16

Тарас Шевченко

Много лет и зим пролетело после этого события над моею одинокою, уже побелевшею головою. Я опять в Киеве и опять посещаю заветное крыльцо. И теперь, накануне праздника Успения Богородицы, после ранней обедни, вышел я на типографское крыльцо и, по обыкновению любуяся пейзажем, вспоминал то счастливое, давно мелькнувшее счастье и как бы слушал анг[ела?] голос ангела, произносящего слово «мамо». Я так предался воспоминанию, что мне как бы действительно послышалось это детское милое слово, так живо, что я оглянулся. И представьте мое изумление: из коридора на крыльцо выходила Прасковья Тарасовна, а за нею, как журавль, шагал друг мой и сотоварищ Степан Мартынович, но таким щеголем, что если бы не жиденькая белая бородка, то я подумал бы, что он просто жениться приехал в Киев. Сертук на нем длинный из сине[го] гранатового дорогого сукна, шляпа черная пуховая с широкими полями, сапоги, правда, личные, но тщательно вычищенные, а патерица просто архиерейская, с серебреным набалдашником. Франт, да и только.

После первых приветствий и лобызаний я усадил их на скамейку и спросил, давно ли они в Киеве.

– Уже третий день. И, – отвечал Степан Мартынович, – и привезли вам письмо от Савватия Никифоровича, та не можем найти Рейтарскую улицу, она где-то на старом Киеве, а мы еще там не были. Сегодня думаем идти на акафист В[арвары]-в[еликомученицы], а завтра, если Господь даст, приобщимся святых тайн Христовых здесь, в лавре. И д[умали] тогда уже думали искать Рейтарскую улицу. А Господь дал так, что и искать ее не нужно: вы сами нам ее покажете. Письмо бы я вам и теперь отдал, да оно у меня в шкатуле на квартире. А квартира наша здесь же, на Печерском, в доме мещанки Сиволапихи.

Я, слушая этот монолог, смотрел на Прасковью Тарасовну. Она сидела, закрывши очи, и казалась мне спящею уснувшею страдалицей. На кротком лице ее было выражалось так много сердечного горя, что я не мог смотреть на нее без и обратился с новым вопросом к Степану Мартыновичу:

– Ну, что у вас хорошего делается на хуторе творится?

– Хвала милосердому Богу, все хорошо и все благополучно. Скоро думаем совершить бракосочетание. Но об этом вам сам Савватий Никифорович подробно пишет.

– Куда же намерены теперь идти?

– А мы думаем, если Господь благословит, посе[тить] поклониться святым угодникам печерским. Только теперь тесно. И мы подождем, пока благочестивые поклонники выйдут из пещер, и тогда думаем просить отца ключаря повести нас самому или же послать с нами кого из п[ослушников?] братии.

Мне был знаком отец Досифей, настоятель больничного монастыря, и я отправился к нему просить оказать нам великую услугу и просить кого следует, чтобы позволено было посетить нам пещеры не в числе многочисленных богомольцев. Просьба моя была уважена, и с нами послали в провожатые маститого старца отца Иоакима.

Поклонившись святым угодникам печерским, мы отправилися на квартиру. Взявши письмо, я оставил своих приятелей, и пошел домой, и по обыкновению зашел в сад, сел на своей любимой скамейке, и, раскрывши письмо, читал вот что:

«Бесценный друже отца моего и мой заступниче и покровителю.

Простите меня великодушно за мое долгое молчание, ничем не извиняющее мою ленивую натуру. И то правда, что писать письмо без содержания – почти то то же самое, что переливать из пустого в порожнее. Правда, материалы бы[вали] случалися для откровенного дружеского письма, но материалы такого рода, что не подымалося перо сообщать их кому бы то ни было. Теперь же на грустные тяжелые тучи скрываются за горы и на горизонте показывается блестящая Аврора, предшественница моего светлого, невозмутимого счастия. Проще сказать, я женюсь. Невеста моя живет теперь с своею матерью в школе доброго Степана Мартыновича доброго моего посаженого отца доброго моего будущего посаженого отца Степана Мартыновича и дожидает вашего благословения. Приезжайте, мой благодетелю, и благословите ее, сироту, на великий путь новой улыбающейся жизни! У нее, как у меня, отца нету, только мать осталася. И мы, с согласия матерей наших, решили, чтобы ее благословили вы, а меня – наш мой единственный, благородный мой друг и наставник Степан Мартынович. Приезжайте хоть только взглянуть на мою прекрасную невесту.

По обязанности уездного медика я часто теперь хутор наш передаю во владение Степана Мартыновича и, кажется, скоро совсем его передам. Однажды по обязанностям службы я еду проселочною дорогою. Грязь была, лошадка обывательская едва передвигала ноги; смеркало, дождик накрапал – словом, перспектива была неотрадная. Возница мой, тоже не видя в будущем ничего отрадного, предложил мне подночувать. «Да где же, – говорю я, – серед шляху, что ли?»

– Крый Боже, серед шляху. Нехай ляхи, татары ночують в таку непогодь серед шляху. А мы звернемо. Он бачите лисок?

– Бачу, – говорю я.

– Отже в тим лиску есть хутир пани Калытыхи. От вона нас и впустить ночувать.

– Добре, – говорю я, – звертай з шляху!

– Стрывайте, отут буде шляшок.

Проехавши с полверсты, я увидел едва заметную дорожку, ведущую к сказанному хутору. Мы поехали по этой едва заметной дорожке и вскоре очутилися в лесу. Возница мой начал насвистывать какую-то заунывную песню, а я задумался бог знает о чем.

– Сей лис зоветься, пане, Лапын риг, – проговорил возница, – а за що його так зовуть, то бог його знае. Брешуть стари люде, що тут жив колысь давно розбойнык Лапа и що велики сокровыща поховав тут у озерах. И стари люды говорять, що як высохнуть ти болота та озера, то можна буде мишкамы золото носыть. Бог его знае, колы-то те буде. А он и хутир.

Действительно, огонь показался между деревьями, и вскоре мы подъехали к затворенным воротам. Собаки страшным лаем нас встретили, потом раздался женский, довольно грубый голос: «Хто тут? » – «Благословить, матушка, переночувать на вашим хутори», – отвечал мой возница. «Боже благословы, тилько сами вже одчиняйте ворота, бо мои наймиты вечеряють, им николы, а я не в сылах». Возница мой слез с телеги, отворил ворота, втащил меня с телегою и своею лошадкою на двор и снова затворил ворота. И, обращаясь к хозяйке, сказал: «Добрывечир, матушко». – «Добрывечир, добрый чоловиче. Видкиля Бог п[ринис?] несе?» – «Та от везу панка з Глымязова. Та бачите, яка непогодь». Я тоже подошел к хозяйке и сказал: «Позвольте, если можно, переночевать у вас».

– Извольте, с большим удовольствием, – отвечала она мне с едва заметным малороссийским акцентом. – Прошу покорно в комнату.

Я взошел на крылечко. На пороге меня встретила девушка со свечой в руке и сказала, по-крестьянски одетая, но опрятно и даже изысканно. Отступая назад в комнату, она сказала чисто по-русски: «Прошу покорно!» Из чего я заметил, что это не служанка.

Войдя в комнату, мы остановились друг против друга и простояли до тех пор, пока не вошла хозяйка хутора в комнату и не сказала:

– Наташа, что же ты не просишь гостя садиться? Стоит себе со свечою, как пономарь. Рекомендую вам, это полтавская институтка. Прошу покорно, садитесь! И бог их знает, чему они их учат в том институте! Ну, я уже по хозяйству у своей и не спрашиваю, да хоть бы человека чужого умела привитать. А то стоит себе!

Потом обратилась она к девушке, сказала ей что-то шепотом, и та вышла в другую комнату. Хозяйка ушла вслед за нею, сказавши: «Извините нас!» Я между тем стал осматривать комнату. Комната была для хутора довольно большая и по величине своей низкая, но чистая и опрятная; мебель старинная и разнохарактерная; на стене висел в черной деревянной раме портрет Богдана Хмельницкого, а на круглом столе, рядом с каким-то вязаньем, лежала книжка «Отечественных] з[аписок]», развернутая на «Давиде Копперфильде». В это время вошла хозяйка. Я теперь только обратил на нее должное внимание. Это была женщина высокого роста, д[овольно] полная, но не до безобразия полная не до безобразия, с лицом довольно еще моложавым и добродушным. Одета она была на манер богатой мещанки или солидной попадьи. А если б у нее на голове вместо платка был пов[язан] кораблик, то я подумал бы, что это явилась передо мною с того света какая-нибудь сотничиха или полковница.

– Что это вы, – сказала она, снявши со свечи, – любопытствуете, что читает моя Наташа? Да, она у меня, слава Богу, большая охотница читать. Да и меня на старости лет приучила, так что мне теперь и скучно сидеть за работой без чтения. Думаю на будущий год выписать еще «Современник», а то одной книги в месяц для нас мало, мы ее наизусть выучиваем.

Вскоре был подан чай, то есть самовар. А вслед за самоваром вышла и Наташа, одетая уже барышнею.

– Не втерпила-таки… – проговорила мать, улыбнувшись, и потом прибавила: – Наливай же чаю, Наталочко. Я ее, знаете, приучаю понемногу к хозяйству, – сказала она, обращаясь ко мне.

– И прекрасно делаете, – ответил я. – Зачем они только костюм переменили? Им наш народный костюм к лицу.

– Мне она сама больше нравится в простом платье, так вот подите поговорите с нею.

Наташа краснела, краснела и, наконец, покраснела, как вишня, и выбежала из комнаты.

– Ах ты, бессережная! – проговорила ей мать вслед и принялася сама разливать чай.

Незнакомки мои принадлежали к числу тех немногих людей, с которыми сходишься при первом свидании. В продолжение нескольких трех часов я с ними совершенно освоился и со всеми подробностями узнал их накло[ннос]ти домашний быт, наклонности, привычки, доходы и расходы и даже часть их биографий.

Елена Петровна Калыта, вдова небогатого помещика нашего уезда, воспитывалась тоже в институте, только хутор, как говорит она, перевоспитал ее по-своему. «А когда Наташа родилась у нас, то мы с покойным моим Яковом того же дня положили, чтобы каждый год уделять из наших бедных доходов маленькую сумму собственно для воспитания Наталочки. От и воспитали, – прибавила она шутя, – а она не умеет и чаю налить».

После ужина я с ними простился, чтобы завтра с рассветом пуститься в дорогу.

И действительно, перед восходом солнца я оставил хутор. Меня проводило за ворота стадо индеек и стадо гусей; кроме их, никто еще на хуторе не шевелился. Лошадки отдохнули, возница мой повеселел и, еще не садяся садяся в телегу, насвистывал какую-то песенку.

Выехавши, п[оворотил?] за ворота, он поворотил вправо, а мне казалося, что нужно взять влево. Но так как вчера ночью приехали на хутор, то я и не мог утвердительно сказать, которая наша дорога. А потому и рассудил положиться на опытность возницы, ра[ссуждая?] говоря сам себе: «Он же меня завез на хутор, он и вывезет». Пустив ш[агом?] Пустив вожжи, словоохотливый возница, после панегирика хозяйке хутора и ее дочке, стал мне описывать ее богатство:

– Оце все, що тилько оком скинеш лису, все ии. А лис-то, лис мыленный: дуб, наголо дуб, хоч бы тоби одна погана осыка. Та що тут лис? А други добра, а степы, а озера, а ставы та млыны! Та що й казать! Сказано, пани – так пани и есть. А ще я вам скажу… – Тут лошади остановились. Возница, увлекшись рассказом, не посмотревши вокруг себя, прикрикнул на лошадей, лошади дернули, и задняя ось отскочила, а я п[овалился?] вывалился с телеги. Тогда он, посмотрев[ши] закричал: «Прруу, скажени!» – и, посмотревши вокруг, проговорил: «От тоби й на… Дывыся, проклятый пень де став: якраз посеред шляху. Я ще вчора думав, що мы в цим диявольским лиси де-небудь та зачепимось. Воно так и сталось».

– Що ж мы тепер будемо робыть? – спросил я.

– А бог его знае, що тут робыть! – И, подумавши, прибавил: – Эх, головко бидна, сокиры нема, а то б повалыв дуба – от тоби и вись. Вернемося на хутир, там чи не дамо якои рады.

Я обрадовался, не знаю почему, этой благой идее и, разумеется, беспрекословно изъявил согласие. И, пока возница укладывал колесо на телегу, я тихо пошел между деревьями по направлению к хутору.

Солнце уже прорезывало золотыми полосками чащу леса, когда я подошел к живой изгороди хутора. Тут я остановился, чтобы подумать, в которой ст[ороне] руке я оставил дорогу. В эту минуту раздал[ся] разлился как-то чудно по лесу прекрасный девичий голос. У меня сердце замерло, и я как окаменелый стоял и долго не мог вслушаться в мелодию. Голос ко мне близился, я уже стал разбирать слова песни:

Ой ты, козаче, ты, зеленый барвиночку!

Хто ж тоби постеле в поли билую постиленьку?

Голос становился слабее и слабее и, наконец, совсем замолк. Я проше[л], освободившись от обаяния лесной музы, пошел кол[о] около изгороди и вскоре очутился на хуторе. Первое, что мне попалося на глаза, это была выходившая из кали[тки] садовой калитки Наташа. Она мне показалася настоящею богинею цветов: вся голова в цветах и, между волосами, вместо жемчугу, бусы из белых черешень. Будь она одета барышней, весь эффект был бы не полный, но к наряду крестьянки так шли эти огромные цветы и черешневые бусы, что пестрее, гармоничнее и прекраснее я в жизнь свою ничего не видывал. Она, с минуту простоявши, исчезла за калиткой, а на крыльце показалась мать, одетая по-вчерашнему. Он[а] Увидя меня, она громко засмеялась и проговорила:

– Что, далеко уехали?

Я приветствовал ее с добрым утром и вошел в комнаты на крылечко.

– Что, небось с нами не скоро разделаетесь? – говорила она, смеясь. – Прошу покорно, – прибавила она, указывая на скамейку. Я сел. – Наталочко! – закричала она. – Скажи Одарци, нехай самовар вынесе сюди, на ганок! Я с нею так привыкла к своему простому языку, что иногда и гостей забываю!

– Я сам чрезвычайно люблю наш язык, особенно наши прекрасные песни!

Вслед за Одаркою, выносившею самовар, потупя голову, в[ыступала] скромно выступала зардевшаяся Наташа.

– Слышишь, Наталочко, они тоже любят наши песни! А уж она у меня так и во сне их, кажется, поет. И, знаете ли, ни одного романса не знает. По возвращении с Полтавы пела, бывало, иногда какой-то «Черный цвет», а теперь и тот забыла.

Я рассеяно слушал и любовался Наташей, и мне почти досадно было, зачем она опять нарядилась барышней.

– Ах я божевильная! – воскликнула вдруг хозяйка. – А ты, Наталочко, и не напомнишь. Ведь сегодня суббота. А мы в субботу собиралися ехать в Переяслав. Одарко! – Служанка появилася в дверях, сказавши тихо: «Чого?»

– Скажи Корниеви, щоб бричку лагодыв и кони годував. А пообидавши, рушимо в дорогу. – «Добре», – сказала Одарка и скрылась.

– Как же это хорошо, что я вовремя вспомнила. Если вы не торопитесь, то обедайте с нами и будьте нашим кавалером до города.

– Даже и в городе, если вам угодно.

До обеда я гулял с Наташей в саду и около хутора, осматривали и критиковали их маленькое прек[расное] уютный, прекрасный хутор. Показывала она мне в саду и собственное хозяйство, т. е. цветник. Правда, в нем не было больших редкостей, зато была чистота, какой не найдете и у голландского цветовода. Я с наслаждением смотрел на ее незатейливый цветник.

– Я маме, – говорила она самодовольно, – я маме каждое утро с мая и до октября месяца приношу букет цветов. А барвинок у нас зеленеет до глубокой осени. А с весны так он еще под снегом зеленеть начинает. Я ужасно люблю барвинок.

– Да, барвинок превосходная зелень. А имеете ли вы плющ?

– Нет, не имеем.

– Так я обещаю вам несколько отсадков.

– Благодарю вас.

Я только вслух обещал ей плющ, а втихомолку обещал много разных цветов и даже выписать цветочных семян из Риги, но, не знаю почему-то почему, мне не хотелося сказать ей об этом.

После обеда без особенных сборов мы сели в бричку, а Одарку усадили в мою реставрированную телегу и пустилися в путь. К вечеру мы были уже в Переяславе, и мне большого труда стоило залучить моих новых знакомок к себе на хутор. Наконец, они согласились. Они погостили у нас два дни и так подружились с матерью, что расстались со слезами. Маменька была в восторге от своих друзей и в продолжение этих двух дней была бы совершенно счастлива, если б не свежее воспоминание о покойном Зосе, которое не дает ей покою ни днем, ни ночью.

Взаимные наши посещения продолжалися без малого год и кончилися тем, что я уже другой месяц в роли жениха и совершенно счастлив. Приезжайте же, благословите мое счастие. А чтобы не откладывать в долгий карман, то соберитесь на скорую руку и приезжайте вместе с маменькой и моим посаженым отцом и другом Степаном Мартыновичем. Приезжайте, незабвенный мой, искренний друже. Многое не пишу вам, собственно потому, чтобы удивить вас прекрасною неожиданностью. Пр[ощайте] До ск[орого] До свидания. Ваш почтительный сын и искренний друг С. Сокира».

Сборы ст[арого] в дорогу старого холостяка немногосложны. Ярема мой все устроил, а я только потрудился влезть на нетычанку, и мы в дороге.

Спустя три дня Вслед за мною приехала на хутор и Прасковья Тарасовна с своим чичероне Степаном Мартыновичем. К свадьбе было все приготовлено, и мы в первое же воскресенье поехали к заутрене, потом к обедне в церковь Покрова и после обедни скрутили на[ших] с Божиим благословением наших молодых и задали пир на всю переяславскую Палестину, словом, пир такой, что Степан Мартынович, несмотря на свои лета и сан, ни даже на свой образ, пустился танцевать журавля.

После свадьбы я прожил еще недели две в школе Степана Мартыновича и был свидетелем полного счастия своих названых детей.

Прасковья Тарасовна вполне разделяла мою радость, только иногда, глядя на юную прекрасную подругу своего Савватия, шепотом сквозь слезы повторяла: «Зосю мой! Зосю мой! Сыну мой единый!»

Примітки

…сапоги, правда, личные… – тобто шкіряні чоботи невисокої якості, пошиті міздрею усередину, боком, де була вовна, наверх [див.: Даль В. Толковый словарь. – М., 1955. – Т. 2. – С. 259].

…не можем найти Рейтарскую улицу… – вулиця у Києві, простягається від Золотоворітської вулиці до Львівської площі. Рейтарською почала називатися з кінця XVII ст.

…квартира наша здесь же, на Печерском, в доме мещанки Сиволапихи. – Міщанка Сиволапиха – особа не вигадана. У 1880-ті роки на Печерську, на вулиці Еспланадній, справді стояв будинок міщанки Сиволапової [див.: Жур П. Дума про Огонь. – С 236].

Мне был знаком отец Досифей. – Досифей (1780 – ?; світське ім’я і прізвище – Максим Якович Іващенко) – ієромонах Києво-Печерської лаври (з 1816 р.), певний час був наглядачем дальніх печер, з 1841 р. – ігумен лікарняного монастиря Києво-Печерської лаври. Автор книжки повчань «Христианские утешения в скорбях житейских», виданої 1847 р. в Петербурзі [див.: Жур П. З київських зустрічей // Літературна Україна. – 1989. – № 10. – 9 березня].

…маститого старца отца Иоакима. – Мова йде про ієродиякона Києво-Печерської лаври Іоакима Яроцького. У 1840-х роках він був служителем при лаврській лікарні, а також відправляв богослужіння в лаврських печерах [див.: Жур П. З київських зустрічей // Літературна Україна. – 1989. – № 10. – 9 березня].

…блестящая Аврора… – Аврора – в римській міфології богиня світанку.

…лежала книжка «Отеч[ественных] з[аписок]», развернутая на Давиде Коперфильде. – «Отечественные записки» – російський літературний і громадсько-політичний щомісячний журнал, який видавав у 1839–1867 рр. в Петербурзі А. Краєвський. Роман «Давид Копперфільд» англійського письменника Чарлза Діккенса (1812–1870) друкувався в журналі 1851 р. (т. 74–78, № 1–10).

…у нее на голове вместо платка был кораблик… – Кораблик – старовинний головний убір заміжньої жінки на Україні.

«Современник» – російський літературний і громадсько-політичний журнал, заснований О. Пушкіним. Виходив у Петербурзі у 1836–1866 рр. З 1847 р. і до закриття цензурою мав демократичне спрямування.

Ах ты, бессережная! – Безсережна – бідна, незаможна.

Ой ты, козаче, ты зеленый барвиночку! – Рядки з української народної пісні « Ой зійди, зійди, ти зіронько та вечірняя…», однієї з улюблених пісень Шевченка, Варіанти: Народные южнорусские песни. – С. 81, 82.

…пела, бывало, иногда какой-то «Черный цвет… » – Очевидно, йдеться про поширений у той час у міщанських колах сентиментальний романс «Черный цвет, мрачный цвет…». Цей романс співає героїня п’єси О. Островського «Картина семейного счастья» [Московский городской листок. – 1847. – № 60]. Про популярність романсу «Черный цвет, мрачный цвет…» див. також: Гозенпуд А. Достоевский и музыка. – Л., 1971. – С. 91. Як свідчив В. І. Аскоченський, Шевченко знав цей романс [Домашняя беседа. – 1861. – № 33. – С. 646].

…и даже выписать цветочных семян из Риги… – Перебуваючи у Вільні в 1829–1831 рр., Шевченко, на думку А. П. Непокупного, міг читати оголошення про продаж та пересилку насіння у «Реєстрі свіжого насіння зі складу пана Карла Генріха Вагнера у Ризі…» [див.: Непокупний А. П. Балтійські родичі слов’ян. – К., 1979. – С. 74–75].