2

Тарас Шевченко

Не место, да и некстати распространяться здесь об этом человеколюбце-художнике; пускай это сделает один из многочисленных учеников его, который подробнее меня знает все ве[ликодушные] его великодушные подвиги на поприще искусства.

Я рассказал старику все, что знал о моей находке, и просил его совета, как поступить решать мне действовать на будущее время, чтобы привести дело к желаемым результатам. Он, как человек практический в делах такого рода, не обещал мне и не советовал ничего положительно. Советовал только познакомиться с его хозяином и по мере возможности обл[егчать?] стушевывать его настоящее жесткое положение.

Я так и сделал. Не дожидаясь воскресенья, я пош[ел] на другой день до восхода солнца пошел в Летний сад, но, увы! не нашел там моего приятеля; на другой день тоже, на третий тоже. И я решился ждать, что воскресенье скажет.

В воскресенье поутру явился мой приятель. И на спрос мой, почему он не был в Летнем саду, сказал мне, что у них началася работа в Большом театре (в то время Кавос переделывал внутренность Большого театра) и что по этой причине он теперь не может посещать бол[ьше] посещать Летний сад.

И это воскресенье мы провели с ним, как и прошедшее. Ввечеру, уже пр[ощаясь] расставаясь, я спросил имя его хозяина и в какие часы он бывает на работе.

На следующий же день я зашел в Большой театр и познакомился с его хозяином. Расхвалил безмерно его припорохи и потолочные чертежи собственной его композиции, чем и положил прочный фундамент нашему знакомству.

Он был цеховой мастер живописного и малярного цеха. Держал постоянно трех, иногда и более замарашек в тиковых халатах под именем учеников и, смотря по надобности, от одного до десяти нанимал, поденно и помесячно, костромских мужичков – маляров и стекольщиков, – следовательно, он был в своем цеху не последний мастер и по искусству, и по капиталу. Кроме помянутых материальных качеств, я у него увидел несколько хороших несколько гравюр на стенах Одрана и Вольпато, а на комоде несколько томов книг, в том числе и «Путешествие Анахарсиса Младшего». Это меня ободрило. Но, увы! когда я ему издалека намекнул о улучшении пол[ожения] состояния его тиковых учеников, он удивился такой дикой мысли и начал мне доказывать, что это не повело бы ни к чему больше, как к собственной их же гибели.

На первый раз я ему не противоречил. Да и напрасно было б уверять его в противном. Люди, вы[росшие?] материальные и неразвитые, прожившие свою скудную юность в нужде грязи и испытаниях и кое-как выползшие на свет Божий, не веруют ни в какую теорию. Для них не существует других путей к благосостоянию, кроме тех, которые они сами прошли. А часто к этим грубым чув[ствам] убеждениям примешивается еще грубейшее чувство: меня, дескать, не гладили по головке, за что я буду гладить?

Мастер живописного цеха, кажется, не чужд был этого античеловеческого чувства. Мне, однак, со временем удалося уговорить его, чтобы он не препятствовал моему protege посещать меня по праздникам и в будни, когда работы не бывает, например зимою. Он хотя и согласился, но все-таки смотрел на это как на баловство, совершенно ни к чему не ведущее, кроме погибели. Он чуть-чуть не угадал.

Минуло лето и осень, настала зима. Работы в Большом театре были окончены, театр открыт, и очаровательница Тальони начала свои волшебные операции. Молодежь беснов[алась] из себя выходила, а старичье просто бесновалось. Одни только суровые матроны и оконфу[женные?] отчаянные львицы сохран[яли] упорно дулися и во время самых неистовых аплодисментов с презрением шеп[тали] произносили: «Mauvais genre». А неприступные пуританки хором воскликнули: «Разврат! разврат! открытый публичный разврат!» И все эти ханжи и лицемерки не пропускали ни одного спектакля Тальони. И когда знаменитая артистка согласилася быть princesse Troubeckoy – они первые оплакивали великую потерю и осуждали женщину за то, чего сами не могли сделать при всех косметических средствах.

Карл Великий (так называл покойный Василий Андреевич Жуковский покойного же Карла Павловича Брюллова) безгранично любил все прекрасные искусства, в чем бы они ни проявлялись, но к современному балету он был почти равнодушен, и если говорил он иногда о балете, то не иначе, как о сахарной игрушке. В заключение три[умфа] своего триумфа Тальони протанцовала качучу (в балете «Хитана»). На другой [?] же день [?] В тот же вечер разлетелася качуча по всей нашей Пальмире. А на другой день она уже владычествовала и в палатах аристократа, и в скромном уголке коломенского чиновника. Везде качуча: и дома, и на улице, и за рабочим столом, и в трактире, и… за обедом, и за ужином – словом, всегда и везде качуча. Не говорю уже про вечера и вечеринки, где качуча сделалась необходимым делом. Это все ничего, красоте и юности все это к лицу. А то почтенные матери семейств и даже отцы семейств – и те туда же. Это просто была болезнь св. Витта в виде качучи. Отцы и матери вскоре опомнились и нарядили в хитан своих м[алюток] едва начинавших ходить малюток. Бедные малютки, сколько вы слез пролили из-за этой проклятой качучи! Но зато эффект был полный, эффект, дошедший до спекуляции. Например, если у амфитриона не имелося собственного карапузика, то за небольшую плату и то вечеринка украшалася карапузиком-хитаном, взятым напрокат.

Свежо предание, а плохо верится верится с трудом.

В самый разгар качучемании встречаюсь я на большой аллее[?] в са[ду?] посетил меня Карл Великий (он любил посещать своих учеников), сел на кушетке и задумался. Я молча любовался его умным прекра[сным] умной кудрявой головой. Через минуту он быстро поднял гол[ову] поднял глаза и поднял глаза, засмеялся и спросил меня: «Знаете что?» – «Не знаю», – ответил я. «Сегодня Губер (переводчик “Фавста”) обещал мне достать билет на “Хитану”. Пойдемте». – «В таком случае пошлите своего Лукьяна к Губеру, чтобы он достал два билета». – «Не сбегает ли этот малый?» – сказал он, показывая на моего протеже. «И очень сбегает, пишите записку». На лоскутке серой бумаги он написал италианским карандашом: «Достань два билета. К. Брюллов». К этому лаконическому посланию я прибавил адрес, и Меркурий мой полетел.

– Что это у вас, модель или слуга? – спросил он, показывая на затворяющуюся дверь. «Ни то, ни другое», – отвечал я. «Физиономия его мне нравится: не лакейская крепостная». – «Далеко не крепостная, а между тем…» – Я не договорил, остановился. «А я между тем, он крепостной?» – подск[азал?] подхватил он. «К несчастию, так», – прибавил я.

– Барбаризм! – прошептал он и задумался. После минуты раздумья он бросил на пол сигару, взял шляпу и вышел, но сейчас же воротился и сказал: – Я дождусь его, мне хочется еще взглянуть на его физиономию. – И, закуривая сигару, сказал: – Покажите мне его работу! – «Кто вам подсказал, что у меня есть его работа?» – «Должна быть», – сказал он решительно. Я показал ему маску Лаокоона, рисунок оконченный, и следок Микель-Анжело, только проложенный. Он долго смотрел на рисунки, т. е. держал в руках рисунки, но а смотрел – бог его знает, на что он смотрел тогда. «Кто его господин? » – спросил он, подняв голову. Я сказал ему фамилию помещика. «Ваш прот[еже] Ваш ученик О вашем ученике нужно хорошенько подумать. Лукьян обещался угостить меня ростбифом, приходите обедать. – Он подо[шел] Сказавши это, он подошел к двери и опять остановился: – Приведите его когда-нибудь ко мне. До свидания». И он вышел.

Через четверть часа возвратился мой Меркурий и объявил мне, что они, т. е. Губер, хотели сами зайти к Карлу Павловичу.

– А знаешь ли ты, кто такой Карл Павлович? – спросил я его.

– Знаю, – отвечал он, – только я его никогда в лицо не видел.

– А сегодня?

– Да разве это он был?

– Он.

– Зачем же вы мне не сказали, я хоть бы взглянул на него. А то я думал, так просто какой-нибудь господин. Не зайдет ли он к вам еще когда-нибудь? – спросил он после некоторого молчания.

– Не знаю, – сказал я и начал одеваться.

– Боже мой, Боже мой! Как бы мне на него хоть издали посмотреть. Знаете, – продолжал он, – я, когда иду по улице, все об нем думаю и смотрю на проходящих, ищу глазами его между ими. Портрет его, говорите, очень похож, что на «Последнем дне Помпеи»?

– Похож, а ты все-таки не узнал его, когда он был здесь. Ну, не горюй, емы если он до воскресенья не зайдет ко мне, то в воскресенье мы с тобой сделаем ему визит. А пока вот тебе билет к мадам Юргенс. Я сегодня дома не обедаю. – Сделавши такое распоряжение, я вышел.

В мастерской Брюллова я застал В. А. Жуковского и М. Ю. графа Вельегорского. Они любовались еще неоконченной картиной «Распятие Христа», писанной для лютеранской церкви Петра и Павла. Голова плачущей Марии Магдалины уже была окончена, и В. А. Жуковский, глядя на эту дивную плачущую красавицу, сам заплакал и, обнимая Карла Великого, целовал его, как бы созданную им красавицу.

Однажды Нередко случалось мне бывать в Эрмитаже вместе с Брюлловым. Это были блестящие лекции теории живописи. И каждый раз лекция заключалась Теньером и в особенности его «Казармой». Перед этой картиной надолго, бывало, он останавливался и отхо[дя?] снова [?] после восторженного, сердечного панегирика знаменитому фламандцу говаривал:

– Для этой одной картины можно приехать из Америки.

То же самое можно теперь сказать про его «Распятие» и в особенности про голову рыдающей Марии Магдалины.

После во[сторгов?] объятий и поцелуев Жуковский вышел в другую комнату; Брюллов, увидевши меня, улыбнулся и вышел пошел за Жуковским. Через полчаса они возвратились в мастерскую, и Брюллов, про[ходя?] подойдя ко мне, шепнул сказал улыбаясь: «Фундамент есть». В это самое время дверь растворилась, и вошел Губер, уже не в путейском мундире, а в черном щегольском фраке. Едва успел он раскланяться, как подошел к нему Жуковский и, дружески пожимая ему руку, просил его прочитать последнюю сцену из «Фауста», и Губер прочитал. Впечатление было полное, и поэт был награжден искренним поцелуем поэта.

Вскоре Жуковский и граф Вельегорский вышли из мастерской, и Губер на просторе прочитал нам новорожденную «Терпсихору», после чего Брюллов сказал:

– Я решительно не еду смотреть «Хитану».

– Почему? – спросил Губер.

– Чтобы сохранить веру в твою «Терпсихору».

– Как так?

– Лучше веровать в прекрасный вымысел, нежели…

– Да ты хочешь сказать, – прервал его поэт, – что мое стихотворение выше божественной Тальони. Мизинца! ногтя на ее мизинце не стоит, Богом тебе божусь. Да, я чуть было не забыл: мы сегодня у Александра едим макароны и стофатто с лакрима-кристи. Там будет Нестор, Миша и cetera, cetera… И в заключение Пьяненко. Едем! - И – Брюллов взял шляпу. – Ах, да! Я и забыл… – продолжал Губер, вынимая из кармана билеты. – Вот тебе два билета. А после спектакля к Нестору на биржу (так наз[ывались] в шутку назывались литературные вечера Н. Кукольника). «Помню», – отвечал Брюллов и, надевая шляпу, подал мне билет. «И вы с нами?» – сказал Губер, обращаясь ко мне. «И я с вами», – ответил я. «Едем!» – сказал Губер, и мы вышли за на коридор. Лукьян, затворяя двери, проворчал: «Вот тебе и ростбиф!»

После макарон, стофатто и лакрима-кристи компания отправилась на биржу, а мы, т. е. я, Губер и Карл Великий, пошли в театр. В ожидании увертюры я рассматр[ивал] любовался произведениями моего protégé. (Для всех орнаментов и арабезок, украшающих плафон Большого театра, рисунки были сделаны им по указаниям архитектора Кавоса. Это сообщил мне не сам он и не честолюбивый его хозяин, а машинист Карташов, который присутствовал постоянно при работах и по утрам рано угощал чаем моего протеже.) Я хотел было показать на орна[мент] сказать Брюллову про арабезки своего ученика, но увертюра грянула.

Тот[час?] Все, в том числе и я, устремил[и] глаза на сцену занавесь. Увертюра становилась ти[ше] кончилась, занавесь вздрогнула и поднялась. Начался балет. До качучи все шло благополучно, публика держала себя, как и всякая благовоспитанная публика. С первым ударом кастаньет все вздрогнуло и затрепетало. Аплодисменты тихо, как раскаты грома вдали, пронеслись по зале, потом громче и громче, и – качуча кончена, – и гром разразился. Благовоспитанная публика, в том числе и я, грешный, взбеленилась, ревет, кто во что горазд: кто браво, кто da capo, а кто только стонет да ногами и руками работает.

После первого припадка взглянул я на Карла Великого, а у него, бедного, пот катится – работает руками и ногами и что есть духу кричит: «Da capo!» Губер тоже. Я немного перевел дух, да и себе ну валять за учителем. Мало-помалу ураган начал стихать, и в десятый раз вызванная чаровница выпорхнула на сцену и после нескольких самых грациозных приседаний исчезла. Тогда Карл Великий встал, вытер пот с чела и, обращаясь к Губеру, сказал: «Пойдем на сцену, познакомь меня с ней». – «Пойдем», – сказал Губер восторженно. И мы пошли за кулисы. За кулисами уже роилася толпа поклонников, состоящая большею частию из почтенных лысин и биноклей, очков и биноклей. Мы и себе пристроились к толпе. Не без труда просунулись мы в центр этой массы.

И Боже, что мы там увидели! Легк[ая] Порхающая, легкая, как зефир, очаровательница лежала в вольтеровских креслах с разинутым ртом и раздутыми, как у арабской лошади, ноздрями, а по лицу, как мутные ручьи весной, текут смешанные с потом белила и румяна. «Отвратительно!» – сказал Карл Великий и обратился вспять. Я за ним, а бедный Губер! Воистину бедный! Он только что кончил приличный случаю комплимент и, произнеся фамилию Брюллова, оглянулся вокруг себя, а Брюллов исчез. Не знаю, как он выпутался из беды.

Оставалось еще один акт балета, но оставили театр в та[ком?] мы оставили театр, чтобы не портить десерта капустой, как выразился Брюллов. Не знаю, посещал ли он балет после «Хитаны», знаю только, что он никогда не говорил о балете.

Примітки

…у них началася работа в Большом театре (в то время Кавос переделывал внутренность Большого театра)… – Роботи по оздобленню Великого театру з липня до листопада 1836 р. виконувались артіллю В. Г. Ширяева під керівництвом архітектора Альберта Катариновича Кавоса (1801–1863). Шевченко виконував за вказівками архітектора підготовчі рисунки для розписів, зокрема для орнаментів та арабесок на плафоні Великого театру. Плафон був розписаний за ескізами, поданими на конкурс В. Г. Ширяєвим. Розписи не збереглися. Уявлення про розписи в залі театру дає малюнок В. С. Садовникова (1800–1879) «Зал Великого театру» (1836, сепія, білило), який зберігається у музеї історії Санкт-Петербурга. У будинку Великого театру (перебудованому) тепер консерваторія.

Расхвалил безмерно его припорохи и потолочные чертежи собственной его композиции… – Припорох – візерунок з проколотими контурами для переведення його на папір, полотно і т. п. шляхом набивання через ці проколи порошку фарби.

…я у него увидел несколько гравюр на стенах Одрана и Вольпато… – Одран – прізвище кількох французьких граверів XVII–XVIII ст.: Шарль (1594–1675), Жерар (1640–1703), Бенуа (1661–1721) та Жан (1667–1756). Вони виконували гравюри з творів Тиціана, Л. Караччі, Ш. Лебрена, Н. Пуссена, Рафаеля та інших художників.

Вольпато Джованні (1738–1803) – італійський гравер, автор багатьох гравюр з творів Рафаеля, Леонардо да Вінчі, Корреджо, Пуссена, Клода Лоррена, Караваджо, Гверчино та ін.

«Путешествие Анахарсиса младшего» – роман прогресивного французького письменника і вченого, абата Жан-Жака Бартелемі (1716–1795) «Мандрівка молодого Анахарсіса Грецією» (1788) – опис подорожі молодого скіфа Грецією, що служив формою ознайомлення читача з культурою та політичним устроєм цієї стародавньої країни. У російському перекладі виданий у 1803–1819 рр.

Работы в Большом театре были окончены, театр открыт… – Першим спектаклем після ремонту Великого театру, поставленим 27 листопада 1836 р., була опера М. І. Глинки «Жизнь за царя».

…очаровательница Тальони начала свои волшебные операции. – Балерина Марія Тальйоні (1804–1884) вперше виступала в Петербурзі у Великому театрі 6 вересня 1837 р. в балеті «Сільфіда», музика Шнейцгофера [див.: Вольф А. Хроника петербургских театров. – 1877. – ч.1. – С. 17]. Вона гастролювала тут з великим успіхом і пізніше, у 1839–1842 рр. Її згадує Шевченко й у повісті «Близнецы».

Mauvais genre (франц.) – поганий тон.

…знаменитая артистка согласилась быть princesse Troubeckoy… – Марія Тальйоні 1832 р. вийшла заміж за графа Жільбера де Вуазена; за князем Трубецьким була її дочка [див.: Плещеев А. Наш балет. – СПб., 1899. – С. 115].

…Тальони протанцовала качучу (в балете «Хитана»). – Качуча – танець іспанських циган у балеті Йогана Шмідта (1779–1853) та Даніеля Обера (1782–1871) «Гітана». Вперше балет поставлено в Петербурзі 23 листопада 1838 р. [див.: Плещеев А. Наш балет. – С 108].

…по всей нашей Пальмире. – Пальміра – прекрасне стародавнє місто в Сирії, торговий центр на Сході, зруйноване римлянами. «Північною Пальмірою» називали Петербург.

Карл Великий – Брюллов Карл Павлович (1799–1852) – художник, професор Петербурзької Академії мистецтв (з 1836 р.). Автор картин на історичні теми, жанрових акварелей та рисунків і багатьох портретів. Шевченко познайомився з Брюлловим ще кріпаком у 1837 р. Брюллов разом з В. А. Жуковським та О. Г. Венеціановим брав діяльну участь у викупі Шевченка з кріпацтва. Протягом 1838–1845 рр. Шевченко навчався у Брюллова, 1839 р. деякий час мешкав на його квартирі.

Амфітріон – у грецькій міфології цар грецького міста Тирінфа, онук Персея. Його ім’я, використане Мольєром у комедії «Амфітріон», стало уособленням гостинного господаря.

…Губер (переводчик «Фавста»)… – Губер Едуард Іванович (1814–1847) – російський поет і перекладач. Був інженером і служив у канцелярії міністра шляхів графа П. А Клейнміхеля. Зустрічався з Шевченком у К. П. Брюллова, М. А. Маркевича, О. М. Струговщикова, Н. В. Кукольника та ін.

…Меркурий мой полетел. – Меркурій – в античній міфології посланець богів, зображувався з крильцями на сандаліях.

Я показал ему маску Лаокоона, рисунок оконченный, и следок Микель-Анжело, только проложенный. – Рисунки з деталі гіпсового зліпка античної статуї «Лаокоон» (Рим, Ватикан) роботи грецьких скульпторів Агесандра, Полідора та Афінодора (близько 50 р. до н. е.), що зображувала загибель від змій троянського жерця Лаокоона та двох його синів, і зліпка слідка, тобто стопи ноги, з якогось скульптурного твору Мікеланджело Буонарроті.

Портрет его… очень похож, что на «Последнем дне Помпеи» – На картині «Останній день Помпеї» серед жителів міста К. П. Брюллов зобразив художника зі скринькою малярських приладів на голові, надавши його обличчю власних рис.

В мастерской Брюллова я застал В. А. Жуковского и М. Ю. графа Вельегорского. – Про своє знайомство з Василем Андрійовичем Жуковським (1783–1852) Шевченко розповідає в автобіографії. Вієльгорський Михайло Юрійович (1788–1856) – російський музичний діяч та композитор, тоді гофмейстер двору, брав участь у звільненні Шевченка з кріпацтва.

Они любовались еще неоконченной картиной «Распятие Христа», писанной для лютеранской церкви Петра и Павла. – Картина К. П. Брюллова «Розп’яття» (1838) знаходилася в лютеранській церкві Петра і Павла на Невському проспекті, збудованій у 1833–1838 рр. за проектом О. П. Брюллова. З 1938 р. ця картина зберігається в Російському музеї (Санкт-Петербург).

Жуковский… просил его прочитать последнюю сцену из «Фауста», и Губер прочитал. – Переклад останньої сцени з «Фауста» Гете, зроблений Е. І. Губером, надрукований 1838 р. у виданні «Альманах на 1838 год, издаваемый В. Владиславлевым» (СПб., 1838. – С. 157–158).

…Губер… прочитал нам новорожденную «Терпсихору»… – Автор має на увазі, очевидно, вірш Губера «Циганка», надрукований в журналі «Библиотека для чтения» (1840. – Т. 28. – С. 15). Терпсіхора – в античній міфології сестра Аполлона, муза танцю.

…у Александра едим макароны и стофатто с лакрима-кристи. – Мається на увазі ресторан Олександра в Петербурзі на Мойці, біля колишнього Поліцейського мосту, в будинку Бахерахта, де готувались італійські страви. Стуфато – штуфат, яловичина, приготована на пару у закритій посудині; лакрима-кристі – «Христова сльоза» – італійське вино.

Там будет Нестор, Миша и cetera, cetera… И в заключение Пьяненко… А после спектакля к Нестору на биржу… – Маються на увазі приятелі К. П. Брюллова – композитор Михайло Іванович Глинка (1804– 1857), письменник Нестор Васильович Кукольник (1809–1868), художник-портретист Яків Федосійович Яненко (1800–1852). З ними Шевченко зустрічався на літературних та музичних вечорах у О. М. Струговщикова, М. А. Маркевича, Н. В. Кукольника та ін. Літературні вечори – «біржа» – відбувалися на квартирі Кукольника (Глухий, тепер Максиміліанівський, провулок, 8).

Et cetera (лат.) – і так далі, і таке інше.

…машинист Карташов, который присутствовал постоянно при работах… – Карташов Петро Іванович (1812–1875) – машиніст-театрмейстер Великого театру. Під час ремонту театру відав будівельними матеріалами [див.: Жур П. Шевченківський Петербург. – С. 26–27].

Da capoz (італ.) – від початку, наново.