14

Тарас Шевченко

Года два спустя по получении этого письма на хуторе я, по обязанностям службы, должен был прожить несколько месяцев в Золотоноше и в Переяславе. Во время пребывания моего в Переяславе я почти ежедневно посещал хуторян, как старых и близких моих друзей, и, разумеется, всегда участвовал почти в публичном чтении «Раимской мухи». Я говорю «почти публичном чтении», потому что Никифор Федорович читал ее всем, кто посещал его хутор. Следя в продолжение зимы за «Мухой», я заметил в ней какое-то унылое, монотонное жужжание, чего, разумеется, хуторяне и не подозревали. В первых листках своих Первые листки свои из степи он еще кое-как разнообразил, например, описывая быт кочующих полунагих киргиз, сравнивая их с библейскими евреями, а аксакалов их – с патриархом Авраамом. Иногда касается [он] слегка обитателей самого укрепления, сравнивая их с разнохарактерной толпой, выброшенной на необитаемый остров, а помещения юмористически сравнивает с хижиной, которая не защищает ни от солнца, ни от дождя, ни от холода и рождает не[сметное?] в несметном количестве блох и клопов. А от скорпионов и тарантулов расстилают на земляном полу хижины войлок, которого они, по сказаниям киргиз, страшно боятся, потому что от войлока пахнет бараном, а баран, как известно, лакомится ими, как мы (не в осуд будь сказано) устрицами.

В одном из листков своих описывает он (тоже в юмористическом тоне) земляка своего, находившегося при описной экспедиции на Аральском море и возвратившегося в укрепление с широчайшей бородою, где уральские козаки (не исключая и офицеров) приняли его за своего попа расстригу-попа, за веру пострадавшего (земляк-то, видите, был из числа разжалованных несчастных), а он, плут, и [он] знай благословляет их большим крестом да собирает посильное подаяние натурою, т. е. спиртом. Впрочем, как он пишет, что это человек неглупый, и с которым он сошелся весьма близко. И эта комедия продолжалась до тех пор, пока ротный командир не приказал ему сбрить бороду. С бородой, разумеется, и поклонения, и приношения прекратились. И эта комедия продолжалась до тех пор, пока ротный командир не приказал ему сбрить бороду. С бородой, разумеется, и поклонения, и приношения прекратились. Впрочем, как он пишет, что это человек неглупый, и с которым он сошелся весьма близко.

Так близко, что если бы не словоохотный земляк и образованный земляк, то он мог бы назваться самым неистовым камедулом; и что этот счастливый земляк (счастливым он его называет потому, что несмотря на свое гнусное положение и, настоящее и будущее – ему уже за пятьдесят лет, – он не слышал от него в самой откровенной беседе ни малейшего ропота ропота на судьбу свою, почему он его шутя и называет кантонистом, т. е. повитым, вместо пеленки, солдатской шинелью), и что, пишет он, этот счастливый земляк сообщил ему самые дельные сведения о берегах и островах Аральского моря, – такие сведения (в геологическом отношении), за сообщение которых сам Мурчисон сказал бы спасибо.

В последнем конверте был получен и печатный приказ по Отдельному О[ренбургскому] корпусу, где напечатано, что Савватий Сокирин из унтер-офицеров прои[зводится] в прапорщики производится за отличие, чему немало и радуется, и удивляется, и сам себя спрашивает, чем он мог отличиться?

А самое последнее письмо, в котором он только и писал, что в укреплении свирепствует скорбут, и а лошади от сапа сибирской язвы десятками падают, – так это-то письмо читал уже на почтеннейший Степан Мартынович на смертном одре лежащему Никифору Федоровичу. На другой день совершено было над ним елеосвящение, а на третий, в 3 часа пополуночи, он отослал свою честную душу на лоно Авраамле.

В духовном своем завещании он назначил душеприказчиками меня и Степана Мартыновича, а Карл Осипович уехал этою же зимою на побывку в свой Дорпат да там и остался. Прасковье Тарасовне н[азначает] в своем завещании утверждает власть матери только в отношении Савватия, а о Зосиме ни слова не упоминает. Еще завещает, чтобы отпевание совершено было в церкви Покрова и чтобы исторический образ стоя[л] Покрова Пресвятыя Богородицы на время отпевания поставлен был в головах около его домовыны; и что приносит он на церковь Покрова 2 пуда желтого воску и пудовый белый ярого воску ставник перед образ Покрова. А чтобы бренные останки его были преданы земле непременно в пасике; и чтоб над его могилою была посажена липа в головах, а черешня в ногах; и чтоб каменного креста в Трахтемирове не заказывали, потому, говорит, что камень только лишняя тяжесть на гробе грешника, а чтобы повесили на липе и черешне образа святых Зосима и Савватия; и чтобы ежегодно в день Покрова служить панихиду по его г[решной] душе грешной и по душе праведного И. П. Котляревского; и давать каждый год сытный обед чтобы раз в год кормить сытно нищую братию и кто пожелает – сто душ.

Вскоре после похорон слуша[ли] Гусли же и летопись Конисского положить в шкаф с книгами, замкнуть и ключ по почте переслать Савватию. «А аще, – прибавляет он, – кто дерзнет, кроме моего Савватия, наложить святотатственную руку на сие неоцененное мое сокровище, да будет проклят». Марине завещал по смерть ее выдавать ежегодно 10 рублей серебром, а Степану Мартыновичу – 25 и 25 ульев пчел единовременно.

Похоронивши по буквально[му] буквально по завещанию Н[икифора Федоровича] своего наилучшего друга, я вскоре уехал в Киев на место службы, поручив Степану Мартыновичу писать ко мне ежемесячно подробно обо всем, что делается на хуторе.

Каждое первое число аккуратно я получал письмо от почтеннейшего моего товарища. Письма его, разумеется, не сверкали тем той ослепительной молнией ума и воображения, как ни ученостью, ни новым взглядом на вещи, ни новыми идеями, ни даже блестящим слогом, как, например, поражают «Письма из-за границы» законодателя русского слова или задушевного друга его и помощника его «Письма из Финляндии». Нет. В письмах моего товарища ничего этого не просвечивало. Зато в его нехитрых посланиях, как алмаз в короне добродетели, горела его непорочная душа.

Прочитывая его письма, я как [бы] сам присутствовал на хуторе, малейшие подробности я видел; видел, например, как неосторожную Марину, пришедшую на досуге в пасику, пчела за нос укусила, и она была такая смешная, что далее Прасковья Тарасовна улыбнулись.

Школу свою распустивши на Пасху, он уже не собирал ее, чтобы иметь больше времени для наблюдений за пасиками и вообще по хозяйству на хуторе, потому что Прасковья Тарасовна совершенно ото всего отказалась и собиралась уже принять чин инокини, только не во Фроловском монастыре в Киеве, а в Чигиринской богоспасаемой пустыни. Уже было совсем собралась, и паспорт взяла, и котомку сшила. Только вдруг, как с неба упал, н[а] явился на хуторе Зосим Никифорович. Явился, и все пошло вверх дном. Сначала он скрывал свои гнусные страстишки, потом слегка начал обнаруживаться, а потом завел в доме кабак и игорный дом игорное сборище, отрешил от всякого вмешательства в дела по хозяйству смиренного моего товарища и, наконец, выгнал из дому почтеннейшую кроткую старушку Прасковью Тарасовну. Она, бедная, пригатилася в школе у сердобольного Степана Мартыновича и более трех лет слушала неистовые песни пьяных картежников. Я хотел вступиться за права законного наследника, но она меня умоляла не трогать Зосю, авось либо само все придет к лучшему концу.

Прошел еще и еще год, а лучшего конца не было. Наконец, я решился написать Савватию письмо, которым советовал ему: хочет успокоить последние дни своей матери и сохранить хоть малую часть своего наследия, то взял бы, если можно, отставку, а нельзя, то шестимесячный отпуск а и – чем скорее, тем лучше – приезжал на хутор.

Савватий так и сделал. Взял отставку, потому что срок, назн[аченный] службы, назначенный за воспитание правительством, был кончен, и, следовательно, он мог располагать собою по произволу. По приезде своем на хутор он тоже должен был приютиться в школе, потому что в дом срамно было войти. Сначала обратился он к брату с лаской, но тот ввернул ему такое словцо, какого не найдете в словаре любого городничего. Тогда обратился он к властям, и в силу духовного завещания был введен во владение хутором и принадлежащими ему добрами. А Зосим был изгнан с посрамлением.

Возмутилось твое безмятежное, кроткое сердце, когда ты подошел с ключом в руках к заветному шкафу, охраняемому стерегущему святыню, в нем хранимую проклятием умирающего человека. Возмутилось твое благородное сердце, когда ты прикоснулся к замку, уже сломанному. Возмутилось твое бедное сердце, когда ты, растворив шкаф, увидел заветные гусли, на которых бряцал вдохновенный, как Давид, Григорий Гречка и маститый, благородный отец твой иногда возмущал иногда тихими аккордами невозмутимое сердце своей подруги и безмятежное, благородное сердце своего единого друга Степана Мартыновича. Ты увидел их разбитыми, струны живые изорванными, а прекрасное изображение пляшущих пастушек запятнанное горячей табачной золою. Псалтырь же его священная, Геродот его, единая его радость – летопись Конисского наполовину изорвана на для закуривания трубок.

Увидя все это, Савватий остолбенел. Слезы градом покатились по его мужественным бледным щекам, и он тихо проговори[л], едва внятно проговорил: «Бог вам судия! Вандалы! Варвары!»

На третий день после этой сцены получил я разбитые гусли с письмом в Киеве и тотчас же отдал их искусному гардировщику. А когда они были готовы и струны натянуты, я уложил их в ящик, и взял отпуск на 28 дней, у[ехал] и уехал в Переяслав, т. е. на хутор. Я застал их еще в школе, но дом был уже вычищен, выбелен и к завтрему приглашено уже духовенство, то есть соборный протоиерей с причетом и покровский отец Яков, тоже с причетом, чтобы освятить обновленное жилище. Раскупорили гусли, и откуда взялась радость и веселие? Савватий, легонько касаяся струн, запел своим прекрасным тенором свою любимую песню:

Чи я така уродылась,

Чи без доли охрестилась,

Чи такии кумы бралы,

Талан-долю одибралы.

Степан Мартынович ему тихонько вторил, а Прасковья Тарасовна, сидя в уголку, навзрыд плакала.

На завтрашний день, часу около десятого, явилося духовенство с крестами и хоругвями. Освятивши дом, совершен был крестный ход вокруг хутора и пасики, с пением псалмов и стихирей. Сам протоиерей, почерпнув воды из Альты и осеня ее знамением животворящего креста, кропил сначала всех предстоящих, а потом каждого по одиночке. И по совершении священнодействия, разоблачась, благословил ястие и питие, сел за трапезу, а за ним и прочий чин духовный и светский.

Прасковья Тарасовна просто помолодела. Она вспомнила бывалые пиры свои религиозные пиры и, как во время оно, обходила стол кругом с бутылкой и рюмкой, умаливая каждого гостя хоть покуштоватъ. Гости, разумеется, по обыкновению отнекивались; один только либерал, стихарный соборный пономарь, не отнекивался.

Когда же трапеза приблизилась к концу, и ничего уже не подавалось съедобного, опроче сливянки, тогда духовенство, не выходя из-за стола, встало и возгласило стройным хором:

Спаси уповающих на Тя,

Мати незаходимого солнца.

По окончании гимна и послеобеденной благодарственной молитвы духовенство благодарило хозяев и снова село на места, уже не трапезы ради, а ради назидательной беседы. Низший чин духовный, как-то: дьячки, пономари и клир, вышли из застоли[я] светлицы и, погулявши малый час по саду, вышли на леваду. А там стоял ожеред только вчера сложенного сена. Вот они, с общего согласия, расположилися в тени и почили сном праведных все до единого.

В светлице же беседа длилася почти что до вечерень. Было говорено много о предметах, касающихся общежития, и также о предметах, касающихся философии и богословия. Особенно отец Никанор, молодой священник богослов, говорил много, и все из Писания, и все по-римски, гречески и еврейски, всех писателей христианской древности так и валял наизусть. Старцы, дивяся его великому гениусу, только брадами белыми помавали и значительно посматривали друг на друга, как бы говоря: «Вот так голова!» А Прасковья Тарасовна, слушая витию, просто плакала. Степан Мартынович, может быть, больше всего собора разумел говорящего, но не обнаруживал этого ни единым движением. Когда же Прасковья Тарасовна заплакала, то он начал утешать ее, говоря, что отец Никанор читает совсем не жалобное, а более сатирическое.

Отец же протоиерей, чтобы положить конец сей слезоточивой трагедии, просил подать себе гусли. Гусли поданы. И он встал, расправил руками сне[жно-белую] белоснежную свою бороду, завернул широкие рукава своей фиолетовой рясы, возложил персты своя на струны и тихим старческим голосом запел:

О всепетая мати.

К нему присоединился собор духовенства, Савватий и даже сам Степан Мартынович. Сверх ожидания пение было тихое и прекрасное. После этого гимна были петы еще разные канты духовного содержания. Дошло, наконец, и до песень мирского, житейского содержания. Уже начали было хором:

Зажурылась попадя

Своею бидою.

Но отец протоиерей, видя близкий соблазн и недремлющие силы врага человеческого, повелел садиться в брички и рушать восвояси. Что, к немалому огорчению Прасковьи Тарасовны, и было исполнено.

Причет же церковный вышел из-под сена уже в сумерки и, не заходя на хутор, перелез через тын и, выйдя на шлях, ведущий к городу, с общего согласия запели хором:

Жито, маты, жито, маты,

Жито не полова.

Вечер был тихий, и Степан Мартынович перейдя , подойдя к Альте, остановился и долго слушал стихающую вдали песню и никак не мог догадаться, ч[то] кто бы это мог петь так сладкогласно?

Исполнив долг, возложенный на меня д[ругом] долг, возложенный на меня покойным другом священный долг душеприказчика, возложенный на меня покойным другом моим Никифором Федоровичем Сокирою, я на другой день после описанного мною праздника уехал в Киев. Савватий Сокира мне чрезвычайно понравился своими правилами – образом взгляда на вещи вообще и на человека в особенности, своим юношеским девственным взглядом на все прекрасное в природе.

Когда он говорил о закате солнца или о восходе луны над сонным озером или рекою, то я, слушая его, забывал, что он медик, [и радовался], что физические науки не погасили в его великосильной душе священной искры божественной поэзии. Прощаясь с ним, я не мог ему (по праву старшинства) ничего лучше посоветовать, как следовать влечению собственных чувств, у[беждений] и убеждений, и только завещал ему писать ко мне как можно чаще.

По приезде в Киев выгрузили из моей нетычанки и трехведерную кадушку белого, как сахар, липцу. «Это, – говорит мой Ярема, – подарок Степана Мартыновича. Они сами поставили и крепко наказали, чтобы не говорить вам ни слова».

– Ну, спасибо ему, что полакомил нас с тобою, стариков. Нужно будет и ему что-нибудь послать, а? Как ты думаешь, Яремо?

– Разумеется, нужно, мы с вами не скотина какая-нибудь бесчувственная.

– Да что же ему послать-то такое? Право, не придумаю. Заказать разве Сенчилову образ для его пасики? Так образ у него есть хороший. Да! Он как-то говорил, что ему хотелось бы прочитать Ефрема Сирина. Прекрасно. Возьми, Яремо, эти деньги и эту записку и ступай в лавру, спроси там отца типографа. Отдай ему все это, а от него возьми большую книгу и принеси домой.

Через несколько дней Степан Мартынович сидел в своей пасике и пытался [найти] у Ефрема Сирина, отчего вышла тако[е] такая противуположность между родными братьями, а прочитавши от доски до доски, махнул рукою он крепко призадумался. После раздумья написал письмо отцу типографу, прося его прислать ему Иустина Философа, на что и прилагает 5 руб[лей] сере[бром]. Но как Иустина Философа не нашлось в киево-печерской книжной лавке, то Степан Мартынович и остался при своем убеждении, что такие чудеса совершаются токмо единою всемогущею волею Божиею и что он не подозревает даже ниже малейшего влияния человека на человека.

Вместо Иустина Философа отец типограф прислал ему «Киевский акафист Пресвятой Богородицы Одигитрии и «Киевский Патерик», из которого он почерпнул прекрасные назидательные идеи и решился по гроб свой подражать святому юноше прекрасному юному отроку праведного князя Бориса.

Примітки

Золотоноша – повітове місто Полтавської губернії (тепер районний центр Черкаської області). Ймовірно, Шевченко був у цьому місті 1845 р.

…аксакалов их – с патриархом Авраамом. – Авраам – біблійний родоначальник єврейських племен. За біблійним переказом, мандрував землями Двуріччя, Палестини та Єгипту (Книга Буття. Гл. XI–XXV). Аксакал (казах.) – поважний старий чоловік, старійшина.

…приняли его за своего расстригу-попа… – автобіографічний епізод, докладно описаний Шевченком у щоденнику (запис від 16 липня 1857 р.).

…неистовым камедулом… – Камедули (камальдули) – чернечий орден, заснований на початку XI ст. бенедиктинцем Ромуальдом. Назва ордену походить від назви пустелі в Апеннінських горах. Чернечий устав камедулів відзначався граничним аскетизмом.

…почему он его шутя и называет кантонистом… – Кантоністами називали солдатських синів, що від народження приписувалися до імперського військового відомства, навчалися в спеціальних військових школах і відбували тривалу військову службу.

…такие сведения (в геологическом отношении), за сообщение которых сам Мурчисон сказал бы спасибо. – Мурчісон Родерік-Імпі (1792–1871) – англійський геолог. Член Петербурзької АН (з 1845 р.). У 1840–1841 рр. на запрошення російського уряду провадив геологічні дослідження в європейській частині Російської імперії, зокрема й в Україні.

…совершено было над ним елеосвящение… – Єлеосвячення – церковне таїнство над хворим – нанесення на лобі хворого образу хреста, освяченим за церковним обрядом єлеєм.

…он отослал свою честную душу на лоно Авраамле. – Тобто помер. Біблійний вислів (Лука. Гл. XVI. В. 22).

…как, например, поражают «Письма из-за границы» законодателя русского слова… – Мова йде про твір російського історика, письменника і публіциста Миколи Михайловича Карамзіна (1766–1826) «Письма русского путешественника» (1791).

…или задушевного друга и помощника его «Письма из Финляндии». – Очевидно, мається на увазі твір російського поета Костянтина Миколайовича Батюшкова (1787–1855) «Картина Финляндии (отрывок из писем русского офицера)» (1809).

Фролівський монастир – жіночий монастир у Києві (існує і нині), відомий з XV ст. У 1710 р. його об’єднано з Вознесенським монастирем, переведеним з Печерська у зв’язку із спорудженням Старої Печерської фортеці. Розташований на Притисько-Микільській вулиці.

…в Чигиринской богоспасаемой пустыни. – Мова йде про Троїцький дівочий монастир у Чигирині. Про нього поет згадує у поемі «Княжна». Шевченкові належить малюнок «Чигиринський дівочий монастир» (1845).

Геродот (близько 484–425 рр. до н. е.) – старогрецький історик. Тут, можливо, описка. За сюжетом повісті, Никифор Федорович щоденно читав і дбайливо зберігав книжку римського історика Тіта Лівія.

Спаси уповающих на Тя – молитва на честь Богородиці.

Зажурылась попадя – жартівлива українська народна пісня. Варіант: Pieśni polskie i ruskie ludu galicyjskiego… – С. 462–464.

Жито, маты, жито, маты, – жартівлива українська народна пісня. Варіанти пісні зведено у вид.: Українська народна творчість. Жартівливі пісні. – К., 1967. – С. 168–171.

Заказать разве Сенчилову образ для его пасики? – Йдеться про Олексія Фроловича Сенчила-Стефановського (1808–1866) – українського художника, близького друга Шевченка. У 1840–1860 рр. був учителем малювання в Київській повітовій школі на Подолі, співробітником Тимчасової комісії для розгляду давніх актів у Києві. Разом з Шевченком 1846 р. брав участь в археологічних розкопках могили Переп’ят (Перепет) – поблизу Фастова.

…ступай в лавру… – Йдеться про Києво-Печерську лавру.

…спроси там отца типографа. – Друкарня Києво-Печерської лаври заснована 1615 р. українським церковним і культурним діячем Єлисеєм Плетенецьким (1550–1624), архімандритом Києво-Печерської лаври з 1599 р. Друкарня видавала книги релігійного змісту, історичні, полемічні, художні твори, шкільні підручники тощо. У повісті Шевченко не називає імені свого знайомого отця-друкаря,

«проте відомо, що 1846 року це був шістдесятилітній ієромонах Веніамін, виходець з родини священика Київської губернії. З 1800 року він навчався у нижчих класах Київської духовної академії латини, поезії, риторики та філософії, а по трьох роках – богословських предметів, “притому, – як зазначено в його послужному спискові, – вищого латинського та російського красномовства, вищої чистої математики, історії, географії та сільської економії”. В ченці пострижений у Києво-Печерській лаврі 1818 року, а вже через чотири роки його призначено начальником друкарні, де перед тим “займався читанням проб друкованих у лаврській друкарні книг”, тобто виконував обов’язки коректора та редактора» [Жур П. З київських зустрічей // Літературна Україна. – 1989. – № 10. – 9 березня].

…акафист Пресвятой Богородицы Одигитрии и «Киевский Патерик»… – Одігітрія (грецьк. провідниця) – ікона, яка зображає Богородицю з малим Ісусом на руках. «Киевский Патерик» – збірка легенд про київських святих, так званий «Києво-Печерський Патерик», складений у першій половині XIII ст. Пізніше багато разів перероблявся і доповнювався.

…подражать святому прекрасному юному отроку праведного князя Бориса. – Мова йде про християнського святого Мойсея Угрина. За легендою, був дружинником князя Бориса і єдиний врятувався після вбивства Бориса та його прибічників князем Святополком.