4

Тарас Шевченко

Знаешь ли ты? Видишь ли ты, бесталанница, свое дитя свое счастливое дитя свое родное счастливое дитя?

Видит и знает. Она, не прислушиваясь, слышала каждый звук, произнесенный старою Мартою и старым Якимом. Она в глубине души своей прозревала будущее своего дитяти. И от полноты сердечной радости благодарила всемилосердого Бога за ниспосланное ей счастие!

Следующий и последующие дни текли на хуторе обыкновенным чередом. Новая наймичка освоилась вскоре освоилась со всею челядью и всем полюбилася. Она ко всем равно была внимательна и ласкова со равно со всеми. Хозяйка и хозяин были ею особенно довольны, особенно за любовь ее к маленькому Марку. И действительно, он ни засыпал, ни просыпался без нее. Она всегда находила предлог присутствовать при его колыбели. Приносила ему пеленки теплые, чистые такие, что хоть бы и панычу какому, так не в стыд. Она как бы чуяла его пробуждение, и к этому времени всегда у ней было готово подогретое м[олоко] свежее молоко. Старая Марта не могла надивиться усердию и заботливости своей новой наймички.

Еще прошел месяц, и Лукия, к немалой обиде старшей наймички, овладела всем домом. Сама хозяйка отдала уступила ей все хлопоты и распоряжения по хозяйству, а наконец, и ключи от комор и леху отдала ей. Себе только оставила ключ от скрыни. И то потому, что, ей казалося, неприлично не хозяйке не иметь ключа.

Сам старый Яким, на что уже человек сурьезный и несловоохотливый на похвалу кому бы то ни было, и тот, бывало, наедине с Мартою иной раз не утерпит, скажет:

– Что за благодать нам Господь послал в этой Лукии!

– Я и сама м[олюся], встаючи и ложася, молюся Богу за благодать Его святую. Ты посмотри только, Якиме. Где она ни поворотится, что ни сделает, только смотри та любуйся, а уж до Марочка какая щирая, так и я и не надивлюся. Хоть бы и прошедшую ночь. Я сплю себе и гадки не маю. Марочко Марочко проснулся, и заплакало, бедное. Я сплю себе как убитая, а она – и Бог ее знает, как у[слышала] она услышала из другой хаты. Когда я проснулася, то она ему уже рожок с молоком подавала. Да еще и мне же говорит: «Не турбуйтеся, я и сама его присплю». – Спасыби ей, такая добрая да щирая. И вот уже который месяц она у нас, а хоть бы раз тебе в село сходила. Я как-то ей раз в воскресенье говорю: «Да ты бы, Лукие, хоть до церкви в село сходила». – «И дома, – говорит, – можно помолиться Богу, лишь бы усердие было». – Такая, право, щирая та усердная, дай ей Бог здоровье. Я просто паную за ее плечами.

– Да, и такое добро Бог посылает какому-нибудь т[акому?] ледачому человеку.

– И не говори, Якиме. Я иногда смотрю на нее, та аж заплачу. Чему бы Тебе, милосердый Более, не послать ей талану та радости в сей жизни! Хоть бы когда-нибудь тебе усмехнулась или пожартовала, разве только с Марочком. А то всегда такая смутная та невеселая.

Подобные разговоры часто повторялися между хозяевами. Дивилися ее постоянной задумчивости, но им, простодушным, и в голову не приходила настоящая причина ее. Они видели достаточную причину быть московкою, чтобы быть бесталанною. О роду и племени ее они как бы боялися с нею речь заводить, инстинктивно понимая, что у несчастного не должно спрашивать о его прежнем счастии.

Поклон вам, грубые, простые люди! Вы бы своими расспросами заставляли ее врать и, значит, вдвойне страдать, потому что она не рождена была выдумывать небывалые исповеди своего сердца. Она была простое, натуральное, умное и прекрасное дитя природы. Она полюбила всей чистотою своего сердца уланского офицера за красоту его и ласковы речи. И когда он, ею наигравшися, бросил, как ребенок игрушку, то она, неразумная, только заплакала и долго, и до сих пор не может себе растолковать, как может человек божиться и после соврать. Для ее простой, девственной души это было неудобовразумимо. А между людьми более или менее цивилизованными это вещь самая простая. Это все равно, что взять и не отдать.

На святках Рождественских святках хозяева поехали в село навестить своих знакомых, в том числе и отца Нила, и отца диякона, и весь причет церковный. Она осталася одна в доме. Челядь тоже отправилась в село на музыки, окроме старого наймита Саввы, который и н[очевал] дневал и ночевал в загороде с волами.

Ее счастие было полное: она была одна, одна с своим счастливым сыном.

Первое, что она сделала, проводивши хозяев и затворивши за ними ворота, – осмотрела внимательно д[вор] весь двор. Вошла в хату и засунула засовом двери. Марко в это время спал. Она подошла к ко[лыбели] его колыбели, открыла простынку и смотрела на него, пока он проснулся.

Потом взяла ребенка на руки и нежно, глубоко нежно поцеловала. Ребенок, как бы чувствуя поцелуй родной матери, обвил ее сухую шею своими пухлыми ручонками. Потом она одной рукой сняла со скрыни килым и разостлала его на полу, посадила на него на килым Марка и, отойдя шага на два от него, любовалася плакала и улыбалася на свое ми[лое] прекрасное дитя; потом села на ковер и взяла на руки Марка, нежно прижимая к груди своей.

О, как она в этот миг была прекрасна, как счастлива, какая чудная, торжественная радость была разлита во всем существе ее!

Что, если бы мог в это мгновение взглянуть на нее ее обольститель? Он бы пал перед нею на колени и помолился, как перед святою.

Нет, его очерствелой, грязной душе недоступно подобное чувство.

Долго она играла с ним, подымала его выше головы своей, ставила на пол, опять подымала и опять ставила, разговаривала с ним, смеялася, цаловала его, плакала и опять смеялася. Словом, она играла с ним, как семилетняя девочка, пела ему песни, сказывала сказки, называла его всеми уменьшительными именами, сердечными именами, и дитя, как бы симпатизируя радости своей ма[тери] счастливой матери, в продолжение дня ни разу не заплакало. И какое оно прекрасное было! Карые большие глазенки блестели, как алмазы, и в них много было сходства с глазами его прекрасной матери. Их оттеняли черные длинные ресницы, что и придавало им какое-то недетское выражение.

Лукия и не заметила, как наступил вечер. Что ей делать? Нужно вечерять варить, а Марко и не думает о колыске, разыгрался так, что его и до ночи не уложишь. Хоть бы скорее кто из села пришел, а то приедут хозяева, что они под[умают] скажут? Подумают, что она проспала весь день и весь вечер.

Ворота заскрипели, и на двор въехали хозяева. Она отворила им двери, жалуясь на Марка, что не дает ей печи затопить.

– Что же он делает? Все плачет? – спросила Марта.

– Какое плачет! Вс[е пустує?] Целый день хоть [бы] скривился. Все пустує.

– Ах ты, волоцюго, волоцюго! – сказала она, подходя к Марку. – Да ты ему еще и килым постлала.

– Не лежит в колыске – все просится на руки.

– Ах ты, непосыдящий. Постой, вот я тебе дам! – И, снявши кожух и свиту, она взяла его на руки и сунула ему поз[олоченный] в ручонки позолоченный медянык, гостинец отца Нила.

Лукия принялася затоплять печь. А через несколько минут вошел и Яким в хату, обивая арапником снежную пыль с смушевой новой шапки.

– Добрывечир! – сказал он, войдя в хату.

– Добрывечир! – отвечала Лукия.

– От мы, благодарить Бога, и додому вернулися, – сказал он, крестяся. – А что наш хозяин дома поделывает? Плачет, я думаю, для праздника.

– Где там тебе плачет! Целый день покою не дал бедной Лукии. Пустує, и цилый день пустує.

– Ах ты, гайдамака! Смотри, как он обоими ручищами медянык загарбав!

И, снявши положивши на стол узел, снимая свиту и кожух, заговорил как [бы] сам с собою:

– Горе мне с этой матушкою Якилыною. На дорогу-таки та й на дорогу. Вот тебе и надорожився. А тут еще и дияконица, и тытарша с своею сливянкою. Ну, что ты с ними будешь делать? Сбили с панталыку, окаянные, та й годи! Лукие! Покинь ты свою печь к недоброму! Иди-ка сюда.

– А что ж вы будете вечерять, когда я печь покину? – обратясь к нему с рогачом в руках и усмехаясь, сказала Лукия.

– Не хочу я вечерять сегодни, та и завтра не хочу вечерять, и послезавтра. Та и стара моя тоже вечерять не хоче. Правда, Марто?

– Вот видишь, какой разумный! Что са[м] Хорошо, что сам сытый, то думает, что и все сыты, а Лукия, может быть, целый день, бедная, ничего не ела.

– Ну! ну! И пошла уже. С тобою и пожартувать нельзя.

– Хорошие жарты выдумал.

– Та ну вас, варить хоть три вечери разом, а я добре знаю, что не буду вечерять.

– Ото завгорыть! Нам больше останется.

– Пускай вам остается, – сказал Яким, садяся за стол. – А засвети, Лукие, свечку.

Лукия засветила свечу и поставила на стол. Яким, развязывая узел, запел тихонько:

Та вырис я в наймах, в неволи,

Та не було доли николы.

Та гей!..

Ой вырис я в наймах, в дорози,

При чужому вози, в дорози.

Та гей!..

Та чужие возы мажучи,

Та чужие волы пасучи.

Та гей!..

– Лукие! Брось ты там свою печь, – сказал он, развертывая большой красный платок. – Возьмы соби, дочко моя, бесталанныце, возьмы та носы на здоровье! А вот и на очипок. А вот на юпку и на спидныцю. Возьмы, возьмы, дочко моя, та носы на здоровья. Ходы ты у нас не так, як сырота, а ходы ты у нас так, як роменская мещанка, как нашого головы дочка. Это поносыш, другого накуплю. Потому что ты у нас не наймычка, а хозяйка. Мы с старою за твоими плечами, як у Бога за дверьми, живемо.

– Б[ери?] Возьмы! Возьмы, Лукие! – прибавила Марта. – Возьмы! Это мы для тебя у ку[пили] московских крамарей купили.

– Да на что же вы покупали такое добро? – сказала Лукия. – Зачем было напрасно только деньги тратить!

– Не твои, дочко, гроши – Божи, Бог дал, Бог и возьмет. – И он передал ей гостинцы.

Лукия, принимая подарки, кланялась и сквозь слезы говорила:

– Благодарю! Благодарю вас, мои родные, мои благодетели.

– Вот так лучше! – говорил весело Яким. – Ты нам уже, Лукие, послужи на старости, а мы, даст Бог, понемногу с тобою раск[витаемся?] рассчитаемся. Ты видишь, мы вже люди старые, Бог знает, что завтра будет. А у нас, ты видишь, дытына малая, одинокая. Ну, Боже сохрани, моей старой не стане, куда оно денется!

– Перекрестися! Что ты там, как сыч на комори, вищуеш?

– А что ж, все в руце Божий.

Марта, укладывая Марка в колыбель, тихо проговорила:

– Не слушай его, Марку, это он так от тытаревой сливянки.

– Что!.. – сказал протяжно Яким. – Как дам я тебе сливянку, так ты меня будешь знать!

– Вот уж нельзя и слова сказать.

– Нельзя.

И в хате воцарилася тишина. Марта Только Марта шепотом напевала колыбельную песенку, изредка поглядывая на сердитого Якима. Вскоре собралися все домочадцы. Вечеря была готова. Уселися все за стол в противуположной хате. Кроме Якима, повечеряли и положилися спать. Через минуту на хуторе все спало.

Не спал только старый Яким. Он сидел в светлице за столом, склонив свою серую голову на мощные жилистые руки.

Долго он сидел молча, потом запел едва внятно:

Ой волы мои та половии,

Та чому вы не орете?

Окончивши песню, он заговорил сам с собою:

– Пойду! Непременно пойду чумаковать! Да и в самом деле, что я дома высижу с этими бабами! Кроме греха, ничего. То ли дело в дорози? Товарыство. Степ, могилы. Города, а в городах храмы Божий. Базары, купечество! Подходит к тебе бородач пузатый: «Почем, – говорит, – чумаче, рыба? или соль?» – «По тому и по тому, господа купець». – «А меньше не можна, брат братец чумак?» – «Ни, – говориш, – господа купець!» – «Ну, когда нельзя, так быть по сему». – И гребеш соби червончики в гаман. Эх, чумацтво! чумацтво! Когда-то я тебе забуду? Нет, кончено, иду чумакувать, только дай Бог дождать лета, а то я отут с бабами совсем прокисну.

И, вставши из-за стола, он долго еще ходил по хате, потом остановился перед образами, помолился Богу, достал Псалтырь и прочитал псалом «Господь просвещение мое, кого убоюся». Потом начал сапоги снимать, приговаривая:

– От бесталанье, некому и сапоги снять!

Снявши сапоги, он погасил свечу и лег спать, читая наизусть молитву: «Да воскреснет Бог».

Примітки

Слив’янка – сливова наливка або настоянка на спирті, горілці й т. ін.

затоплять печь – затоплять по-російськи означає заливати водою. Шевченко хотів сказати «растапливать / разжигать печь».

«Та вырис я в наймах, в неволи…» – фрагмент чумацької народної пісні «Гей, гей! Ой, хто лиха не знає…» (див.: Українські пісні з голосами: Десяток перший / Видав Данило Каменецький. – СПб., 1861. – № 4; варіанти – Чумацкие народные песни И. Я. Рудченка. – Киев, 1874. – С. 3; Танеев С. И. Украинские народные песни: Записи и обработки. – М., 1958. – С. 42). За спогадами кухаря поміщика О. А. Лук’яновича А. Татарчука, Шевченко любив цю пісню. Пригадуючи перебування поета 1845 р. в маєтку О. Лук’яновича – селі Мар’янському, А. Татарчук відзначав, що під час відвідувань «вулиці»

«иногда он приглашал на свой счет музыку, тогда бывало очень весело; сам Шевченко очень любил, чтобы собравшиеся пели и танцевали. Из песен ему особенно нравилась та, где поется:

Ой, хто лыха не знає,

Да нехай мене спытае.

Он почти всегда предлагал пропеть и повторить ему песню» (Беренштам В. Л. Т. Г. Шевченко и простолюдины, его знакомцы: Воспоминания Татарчуков, Киселевского и других // Киевская старина. – 1900. – № 2. – С. 253).

носы на здоровье – носы в російській мові – множина від нос. В такому разі неясно, про чиї носи йдеться. Треба було написати носи (уживай як одяг).

Очіпок – старовинний головний убір заміжньої жінки у формі шапочки, часто з поздовжнім розрізом ззаду, який зашнуровують, стягуючи сховане під ним волосся.

…как нашого головы дочка. – Голова – вибраний керівник сільської громади.

Не твои, дочко, гроши – гроши в російській мові – монети в 1/2 копійки, або в переносному значенні мізерна сума. А в українській мові гроші – це просто російські деньги. Відтінок значення змінюється в залежності від того, читати це слово по-українськи чи по-російськи.

«Ой волы мои та половии…» – фрагмент бурлацької народної пісні (див.: Украинские народные песни, изданные Михаилом Максимовичем. – М., 1834. – Ч. 1. – С. 169; Українські народні пісні в записах З. Доленги-Ходаковського: з Галичини, Волині, Поділля, Придніпрянщини і Полісся. – К., 1974. – С. 671; Народні пісні в записах Миколи Гоголя. – К., 1985. – С. 106).