4

Тарас Шевченко

На тот грех, как раз в Чистый четвер, вступила драгуния в Козелец, да и заквартировала по хуторах и по селах на все лето.

Да и драгуния ж это была! Чтобы она к нам никогда не возвращалась. Да, таки дала знать себя эта проклята драгуния! Не одна чорнобривка умылася слезами, провожавши эту иродову драгунию. В одном нашем селе осталося четыре покрышки. А что же в Оглаве? да в Гоголеве? Там, я думаю, и не пересчитаешь! Горе нам! Горе нам з тымы драгунамы!

Да и теперь страшно вспомнить. Раз сыдымо мы ввечеру все трое в гостиной; я, кажется, карпетку вязала, Катерина Лукьяновна сидели так, а Катруся книжку читала, да такую жалобную, чуть-чуть не заплакала: про какого-то запорожца Киршу или про Юрия, не помню хорошенько, только очень жалобно. Вот уже дочиталась она, моя рыбонька, как того Юрия-запорожца закувалы в кайданы и посадылы в темныцю, только глядь, смотрим, входит в комнату драгун, высоченный, усатый, а морда, к[ак] неначе тее решето, гладка та червона, здавалась червонишою од воротныка, що пришитый до его мундира. «Я, – говорит, – такой-то и такой, князь Мордатый!» – «Мы сами видим, что мордатый ты мордатый», – думаю себе. «Я, – говорит, – покупаю овес и сено; нет ли у вас овса и сена продажного?»

– Есть, – говорит Катерина Лукьяновна, – прошу садиться.

Вот он себе и сел, а мы с Катрусею ушли до[читывать] в другую комнату дочитывать книжку. Только что начали читать, а в комнату входит Катерина Лукьяновна и говорит: «Вот тебе, Катенька, и твой суженый».

Мы так как сидели, так и обмерли. Как уже у них было в тот несчастный вечер и как он сватался, мы ничего не знали. Только с того самого вечера князь к нам начал ездить каждый божий день и рано, и вечером. А молодого Ячного, когда приедет он, бывало, из Киева, и на двор не пускали. Ходит, бывало, бедный, поза садом да плачет. А мы, глядя на него, и себе в слезы.

Что ж! Не И помогли слезы? А ни-ни. Катерина Лукьяновна таки поставила на своем. Как раз через год после смерти Демьяна Федоровича, на Велыкодных святках, просватала за князя мою бесталанницу Катрусю.

– И можна-таки сказать, что бесталанница: ото всего добра, ото всей роскоши только и осталось, что два витряка, да и сама еще Бог знает останется ли в живых, – говорил хозяин, как бы сам про себя, наливая рюмку сливянки.

– А вот как было, Степановичу. На Фоминой неделе их и повенчали. Плакала, плакала она, моя бесталанница, да что! Знать, так Господу угодно было. Не умолила она Его, милосердого. Знать, Господь Бог любя наказует!

На другой день после свадьбы переехал он к нам из Козельца, и денщик его Яшка, такой скверный, оборванный, тоже с ним переехал. И только й добра было с ними, что преогромная белая кудрявая собака, юхтовый зеленый кисет и длинная трубка.

С того же дня и началося новое господарство.

На этом слове старушка остановилась и, помолчав немного, перекрестяся, сказала:

– Господи! прости меня, непрощенную грешницу! За что я осуждаю человека, ничего мне злого не сделавшего… А как подумаю, так он и мне таки немало наделал зла. Он, прости ему, Владыко милосердый! – тут она снова перекрестилась, – он, душегубец, загубил мое одно-единственное сокровище, мою единственную одну-единственную любовь! Я никогда никого на свете так не любила, как полюбила ее, мою горькую бесталанницу. Одна моя единая радость, одно мое единое было сладкое счастие! видеть ее счастливою замужем. И что же? Слезы! слезы! слезы! и посрамление! А все мать! Всему, всему причиною родная одна родная мать: захотелося захотелося ей, видишь ли, свою единственную дочь увидеть княгинею! Ну, вот тебе и княгиня! Любуйся теперь на свою княгиню! Любуйся на свое теперь прекрасное село, на свой сад зеленый, на свой дом высокий! Любуйся, Катерина Лукьяновна! Любуйся на свои хорошие дела! Ты, ты одна все это натворила!

Старушка от избытка чувств умолкла, а хозяин, немного погодя, сказал:

– Та цур ий, Микитовна, не згадуй ее, нехай ий лыхо сныться; розказуйте, що там дальше буде?

– Ох! я не знаю, как у[ж] мне уж и рассказывать! Потому что тут пойдет все такое срамное, скверное, что и подумать грешно, а не то что рассказывать!

– Розказуй уже, Микитовна, до краю, а то так не треба було и зачинать, – говорил хозяин, наливая рюмку сливянки и поднося ее рассказчице.

– Спасыби, спасыби, Степановичу, я вже моими слезами пьяна.

– А не хочете, то як хочете, а мы з добродием так выпьемо; а вы тым часом розкажить, як воно зачалося у вас те новее господарство? – говорил хозяин, потчуя меня сливянкой.

– А началося так вот так, – проговорила старушка и, помолчавши, почти закричала:

– Ну! скажите вы мне, люди добрые! чего ей, грешнице, недоставало? Пани на всю губу. Всякого добра и видимо и невидимо, купалася в роскоши! Так же нет, мало, дайте мне зятя князя, а то умру, як не дасте. Добула, выторговала, купила себе князя, продавши свою дочь. О матери! матери! Вы забываете свои страдания при рождении дитяти, когда так недорого продаете это дитя, которое вам так дорого обошлося!

Старушка замолчала, а хозяин сказал:

– Все воно так, Микитовна, а мы все-таки не знаем, как у вас началося новое господарство?

И она спокойно продолжала:

– А началося воно так, Степановичу, что князь в комнатах завел псарню; вот так началося новое господарство! Всякий Божий день пиры да банкеты, бывало, свету Божия не видишь от табачного дыму, а о прочем и говорить нечего. А еще, бывало, как зазовет к себе на охоту всю свою драгунию из Козельца, то Господи и упаси! Наедут пьяные, грязные, скверные такие, что не дай Бог и во сне таких увидеть. Да еще всякой возьмет себе по денщику, такому же скверному, как и сам, и не день, и не два, и не три, а целую неделю гостят. А что они за эту неделю наделают в комнатах, так я и рассказать стыжуся. Свынынець, настоящий свынынець! Так что, бывало, вымываем да выкуриваем после них целый месяц. Отут-то я только узнала, что значит драгуния! А Катерина Лукьяновна смотрит на них да только себе улыбается, и больше ничего. Не прошло и месяца, как он уже все к себе забрал в руки.

Ключи от коморы и леху были у его поганого Яшки. Так что ежели чего захочется Катерине Лукьяновне, то мы просили нужно было просить Яшку. Отут-то она в первый раз отроду заплакала, отут-то она увидела своего князя таким, каким его надо было матери видеть прежде. Но она, гордая, и виду не показывала, что она все видит; а когда, бывало, придется уже ей до скруту, то невмоготу, то она хоть через великую силу, а все-таки улыбнется и поворотит все на смех в жарты (в шутку).

А Катруся, моя бедная Катруся! сидит, бывало, в своей комнате и день и ночь, да так рекою и разливается.

А он (и это не один раз) приедет ночью в полночь из Козельца пьяный, п[ривезет] да привезет с собою жида с цымбалами, всех подымет. «Танцуйте! – кричит, – хохлацкие души! Танцуйте! А не то всех вас передушу!» Мы, бывало, с Катрусею убежим себе в сад летом, а зимою не раз мы ночевали в мужицкой хате.

– Мне только вот что кажется чудным, – перебил ее хозяин, – как вы не догадалися его пьяного задушить, да сказали б, что умер с перепою или просто сгорел.

– Э, так, думаете, и сказать легко! А грех! а Страшный суд, Степановичу! Нет, пускай себе умирает своею смертию, Бог ему и суд, и кара, а не мы, грешные!

– Та воно-то так, Микитовна, а бывает и не так вот еще как: одному разбойныку на исповиди в Киеве чернець задав такую покуту. «Возьмы, – говорыть, – непрощенный грешныче, два камени, свяжи их докупы сырыцевым ременем, перекинь через плечо, и когда ремень перервется, тогда твои грехи будут прощены». Отож, идет он с тымы камнямы через кладовыще и видит, что на свежей могиле блудный сын мать свою проклынае. «Господи! – говорит разбойник, – не одного я доброго человека послав на тот свет, дай пошлю и отого злодея-ругателя». И только что убил его, ремень как ножом перерезано. Вот что! – прибавил он значительно. – Так что же у вас там дальше происходило, Микитовна? – сказал он, подвигая к себе кухоль с сливянкою.

– А происходили, Степановичу, спивы, та плясы, та полунощные банкеты. И добанкетовалися до того, что к концу зимы нечего было на стол поставить. Драгуния, знаете, наедет голодная, так тут хоть макитру одну пустую поставь на стол, то и ту съедят. Все, что ни поставь, бывало, как метлою метут. А когда не успеем, бывало, собрать вовремя посуды, то и посуда полетит под стол. Сказано – пьяни люды! А сам сидит себе за столом, хох[очет] та знай в ладоши бьет, та кричит «ура!!» Сначала я не понимала этого слова и думала, что он сердится и ругает своих гостей, а вышло, что он рад был, когда пустошили они пустошили добро.

Вот так-то они всю зиму просодомили та прогоморрили, а весною, смотрим, наше поле не зеленеет; ни трава, ни жито, ни пшеныця не зелениють. Пришли и Зеленые святки (Духов день), а поле черное, как будто на нем ничего и не сеяно. Уже и молебствовали, и воду в крыныцях святылы. Нет, ничто не взошло. Посеяли яровое, и зерно в земле погибло. Народ заплакал, скотина заревела с голоду, и, наконец, собаки завыли и разбежалися. И Господь его знает, откуда эти волки взялися, – и днем и ночью так, бывало, и ходят по селу. Это было горе! всесветное горе! Но нам было горе двойное. Одно то, что люди в селе пухли от голоду и умирали здыхалы, як ти собаки, без святой исповиди и причастия (отец Куприян сам занедужал). А другое наше горе было то, что наш князь, ничего этого не видя, назовет к себе гостей, свою драгунию из Козельца, и с людьми, и с лошадьми, и с собаками, да и кормит их, и поит целый месяц. А до того ему и дела нет, что у мужиков ни одной крыши не осталося, все скотина съела. Лесу даже не осталося ни одного дерева живого; все деревья – и дуб, и ясень, и клен, и осыка, уж на что верба горькая – и та была оскоблена и съедена людьми. О Господи! что-то голод делает с человека! Посмотришь, бывало: совсем не человек ходит, а что-то страшное, зверь какой-то голодный, так что и взглянуть на него нельзя без ужасу! А дети-то, бедные дети! просто пухлы з голоду; лазят, бывало, по улице, как щенята, и только и знают одно слово: «Папы! папы!»

Примітки

Середохресний – третя неділя Великого посту.

Чистий четвер – четвер перед Великоднем.

Драгуни – у тодішній російській і деяких іноземних арміях – вид кавалерії, призначений вести бій у пішому і кінному строю.

А что же в Оглаве? да в Гоголеве? – Гоголів (стара назва – Оглав) – містечко Остерського повіту Чернігівської губернії (тепер село Броварського району Київської області). Шевченко був у Гоголеві до заслання, згадував його в поемі «Сотник».

…книжку читала, да такую жалобную, чуть-чуть не заплакала: про какого-то запорожца Киршу или про Юрия… – Йдеться про популярний роман російського письменника Михайла Миколайовича Загоскіна (1789–1852) «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1829), високо оцінений, зокрема, О. С Пушкіним та В. Г. Белінським. Поряд з головним героєм – боярином Юрієм Дмитровичем Милославським – у творі діє сміливий і винахідливий запорозький козак Кирша, який у скрутний для Юрія час постійно приходить йому на допомогу.

как того Юрия-запорожца закували в кайдани и посадили в темницю… – епізод з третього розділу третьої частини роману М. Загоскіна.

…князь Мордатий! – Прототипом жорстокого визискувача селян, деспота князя Мордатова у повісті «Княгиня» і князя в поемі «Княжна» був чернігівський поміщик князь Микола Іванович Кейкуатов (1806 – 1865), а прототипом Катрусі в повісті «Княгиня» та княгині в поемі «Княжна» – його друга дружина, дочка збіднілої поміщиці М. Я. Бутович Катерина Федорівна (1827–1848) (див., зокрема: Хинкулов А. Тарас Шевченко: Биография. – М., 1960. – С. 254–255; Жур П. Дума про Огонь. – С. 345–351). Шевченко познайомився з Кейкуатовими 1846 р. в селі Мойсівка у Т. Г. Волховської. У березні – квітні 1847 р. приїздив до села Бігач Городнянського повіту Чернігівської губернії (тепер Менського району Чернігівської області) – маєтку М. І. Кейкуатова на його запрошення малювати портрети його дітей та дружини.

…одному разбойнику на исповиди в Киеве чернець задав такую покуту. – Переказ одного з варіантів поширеної у фольклорі та писемній літературі легенди про «великого грішника». Про звернення Шевченка до мотиву розбійника, що покаявся, див. історико-літературний коментар до повісті «Варнак».

…всю зиму просодомили и прогоморрили… – Содом і Гоморра – давньопалестинські міста, зруйновані землетрусом. За Біблією, жителі цих міст були покарані за їхню розбещеність. Звідси вислови «содом», «содом і гоморра», що означають розбещеність, хаос, безладдя.

…Духов день… – п’ятдесятий день після Великодня (понеділок).

…знают одно слово: «Папы! папы!» – Папа – хліб.