную службу? Какая перспектива перспектива для порядочного человека? Что за карьера для порядочного молодого человека? Решительный вздор! И кто вас одолжил этой бессмыслицей? Не из Кирилловского ли монастыря (дом умалишенных в Киеве) вырвался ваш хороший приятель, скажите Бога ради, это чрезвычайно любопытно?

Кузина с торжествующей улыбкой посмотрела взглянула на своего уничтоженного врага, т. е. на меня, а простодушный мой родич, тот просто показал на меня пальцем и проговорил воскликнул: «Вот он!»

– Хватили же вывы вы, батюшка, шилом патоки! – сказал сказал популярно бывший гусар, обращаясь ко мне, забывши, что он светский человек. Так велико было торжество его. А я, как блокированная со всех сторон крепость, чтобы не раздражить напрасным сопротивлением сильного неприятеля, т. е. чтобы прекратить грубую пошлость, сдался на капитуляцию и сказал, что я пошутил.

– Хороша шутка! – воскликнул неистово ротмистр-оратор. – Да знаете ли вы, чем пахнет эта нелепая пошлая шутка? Порохом, милостивый государь! Да, порохом! Кроме А если пойдет дальше да выше, так, пожалуй, и Сибирью не отделаетесь! – И, переведя дух, он продолжал: – За такую шутку, сударь, вам каждый, о порядочном и говорить нечего, каждый порядочный, и говорить нечего – каждый, сударь, офицер, имеет полное право предложить шутку поострее вашей: я говорю о шпаге, – понимаете? – Еще маленький антракт Небольшая пауза. – Хотя я теперь и не ношу этого благородного украшения, т. е. эполет, но случись это не в вашем доме, – тут он обратился к улыбающейся хозяйке, – я первый готов предложить эту полюбовную сделку! – И, заложа руки в карманы, заступник ярый заступник благородного украшения гордо прошелся несколько раз по комнате, потом остановился перед ликующей моей кузиною и, покручивая свои темно-красноватые темно-красные щетинистые усы, сказал самодовольно: – В наш просвещенный девятнадцатый век, – он гордо грозно взглянул на меня, как бы говоря: каково! – не только турки, персияне – китайцы турки, персияне, китайцы даже надели эполеты. А мы, кажется, не азиатские варвары, а слава Богу, европейцы, если не ошибаюсь. Не так ли, madame?

Мадам Madame в знак согласия молча кивнула кивнула головой и, указывая хлопая рукою о тюфяк кушетки, сказала: «Не угодно ли?» Оратору было угодно, и он под самым носом своей приятельницы закурил темную огромную сигару, и развалился, как только мог, на те[сной] узенькой кушетке.

Я растерялся и не знал, как собрать себя, не знал, что что с собою делать. Я всегда верил в непритворное обожание эполет всех вообще красавиц, а родственницы моей в особенности, но такое шаманское поклонение мишуре я в первый раз увидел. Значит, я до сих пор до этого рокового вечера до этого вечера не встречал ни истинной красавицы, ни истинного гусара. Одначе Однако что же мне теперь с собою делать? Доказывать ослам, что они ослы, – нужно самому быть хоть наполовину ослом, – это неоспоримая истина. Что мне сделать же мне предпринять? Взять шапку и уйти в свою светлицу? Это было бы уж бы чересчур по-родственному.

Однако ж я взял шапку в руки и в ожидании счастливой мысли, стал как застенчивый школьник перед бойкими экзаменаторами, остановился у дверей, поворачивая в руках фур[ажку] шапку свою шапку, как будто бы допытываясь у ней ответа на бойко заданный вопрос. Не думаю, чтоб это было сделано с умыслом (на подобную вежливость ее не хватит), однако ж она сама, т. е. моя кузина, вывела меня из затруднительного положения, переменивши фронт: она открыла снова свирепый огонь, сначала повзводно, а потом всем дивизионом, по беззащитной madame Прехтель. Эта езуитка, как называет ее моя кузина, должна быть порядочная женщина, потому что она кузина ее ненавидит. Я, однако ж, был доволен, что она хоть на кого порядочную женщину обратила свои ядовитые стрелы и вывела меня в чис[тое] из осады в чистое поле.

Я ободрился Ободрился я и начал подумывать о ретираде, как подошел ко мне хозяин, глупо улыбаясь, хлопнул меня по плечу и сказал: «Что, брат, попался! То-то То-то же, приятель, вперед будь осторожнее с подобными новостями, особенно в особенности… – и, понизя голос, прибавил он прибавил: – с кавалеристами, это народ беспардонный!»

– Теперь я и сам вижу, что беспардонный, да да вижу-то поздно, – сказал я ему шепотом и,, поблагодарив его за дружеский совет,, и обратился к хозяйке с поклоном и с пожеланием покойной ночи.

– А ужинать? – сказала она.

– Я никогда не ужинаю, – сказал я – и солгал соврал: за неимением волчьего или помещичьего желудка – я вынужден был солгатьсолгать на такую уловку.

– А какие пирожки с луком и с и грибами! Просто гениальные! – сказала она и сделала мину самую гостеприимную.

Но я и от гениальных пирожков отказался. На что светский кавалерист заметил мне, что я препорядочный оригинал.

– Решительный монах! – сказал хозяин; а хозяйка, лениво подымаясь с кушетки, проговорила, очень мило улыбаясь с самою очаровательною улыбкою едва внятно проговорила:

– Чудак! (т. е. дурак).

Отвесив по поклону за мнение и за за меткие и любезные любезные эпитеты, я оставил своих остроумных собеседников. Настоящая деревенская простота! собеседников и удалился в свою мрачную келью.

Примітки

…постный борщ, который едва ли едал и сам великий знаток и сочинитель борщей, гетман Скоропадский… – Скоропадський Іван Ілліч (1646–1722) – гетьман Лівобережної України (1708–1722). За усними переказами, вважався знавцем кулінарного мистецтва.

Сам Лукулл не доказал бы такой удали. – Лукулл Луцій Ліціній (близько 117 – близько 56 рр. до н. є.) – римський політичний і військовий діяч. Вславився незчисленними багатствами і розкішними бенкетами.

Джон Буль – сатиричний персонаж серії політичних памфлетів англійського публіциста Джона Арбетнота (1667–1735), написаних 1712 р. і виданих 1727 р. під назвою «Історія Джона Буля». Прізвисько Джон Буль (John Bull – буквально Джон Бик), як уособлення користолюбства, обмеженості й тупої впертості, стало прозивним іменем буржуа-англійця.

…после такого гомерического обеда… – тобто обіду, схожого на розкішні бенкети богів, описані в «Іліаді».

Верно, она нашла себя неавантажной с дороги… – Неавантажна – неприваблива, негарна.

…пуговиц на своей венгерке… – Венгерка – куртка, прикрашена шнурами та гудзиками, в стилі національного угорського одягу.

Ободрился я и начал подумывать о ретираде… – Ретирада (франц.) – відступ.