8

Тарас Шевченко

Возвратясь на квартиру, Марья Федоровна застала своего Ипполитушку играющим в бабки с дворниковым белокурым румяным мальчуганом. Это был первый урок на поприще образования Ипполитушки. Он этого великого искусства во всю жизнь бы не мог постигнуть в деревне, а в столицу не успел приехать, как на другой же день постиг, что такое значит свинчатка.

Дня через два понаведалась Марья Федоровна к своей приятельнице узнать насчет квартиры. Квартира была приискана усердной Юлией Карловной именно такая, какая ей была нужна: и светленькая, и уютненькая, а главное, дешевенькая, и почти рядом с благородным пансионом, т. е. с приходским училищем. Выпивши чашку кофе, или, лучше сказать, цыкорью, у своей приятельницы, они пошли посмотреть квартиру. Проходя через дворик, они услышали в модном магазине зву[ки] дребезжащие звуки фортепьяно и пронзительно визжащий женский голос и вторивший ему густой хриплый мужской бас, твердо и внятно выговаривавший слова песни:

Во лузях, лузях, лузях,

В монастырскиих лузях.

Приятельницы переглянулись и, улыбнувшись, вышли на улицу. Дорогою Юлия Карловна жаловалась на неприятности и хлопоты, сопряженные с подобным заведением, особенно в таком захолустии, как Пески, где куда порядочный человек боится и заглянуть. «Хорошо еще, – говорила она, – если эти беспокойства вознаграждаются, а то хоть ваша Лиза, то бишь Акулька, бог ее знает, что с нею сделалось: совершенная деревяшка – ни приласкаться, ни слова сказать, сидит себе, как заколдованная. Я не знаю, что с ней и делать. Ни себе, ни людям, только даром хлеб ест».

– Замуж, замуж ее, Юлия Карловна, – говорила Марья Федоровна. – И чем скорее, тем лучше.

– Да кто возьмет ее из такого места?

– Возьмут, только посулите приданое. А уж как бы я вам была благодарна, Юлия Карловна, если бы вы ее хоть как-нибудь пристроили. – Да… – как бы вспомнивши, прибавила Марья Федоровна. – О чем думала, то и забыла. Нет ли у вас, Юлия Карловна, знакомого какого-нибудь чиновника, мне нужен стряпчий, только, знаете, недорогого, потому что дело грошовое, из одной амбиции тягаюсь, уступить не хочется.

– А как же, есть, есть. Прекрасный человек, а уж делец какой, так просто прелесть. Только немножко горького придерживается. Ну, да это ничего, кто его теперь не придерживается? Да если бы не он, не сдобровать бы мне с вашей Ли… Акулькой.

– А что такое?

– Да помните, моя товарка, с которой мы вместе магазин содержали, дитя наговорило ей бог знает чего, а она сдуру и ну… Чуть-чуть было не утопила, да, слава Богу, умерла. А все-таки я благодарна Кузьме Сидорычу.

Марья Федоровна шла молча, как бы что-то соображая, и перейдя на цыпочках грязную грязный переулок, обратилась к Юлии Карловне [и] сказала:

– Ведь у меня дело самое ничтожное. Нет ли у вас какого-нибудь простого писаря? Я сама буду ему говорить, что писать.

– Есть и писарь, из самого главного штаба. И уж как он за вашей Акулькой ухаживает, так просто прелесть. А знаете что? – прибавила она, подумавши. – Чего долго хлопотать? Вы посулите ему что-нибудь, вот вам Акульке и карьера.

В это время они подошли к весьма не новому домику, постучали с билетиком на воротах – з[десь?], который гласил, что здесь отдается квартира и угол. Они постучали в затворенную калитку. На стук вышла, вместо дворника, дряхлая старушка в чепце и впустила их во двор. Квартира оказалась как раз по руке Марье Федоровне: и светленькая, и уютненькая, точь-в-точь как говорила Юлия Карловна. Только одно… немножко дороговато: 10-ть рублей серебром в месяц с дровами. Этак недолго, пожалуй, и покотиловку проживешь. Она попробовала было заговорить с хозяйкой дома о том, что она почти нищая, что она вдова беззащитная. Но хозяйка была непоколебима, а чтобы скорее покончить, она сказала, что она сама сирота бесприютная и вдова беззащитная, ч[то] и что ей укрывать и кормить не из чего. «И если б вы были не женский пол, а мужской, то и за двадцать бы целковых не пустила, потому что наше дело женское, все случиться может».

Марья Федоровна молча вынула рубль и, отдавая хозяйке, сказала сухо: «Квартира за мной, я завтра переезжаю».

И, действительно, на другой день она угощала уже Юлию Карловну хоть и жиденьким, но настоящим кофе у себя на новосельи.

Аксинья, нянька, успела уже поссориться с хозяйкой, а Ипполитушка, упражняя свои руки в метании бабки, выбрал мишенью белого петуха, тщательно перебиравшего на [дворе?] мусор на дворе. Удар был просто гениальный. Бедный петух только крыльями пот[ряс] судорожно потряс и тут же ноги протянул.

– Ай да свинчатка! – воскликнул Ипполит в восторге. – Недаром маменька гривенник заплатила!

О трагической кончине белого петуха быстро дошли слухи до ушей хозяйки. В доме поднялся содом, и такой, что если б не посредничество Юлии Карловны, то Марье Федоровне пришлось бы [в] тот же день очистить уютненькую квартирку. Дело, однако ж, кончилось полтинником.

Это неприятное происшествие имело ту свою хорошую сторону, что оно напомнило Марье Федоровне о том, зачем она приехала в столицу. Она тут же обратилась к Юлии Карловне и просила ее, чтобы она завтра же, если можно, прислала к ней на дом какого-нибудь учителя из благородного пансиона, что она намерена сначала дома, приватно Ипполитушку приготовить, а потом уже совсем в пансион отдать.

Сказано – сделано. На другой же день явился педагог из приходского училища и условившись в цене уроков, и уговорились они, чтобы Ипполитушка ходил к учителю на квартиру до обеда и после обеда, что для него будет так веселее, потому что у педагога училося на квартире еще несколько мальчиков.

И это дело кончено. Теперь оставалося еще одно и чуть ли не самое трудное. Марье Федоровне необходимо нужно уведомить письмом одну свою protégée соседку, о смерти Лизы, случившейся как раз в день ее приезда в Петербург. Кто же ей напишет такое хитрое письмо? Самой написать, так, пожалуй, засмеют, потому что она едва может кое-как свою фамилию нацарапать. Просить писаря рекомендованного писаря ей бы не хотелось, тем более что он еще и знаком с Лизой, хоть он и не знает, что она Лиза, а черт его знает, может быть, и знает! Нет, ему нельзя доверить такую важную корреспонденцию.

– Ах я дура! – воскликнула Марья Федоровна после долгого размышления. – Да чего же я думаю? А учитель-то на что?

Сейчас же послала Аксинью просить учителя к себе. Когда тот явился, то она, под видом испытания, просила его написать коротенькое письмо, а [о] чем писать, то рассказала ему на словах.

Педагог выслушал и, подумавши немало, сказал:

– Тема сурьезная, нужно обдумать. Я сначала так только набросаю, а потом уже, если опробуете, то и перебелю. Завтра будет готово!

– Хорошо, так вы принесете ко мне, когда будет готово. И они расстались.

Через день или через два явился педагог к Марье Федоровне с великолепною рукописью под мышкой. Хозяйка просила его садиться, он смиренно присе[л] сел на стуле и развернул манускрипт, образец каллиграфии. Марья Федоровна, полюбовавшись почерком, просила педагога прочитать. Он прочитал или, лучше сказать, продекламировал свое пре[красное?] изящное зад[ание?] произведение. И когда кончил, то не без самодовольствия взглянул на Марью Федоровну и почтительно передал ей рукопись.

Марья Федоровна осталася письмом весьма довольна и позвавши Аксинью, приказала ей сварить кофе. А в ожидании кофе просила еще раз прочитать письмо, только не так громко.

Ободренный столь лестным вниманием, он прочел еще 10 раз, правда, без того сильного выражения, но зато с более тихим и глубоким чувством. Так что когда он прочитал фразу: «И ее милый взор з[акрылся?] сокрылся от меня навеки», – то Марья Федоровна далее платок поднесла к своим глазам. Это, разумеется, не ускользнуло от взоров счастливого автора и было для него паче всяких благодарностей.

Марья Федоровна, угостивши сочинителя, попросила рукопись себе на память, а за труды предложила ему (правда, дорогонько, но ведь он не простой писарь) рубль серебра. Педаго[г] Сочинитель великодушно отказался, сказавши, что он награжден ее благосклонным вниманием выше всякой награды.

Отпустивши еще несколько любезностей насчет чувствительности сердца и образованности ума своей покровительницы, т. е. Марьи Федоровны, педагог раскланялся и вышел.

На другой день Марья Федоровна сама понесла письмо на почту и там уже поймала какого-то почталиона и попросила его взять штемпельный конверт и запечатать письмо и адрес написать.

– И это кончено эта забота кончена, – сказала она, выходя из почтамта. Теперь осталася одна, последняя и самая большая забота – устроить карьеру Лизы, и тогда она совершенно спокойно может заняться воспитанием Ипполитушки.

Время шло своим чередом а . Прошло уже полгода, прошло и еще несколько месяцев, а карьера Лизы все еще не сделана. Юлия Карловна ежедневно заходит к Марье Федоровне на чашку кофе и сообщает ей самые неинтересные новости, а о свадьбе Лизы никогда ни слова. Самой же ей заводить речь не хотелося, чтоб не показать виду, что она э[тим] ее это интересует. Правда, она намекала несколько раз, так, мимоходом, и Юлия Карловна тоже отделывалась мимоходом. Она не знала, наконец, что и подумать.

А Юлия Карловна тем временем увивалась около нее, как около золотого истукана, восхищалася познаниями и досужеством ее ненаглядного, уже богатырски сложенного юноши, но все это делалося совершенно по-пустому: Марья Федоровна хотя и частенько получала из деревни деньги, но ей показывала только с пятью печатями пакеты и отделывалася чашкою кофе и куском пирога по воскресеньям.

Юлия Карловна терпела и ждала, а на досуге благовестила в своем квартале, что приятельница ее генеральша Марья Федоровна не кто иной, как генеральша и темная богачка. Вследствие таких слухов у Марьи Федоровны образовался порядочный кружок знакомых и даже приятельниц. Правда, иные из них, увидевши, что генеральша дрожала над куском сахару и чашкой кофе, сочли за лучшее не поддерживать такого высокого знакомства; другие же, в том числе и Юлия Карловна, держалися правила – терпение все преодолевает. Правило это не совсем, однако ж, оправдывалось: Марья Федоровна была просто, что называется, кремень. Приятельницы, впрочем, не унывали. Они были люди такого сорта, которые, если узнают, что ты человек денежный, хоть ты им своих денег и не показывай, они все на тебя будут смотреть, как на Бога, и молиться и кланяться тебе, как самому щедрому Богу.

Примітки

…с приходским училищем. – Парафіяльні училища – один із типів початкової школи в Російській імперії. Назву «парафіяльні училища» дістали за Статутом 1804 р. З 1884 р. називалися церковно-парафіяльними. Такі училища мали бути при кожній церковній парафії (або одне училище на дві парафії, якщо кількість прихожан була невеликою).

«Во лузях, лузях, лузях, В монастырских лузях». – Російська народна танцювальна пісня, в якій молода дівчина просить батька не видавати її заміж за старого, а видати за «ровнюшку». О. І. Соболевський наводить сім варіантів цієї пісні (див.: Великорусские народные песни / Изданы А И. Соболевским. – СПб., 1896. – Т. 2. – С. 245–252), але в жодному з них немає рядка «В монастырских лузях», – можливо, цей рядок виник як пародія або є невідомим нам варіантом цієї пісні.

…мне нужен стряпчий… – тут: чиновник відомства прокурора, що стежить за правильним ходом судової справи.

Protégé (франц.) – протеже, особа, яка користується чиєюсь протекцією, підтримкою, покровительством.