3

Тарас Шевченко

Как ни переполнена чаша счастия, а всегда найдется место для капли яду. Для полного счастия Сокире чего бы недоставало? А ему недоставало самого высшего блаженства в жизни – детей.

Прошло лет 6, как окрестили и в метрику записали двух близнецов-подкидышей, когда сидели на ганку перед вечером с своим другом Карлом Осиповичем, а дети бегали себе по зеленому лужку перед ганком, Прошло лет тому 6, как окрестили и в метрику записали двух близнецов-подкидышей, когда сидели на ганку перед вечером с своим другом Карлом Осиповичем, а двое детей бегали себе по зеленому лужку перед ганком, Лет шесть уже минуло, когда на хуторе у старого сотника Сокиры, невзирая на отца протоиерея и прочий чин духовный, Никифор Федорович вынул свою скрипку (потому что гусли не соответствовали песне) и заиграл, припевая:

Ой хто до кого, а я до Параски.

Причем Прасковья Тарасовна плюнула и вышла из покою. А Карло Осипович и Кулына Ефремовна, не говоря ни слова и также невзирая на чин духовный, пус[тились] схватившися за руки, да и пошли выплясывать:

О mein lieber Augustin.

И в тот же вечер кум другая пара, кум с кумою, едучи в город от Сокиры, пели тихонько в два голоса:

Одна гора высокая,

А другая блызька.

А отца протоиерея ув[ели] и братию на ту ночь положили спать в новой коморе, потому что ночь была бурная, так что [б] чего, Боже сохрани, не случилось. Карло ж Осипович и Кулына Ефремовна, поплясавши в свое удовольствие и сказавши хозяевам «gute Nacht», сели в свою беду и поехали в город, разговаривая себе тихонько и все по-немецки.

То был великий и радостный день для бездетного Никифора Федоровича и Прасковьи Тарасовны. Они в тот день окрестили и усыновили двух близнецов-подкидышей и [так] бучно отпраздновали крестины, что повивальная бабка долго после того говорила, что «родилась, окрестилась и умру – не увижу таких хороших крестин, как были у старого сотника».

Минуло шесть лет после такого великого события в доме Сокиры, когда перед вечером сидели они, т. е. хозяева, на к[рыльце?] ганку с нерушимым другом своим Карлом Осиповичем. Перед ними на темно-зеленом лужку, примыкающему к самой Альте, резвилося двое детей в красных рубашках, точно два красные мотылька мелькали на темной зелени. С крылечка все трое молча любовалися ими, и казалось, что у всех трех собеседников вместе с зрением и мысли были устремлены на детей. После продолжительного созерцания первая нарушила молчание Прасковья Тарасовна.

– Рассудите вы нас, голубчику Карло Осипович, что нам делать. Я говорю, что дети еще малые. А Никифор Федорович говорит: «Это ничего, что малые, а учить надо». Где же тут, скажите-таки Х[риста] ради, правда? Ну, еще хоть бы годочек подождать, а то думает после Покрова уже и начинать.

– Да, да, начинать, давно пора начинать, – сказал Карло Осипович. – Я давно думаю об этом.

– Святая Варваро-великомученице! Боитесь ли вы Бога, Карло Осипович?

– Боюсь, очень боюсь, Прасковья Тарасовна, и скажу вам, что когда мне было только пять лет, то я уже читал наизусть кой-что из Шиллера. Покойный Коцебу сказал раз, когда я ему прочитал его стихи наизусть, что из меня будет великий поэт. А на деле вышел маленький фармацевт. Вот что, Прасковья Тарасовна. И великие люди иногда ошибаются.

– Да это ничего, пускай себе ошибаются, только рассудите сами: после Покровы!

– Да, да, чем скорее, тем лучше.

«Ну, догадалась же я, у кого защиты просить», – подумала Прасковья Тарасовна, но не проговорила. А Карло Осипович, нюхая табак, приговаривал:

– Да, да, надобно учить. Ваша пословица говорит, что «за ученого двух неученых дают, да не берут».

– Так вот что. Мы вас, Карло Осипович, слушаем, как самого Бога. Подождите, мои голубчики, хоть до Филипповки. Там даст Бог пост, время такое тихое, – им, моим рыбочкам, все-таки легче будет.

– До Филипповки… Как вы думаете, Карло Осипович, можно подождать? – проговорил Никифор Федорович.

– Нельзя. «Жизнь коротка, а наука вечна», – говорит великий Гете.

– Господи, что я наделала? – подумала Прасковья Тарасовна. – Зачем я ему говорила о детях? Теперь уж, я знаю, добра не будет. Ну, уж вы там себе как хотите, – проговорила она вслух, – а я вам до Филипповки не дам детей мучить.

– Хоть кол на голове теши, а она свое, – проговорил Никифор Федорович. – И скажи, откуда ты такой натуры набралась?

– Да от вас же и набралась. Вы по-моему ничего не хотите сделать, то я и по-вашему тоже не хочу.

В это время дети подбежали к крыльцу. И Карло Осипович, лаская их, спросил:

– Ну, что ты, Зося, хочешь грамоты учиться? – Зося бойко сказал:

– Хочу.

– А ты, Ватя? Тоже учиться хочешь грамоты?

– Тоже хочу, – отвечал запинаясь Ватя.

– Вот видите, Прасковья Тарасовна, – сказал Карло Осипович, – а вы останавливаете их стремление!

– Та ну вас с Богом, Карло Осипович! Я уже не останавливаю. Только надо придумать, – говорила она, целуя и обнимая детей, – как это все устроить.

– Это правда, – сказал Никифор Федорович. – Вот что, Карло Осипович. Вы живете в городе и по профессии своей встречаетесь с разного класса людьми. Не встретится ли вам иногда семинарист, хоть и не очень ученый, только бы не бойкий. Договорите его для наших детей.

– С большою радостию буду искать такого человека. У меня есть один знакомый семинарист, большой охотник химические опыты делать. Ну, такой не годится. А я у него буду выспрашивать.

– Сделайте милость, Карло Осипович. Вот мы их и засадим за тму, мну, моих голубчиков, – говорил Никифор Федорович, лаская детей.

Об этих детях как о будущих героях моего сказания я должен бы попространнее о них распространиться, но я не знаю, что можно сказать особенного о пятилетних детях. Дети, как и вообще дети: хорошенькие, полненькие, румяные, как недоспелая черешня, и больше ничего. Разве только, что они похожи друг на друга, как две черешневые, едва зарумянившиеся ягоды. А больше ничего.

После взаимных пожеланий покойной ночи Карло Осипович сел в свою беду и уехал в город. А Никифор Федорович, благословивши на сон грядущий детей, пошел в свою пасику. А Прасковья Тарасовна, уложивши детей и прочитавши молитвы на сон грядущий, зажгла ночник и тоже отошла ко сну.

По обыкновению своему Прасковья Тарасовна по[ехала] к 16 августа отправилася в Киев и, возвратясь от[туда] к 16 августа отправилася в Киев и, возвратясь из Киева, между прочими игрушками и святыми вещами, как-то: шапочками Ивана многострадального и колечками Варвары-великомученицы шапочкой Ивана многострадального, колечками Варвары-великомученицы и многим множеством разной величины кипарисных образков, обделанных искусно фольгою, и между прочими редкостями она показала детям никогда н[е] прежде не привозимые для них игрушки. Да с виду они и не похожи на игрушки, а просто две дощечки, обернутые кожею. Каково же было их удивление, когда она развернула дощечки и там они увидели зеленые толстые листы бумаги, испещренные красными и черными чернилами. Радости и удивлению их не было конца. Невинные создания! Не знаете вы, какое зло затаено в этих разноцветных каракулях. И[сточник?] Это источник ваших слез, величайший враг вашей детской и сладкой свободы. Словом, это букварь.

В ожидании 1 октября Прасковья Тарасовна сама исподволь стала учить разуметь таинственные изображения, плати[ла] и за каждую выученную букву платила им сладким киевским бубличком. И, к немалому ее удивлению, дети через несколько дней читали наизусть всю азбуку. Правда, что и наволочка с бубличками почти опустела, что и заставило Прасковью Тарасовну приостановить преподавание. «Да притом же, – думала она, – уже близко и Покрова, так пускай же они, мои голубята, хоть это малое время на воле погуляют».

Светлый горизонт юной свободы моих героев покрывался тучами. Гроза быстро близилась и, наконец, как раз на Покрова, часу в 9-м утра, разразилася громом Карла Осиповича беды и видо[м] явлением самого Карла Осиповича, а за ним, о ужас! и явлением чего-то длинного в затрапезном халате и и в старой и короткой фризовой шинели (вероятно, шитой на вырост). Это был не кто другой, как сам светоч, или, проще, вырытый где[-то] учитель, вырытый Карлом Осиповичем из грязных семинарских аудиторий.

Степан Мартынович Левицкий, как лицо соприкосновенное сему повествованию, то не мешает и о его персоне сказать слов несколько.

Он был один из многих сыновей беднейшего из всех на свете диаконов Мартына, отца диакона Мартына Левицкого, не помню хорошенько, из Глымязова или из Ирклиева, только помню, что Золотоношского повета.

Странные и непонятные распоряжения судьбы людской! Хоть такое, например, можно сказать, дикое распоряжение: у Никифору Федоровичу, человеку достаточному, не послать за все его молитвы ни единого, что называется, чада, а бедно-беднейшему диакону завалить ими и без них тесную хату. И, как на смех, одно другого глупее и уродливее. Хоть бы, например, и предстоящий теперь перед лицом Никифора Федоровича научитель: безобразно длинная и тощая фигура, с такими же неуклюжими костлявыми руками; лицо опойкового цвета, с огромнейшим носом, выдавшимся вперед длинным подборо[дком] длинным, заостренным подбородком и с немалыми висячими ушами и вдобавок с распухшей нижней губой, так [что] очертаний рта нельзя было определить; очертания глаз тоже определить трудно, потому что они были заплывшие от сновидений. Внутренние достоинства Степана Мартыновича были в совершенной гармонии с наружными. Так, например, спросил его однажды профессор на экзамене: «А ты, Степа, скажи, что помнишь; я и тем буду доволен». И Степа, подумавши немало, сказал: «Я помню, как был пожар за Трубежом, да еще потом у Андрушах». – «Ну, хорошо, Степа, с тебя и это достаточно». Он никогда не просился на праздники домой, зная хорошо, что праздники обходят их полуразрушенную хату. А проводил праздник в тех же холодных, грязных классах, где провожал и Великую Четыредесятницу. Случилось как-то, что еще несколько товарищей осталися на праздник в семинарии и, как добрые дети, послали своим родителям по письменному поздравлению с праздником, прося, в заключение витиеватого послания, прислать им к празднику того-сего по мелочи. По примеру братии и Степа вздумал изобразить рукосотворить послание своим нищим родителям словесы такими:

По титуле.

«Дражайшие родители!

При отпуске сего листа из северного города, богоспасаемого Переяслава, я остаюся ваш сын». И, подумавши, прибавил: «Я поздравляю вас с наступающими праздниками и желаю, чтобы вы мне ради Р[ождества] Х[ристова] прислали хоть ворочок пшена да кусок сала, а из лакомства хоть шкаповые сапоги и…» Тут он опять задумался, а коварный друг его, Лука Нестеровский, подкрался да и выхватил недоконченное письмо, показал его всей братии, – и пошла потеха. С тех пор его иначе и не звали, как «пожар в шкаповых сапогах». А он себе хоть бы кому слово сказал. Так молчком и отделался.

Пока рекомендовал Карло Осипович своего protégé Никифору Федоровичу, смо[трела] наймичка Марина внимательно смотрела на новое лицо и, рассмотревши его хорошенько, толкнула тихонько Прасковью Тарасовну и шепотом спросила, показывая глазами на Степана Мартыновича: «Чи воно живе?»

– Живе, – отвечала Прасковья Тарасовна и вышла из покоя, а за нею и Марина последовала.

– Вы мою просьбу переборщили, Карло Осипович. Я просил вас найти рекомендовать для детей наших учителя только не бойкого, а вы привезли какого-то дида.

– Ничего лучше быть не может для изучения алфавита малых детей, Никифор Федорович, – говорил Карло Осипович. – Для этого нужно нужен только говорящий автомат, больше ничего. А где вы найдете, позвольте вам сказать, лучше этого экземпляр? Это просто золото для ваших малюток.

– Быть по-вашему. Так мы сегодня только уговоримся, а с завтрашнего дня и начнем с Богом.

– А почему же не сегодня? – спросил Карло Осипович.

– Потому, не во гнев вам будь сказано, что горбатого только могила исправит. Вы, что с вами ни делай, как родились немцем, так и в могилу сойдете тем же немцем.

– А вы, небойсь, пойдете в могилу турком или французом?

– Я дело другое, я, слава Богу, живу дома, а вы, Карло Осипович, на чужой стороне, следовательно, и не должны забывать, что у нас сегодня в приходе праздни[к] большой праздник, а в нашем приходе еще и храмовой.

– Так вы, значит, едете помолиться Богу? Хорошее дело, а я привезу вам его завтра рано. Насчет же условий вы мы уже с ним условились: карбованец в месяц, а и два гарнца пшена, а по окончании азбучки – халат хоть какой-нибудь да пару сапогов. Согласны?

– С удовольствием. – И они расстались.

На другой день, т. е. 2 октября, явился учи[тель] Степа один на хуторе и, прочитав обычную молитву, принялся за дело. И с той поры каждый божий день, какая бы погода ни стояла, дождь ли, снег ли, ни на что не смотря, шагал наш педагог из хутора и на хутор, поутру и ввечеру, не прибавляя и не убавляя шагу, как заведенная машина. С Учение букваря, благодаря понятливости детей, быстро двигалось вперед. И Никифор Федорович, к великому удовольствию своему, на деле увидел справедливость замечаний Карла Осиповича и многажды благодарил его за машину. И странная вещь: дети до того резвые, что не токмо Прасковья Тарасовна, сам Никифор Федорович не мог их успокоить, а только являлся учитель на двор, они делались такими же: не[движимы] безмолвны и недвижимы, как и он сам. И в продолжение урока сидели, как заколдованные, не смея даже согнать мухи с носу. А между тем от учителя во все в продолжение урока они слова посто[роннего] не слыхали постороннего. И это-то, я полагаю, и была причина их околдования.

К 1-му декабря, т. е. в продолжение двух месяцев, был выучен букварь до последней буквы, даже и «Иже хощет спастися». Прослушавши б[укварь] учеников своих последний урок, Степа торжественно встал, взял детей за руки и, подведя к Никифору Федоровичу, сказал:

– Букварь пришел к концу. Хоть экзаменуйте.

– Без всякого экзамена верю. Но что мы будем делать дальше, добрейший наш Степан Мартынович? Не возьмете ли вы до праздника показать им гражданскую грамоту?

– Могу показать. Даже можно начать хоть сегодня, только бы азбучка была.

– Нет, сегодня и завтра пускай они погуляют. А начнем послезавтра.

– Хорошо, – сказал Степа, взял картуз и поковылял в город. На лице его заметно было что-то вроде самодовольствия. Придя в город, он явился в аптеку и, увидя Карла Осиповича, сказал с расстановкою:

– Совершил!

Карл Осипович дружески пожал ему его костлявую руку и благодарил за услугу, благодаря за услугу, и попросил его остаться обедать, забывая, что Степан Мартынович никогда ни с кем вместе не обедал. Даже в общей столовой брал себе обыкновенно галушек в миску и отходил в угол. Простившись с Карлом Осиповичем, вышел он на площадь, держа в руке полученные за труды два карбованца (халат, сапоги и прочая он прежде получил). Ходя по базару, он останавливался, смотрел вокруг себя и снова продолжал шагать по базару. Сойдя Пройдя через базар, он машинально пошагал за Трубеж, осмотрелся вокруг, своротил на Золотоношскую дорогу и, передвигая медленно ноги, скрылся за Богдановой могилой.

Немало изумилися на хуторе, когда в назначенный день не явился учитель, и не могли придумать, что бы это значило. Ввечеру приехал на хутор Карл Осипович. К нему обратились с вопросом, но и он не мог дать удовлетворительного ответа. Он только удивился такой неаккуратности. Наконец, 6 декабря Карл Осипович справился в семинарии, но там забыли, как и зовут [его]. Только школьник закричал ка[кой-то] какой-то закричал: «Это, должно быть, “пожар в шкаповых сапогах”». Вся аудитория громко засмеялась. Карл Осипович с тем, разумеется, и вышел.

Наконец, 6 декабря, рано утром, явился он на хутор, прося извинения за отлучку.

– Где же вы были? – спросил его Никифор Федорович.

– Ходил Носил родителям деньги в Глымязов.

– Какие деньги?

– А что от вас получил. Мои родители вас благодарят за покровительство. – Никифор Федорович с умилением посмотрел на его неуклюжую фигуру. Он никогда не позволял себе никаких шу[ток] над ним шуток, но после путешествия его в Глымязов смотрел на него с уважением. Занятия его пошли обыкновенным порядком. К праздникам дети довольно бегло читали гражданскую печать. И даже выучили наизусть виршу поздравительную (это уже были затеи Прасковьи Тарасовны). Пришел, наконец, и Свят-вечер. Его пригласили вместе с ними святую вечерю есть. Тут уже он не мог отказаться. А перед тем, как садиться за стол, позвал его Никифор Федорович в свою комнату и возложил на рамена его новый демикотоновый сертук и вручил ему три карбованца. У Степы слезы показались на глазах. Но он вскоре оправился и сел за вечерю.

Ночь перед Р[ождеством] Х[ристовым] – это детский праздник у всех христианских народов, и только исполняется празднуется разными обрядами: у немцев, например, елкой, а у великороссиян у великороссиян тоже. А у нас, после уж[ина] торжественного ужина, посылают детей с хлебом, рыбой и узваром к ближайшим родственникам, и дети, придя в хату, говорят: «Святый вечир! Прислалы батько и маты до вас, дядьку, и до вас, дядыно, святую вечерю». После чего с церемонией сажают их за стол, уставленный разными постными лакомствами, и потчуют их, как взрослых. Потом переменят им хлеб, рыбу и узвар и церемонно провожают. Дети отправляются к другому дяде, и когда родня большая, то возвращаются домой перед заутреней, разумеется, с гостинцами и грошами с завязанными вроде пуговиц в рубашку шагами.

Мне очень нравился этот прекрасный обычай. У меня нас была родня большая. Бывало, посадят нас в сани да и катают возят по гостям целехонькую ночь.

Я помню трогательный один Святый вечер в моей жизни.

Мы осенью схоронили свою мать. А в Святый вечер понесли мы вечерю к дедушке и, сказавши: «Святый вечир! Прыслалы до вас, диду, батько и…» – и все трое зарыдали. У на[с] Нам нельзя было говори[ть] Нам нельзя было сказать «и маты».

Примітки

«О mein lieber Augustin» – рядок популярного в Росії у XIX ст. німецького романсу в ритмі вальсу.

«Одна гора высокая. А другая близька» – рядки з української пісні «Одна гора високая, а другая низька» [Варіанти у виданні: Малороссийские песни, изданные М. Максимовичем. – М., 1827. – С. 117; Маркевич М. Южноруські пісні з голосами. – Київ, 1857. – С. 11].

Gute Nacht (нім.) – на добраніч.

…сели в свою беду… – Біда – двоколісний однокінний візок на одну або дві особи.

Варвара-великомучениця – одна з популярних християнських святих. За житійною легендою, постраждала під час гоніння на християн за імператора Максиміліана (близько 306 р.).

…я уже читал наизусть кой-что из Шиллера. – Шевченко був обізнаний з творами німецького поета і драматурга Й.-Ф. Шиллера (1759–1805) (драми «Розбійники», «Вільгельм Телль»), читав їх у російських перекладах, бачив на сцені. Російське видання Шиллера у восьми томах (1857–1860) Шевченко мав у своїй бібліотеці.

Коцебу Август (1761–1819) – німецький поет і драматург. Щоденниковий запис від 6 жовтня 1857 р. засвідчує, що Шевченко дивився у Нижньому Новгороді драму Коцебу «Син кохання».

…до Филипповки… – Пилипівка – різдвяний піст, що починається 15 листопада за ст. ст. – в день апостола Пилипа і продовжується до Різдва.

«Жизнь коротка, а наука вечна» – перефразування староримського афоризму «Ars longa, vita brevis», наведеного німецьким поетом і мислителем Й.-В. Гете (1749–1832) у першій сцені першої частини драматичної поеми «Фауст»: «Ach, Gott! die Kunst ist lang! Und kurz ist unser Leben». У російському перекладі Е. І. Губера (1814–1847), який був відомий Шевченкові: «Искусство времени не знает, А наша жизнь так коротка».

Вот мы их и засадим за тму, мну… – Тма, мна – складові комбінації, що їх завчали напам’ять школярі, вивчаючи літери, при пануванні в школах складового, а не звукового методу навчання.

…шапочкой Ивана многострадального, колечками Варвары-великомученицы… – За церковною легендою, Іван (Іоан) багатостраждальний – християнський святий (XII ст.), близько 30 років прожив у печері, закопаний до плечей у землю. Похований у Києво-Печерському монастирі. За однією з церковних легенд, мощі Варвари-великомучениці 1108 р. були перенесені з Константинополя до Києва й покладені в Михайлівському Золотоверхому монастирі.

…короткой фризовой шинели… – Фриз – товста ворсиста вовняна тканина.

…из Глымязова или из Ирклиева, только помню, что Золотоношского повета. – Глимязів (Гельмязів) – село Золотоніського повіту Полтавської губернії (тепер Золотоніського району Черкаської області), Іркліїв (Іракліїв) – село Золотоніського повіту Полтавської губернії (тепер Чорнобаївського району Черкаської області).

Андруші – село Переяславського повіту Полтавської губернії (під час спорудження Канівської ГЕС Андруші було затоплено). Шевченко побував у Андрушах у серпні – жовтні 1845 р., змалював тут два краєвиди. Далі у повісті відбито враження поета від цієї подорожі. Спогади про перебування в Андрушах є також у листах до А. Козачковського. «Помните ли нашу с вами прогулку в Андруши и за Днепр в Монастырище на гору… Чудный вечер!» – писав Шевченко 16 липня 1852 р. Згадує поет Андруші також у листі до А Козачковського від 14 травня 1854 р.

…где провожал и Великую Четыредесятницу. – Тобто Великий піст.

Ворочок – полотняний мішечок із гострокутним дном для відціджування сиру.

…своего protégé… – Протеже (франц.) – особа, що користується чиєюсь прихильністю або рекомендацією.

…два гарнца пшена… – Гарнець, гарець – міра сипких тіл, що дорівнює 3,28 літра.

«Иже хощет спастися» – молитва церковного діяча і письменника Афанасія, архієпископа александрійського (298–373), яка містить пояснення догматів православної віри. У богослужбових книгах вміщувалась на початку книги, в інших виданнях (наприклад, букварях) – наприкінці.

…скрылся за Богдановой могилой. – Йдеться про високу могилу на околиці Переяслава. Шевченко оглядав її влітку 1845 р. під час другої подорожі по Україні, згадав про неї в археологічних нотатках.

Пришел, наконец, и Свят-вечер. – Святвечір – вечір перед Різдвом.

…демикотоновый сертук… – Демикотон – груба бавовняна тканина.

…с завязанными вроде пуговиц в рубашку шагами. – Шаг – дрібна розмінна монета вартістю півкопійки; гріш.

Я помню трогательный один Святый вечер в моей жизни. – Автобіографічний епізод, що може бути віднесений на кінець грудня 1823 р. (рік смерті матері поета).