2

Тарас Шевченко

На гранитных берегах прекрасной реки Случи, при слиянии ее с рекою Тетеревом, где она, верстах в десяти выше Новограда-Волынского, извившися подобно змии, образовала правильное кольцо версты две в поперечнике, в центре этого кольца стоят окруженные дубровою остатки огромных каменных палат. Прежде бывшее жилище одной знатной польской фамилии, а теперь жилище сов и нетопырей!

Это дело моих проклятых рук! Я поселил там змию и ночную птицу. О! Господи, прости мне сей грех невольный! грех великий!

По косогору, спускаясь к самой реке, лежит укрытое фруктовыми садами большое село с почерневши[ми?] почерневшею от времени деревянною треглавою церковью.

Эти церкви у нас поляки называют козацкими, вероятно потому, что большая часть этих церквей построена козаками во времена унии, на скорую руку, и представляют собою они собою тип простой, грубой, хлопской, как говорят поляки поляки же, архитектуры.

Это село – моя родина! В этом селе прекрасном селе я родился на грех и на страдания!

Отца своего я не помню; а мать припоминаю только тогда когда выносили ее мать как во сне вижу, когда в гроб ее положили и понесли ее мать как во сне вижу, когда в гроб ее положили и понесли на марах на кладбище.

И помню едва помню еще, когда священник над ее телом прочитал молитву, напечатанную на большом листе красными и черными буквами, и, прочитавши, накрыл ей лицо этою молитвою; потом заколотили гроб и опустили в могилу яму. Священник заступом крестообразно запечатал яму и заставил меня бросить горсть земли на гроб матери моей матери. Я бросил и возвратился пошел за людьми в село.

Помню Помню еще, в нашей хате было много людей и все обедали, только не шумно, а тихо и скромно: вдова, как видно, не оставила по себе обильных поминок.

Во время обеда я играл с детьми на дворе, а когда все разошлися после обеда, то меня и дети покинули, и я остался с [моею палочкой] один с моею палоч[кой] один с моею заузданной палочкой-лошадкой. Вошел я в хату. В хате соседка наша, тоже горемычная вдова, убирала посуду, дала мне кусок пирога, я съел его и заснул на материной постели. Старушка, прибравши все в хате, заперла ее на засов и ушла к себе домой. Я проспал в пустой хате всю ночь один, и, проснувшись поутру, я чего-то испугался и заплакал.

Плакал я недолго. Вскоре пришла соседка-старушка и принесла мне полную миску угорок-слив, я утешился и утешила меня.

Старушка посыпала курам пшена и, накормивши серого кота и рябую собаку, взяла меня и повела к себе домой.

У вдовы была дочь, старше меня несколькими годами. Она меня приласкала меня яблуками, накормила яблуками, грушами и тому подобными сластями.

Когда я уходил к себе домой, то она меня всегда провожала, и когда начинал плакать дома, не найдя в хате матери, то она утешала меня, говоря, что мать моя поехала на ярмарок и привезет мне гостинца – медяного москаля. Чем я, разумеется, и утешался.

И так мало-помалу стал я забывать свою горьку[ ] великую потерю при помощи вдовиной прекрасной дочери.

Я привязался к ней, как к сестре родной, и она, действительно, заменяла мне сестру родную.

После я думал матерью ее назвать, но Богу не угодно было благословить мое предположение!

Часто я, бывало, украдкой Часто посещал я свою бедную опустелую хату! Что Скажите, что может быть грустнее пустки?

Я до сих пор помню то страшно грустное впечатление, которое тогда меня одолевало!

В Великом посту, на Страстной неделе, священник, обходя с молитвою село, посетил и мою бедную благодетельницу и, увидя меня, взял к себе, обещавшись обещаясь вывести меня в люди.

У священника был сын Ясь, моих лет, и, не знаю почему, он мне с первого взгляда не понравился.

Меня посадил посадили за букварь вместе с Ясем. Мне это было весьма не по нраву, однако я учился с успехом, а Ясь был туп. Яся хвалили, а меня называли ленивцем и тупицей. Мне эта несправедливость казалась обидною, и я стал бегать от попа к своим благодетельницам, откуда меня приводили обратно к попу, а поп меня жестоко наказывал за побеги.

Однажды убежал я от попа к своим друзьям и, бояся войти к ним в хату, просидел целый день в бурьяне под тыном, выжидая, не выйдет ли сестра из хаты; я звал сестрою дочь вдовы. Наконец она вышла, я показался ей и попросил хлеба. Она мне вынесла большой ломоть хлеба и кусок свиного сала. Я сквозь слезы поцаловал ее и скрылся в сли[внике] густом сливнике.

Утоливши голод, я начал помышлять о ночлеге.

Идти к попу – будут бить, идти ко вдове – она отведет к попу и все-таки будут бить.

Идти в свою пустку ночевать – страшно. Размышляя таким образом, я очутился за царыной (выгон).

А за царыной стояло в копнах сжатое жито. Не рассуждая, я отправился к копнам и в первой копне приютился и заснул сном непорочности.

Ночью просыпаюсь я и слышу вдали вой волков.

До сих пор не могу я забыть того неприятного чувства. Это не страх за жизнь, а что-то смешанное со страхом и отвращением.

Вой волков начал удаляться стихать понемногу, и я, скорчившись от холоду и накрывшись снопом, снова заснул. Поутру рано разбудили разбудил меня арапником лановый.

– Ты что здесь делаешь? – спросил он меня грозно.

– Сплю! – отвечал я ему.

– Я тебе дам сплю. Нашел место спать! Разве у тебя хаты нет?

– Есть, дядюшка, только пустка, – сказал я ему сквозь слезы.

– Ну, а отец и мать у тебя есть?

– Нету, дядюшка, я сирота.

– Ну, а коли сирота, так иди же за мною!

И он поворотил свою лошадь к дороге, ударил ее слегка арапником и поехал. А я пошел по босиком по колючей стерни, дрожа всем телом от холода и страха.

«Не поведет ли он меня, – так я думал себе, – Боже сохрани, к попу!» И при этой мысли я хотел от него уйти бежать в село и спрятаться где-нибудь в бурьян, но он поминутно оглядывался на меня и направлял, направляя свою лошадь в противуположную сторону от села, и привел он меня наконец, привел меня привел меня на панский двор и отдал на руки управителю, рассказавши, где и как меня нашел.

Управитель был добрый старичок пан Кошулька. Велел мне сшить курточку и шаровары из домашней пистри. И я сделался у него домашним козачком. Жил я у пана Кошульки осень и зиму. Немногим лучше мне было у него, чем у попа, – разница только та, что не учили грамоте, а бил и щипал щипал меня, кто хотел.

Весною однажды увидела меня на дворе старая графиня (управитель жил с нею на одном дворе, только в особом флигеле), подозвала меня к себе, спросила, как зовут, и ушла в свои покои.

На другой день после этого случая сняли с меня мерку и начали шить новое платье – и уже не пистревое, а суконное, и сукна тонкого, дорогого – и сапоги, и шапку, а прежде я так ходил.

Когда все было готово, дали мне чистую рубашку, чего прежде также не бывало.

И когда меня умыли, причесали, одели в новое суконное платье, тогда сам пан Кошулька надел новый синий фрак с медными пуговицами и повел меня в графинины покои.

Дежурный гайдук доложил о нас графине. Графиня велела звать нас в приемную. В приемной мы долго ее ждали, и пан Кошулька не смел пр[исесть?] сесть на стул. Мне стало жаль бедного. Я Я удивлялся: в комнате так много стульев, а он не хочет сесть ни на одном.

Наконец графиня вышла.

Приветствовала пана Кошульку легким наклонением головы и велела позвать панну Магдалену.

Через минуту из боковых дверей явилася панна Магдалена.

Очаровательное, незабвенное видение!

Я как теперь ее вижу: молодая, стройная, прекрасная! Ее задумчивые голубые пы[тливые?] выразительные глаза были устремлены прямо на меня. По мне пробежал какой-то невыразимо приятный трепет.

Панна Магдалена была дочь одного промотавшегося пана, и, благодаря хорошему воспитанию, она была принята графинею к себе в дом в виде компаньонки и для себя и гувернантки для малолетнего своего сына.

– Вот, друг мой Магдалена, – сказала графиня, – рекомендую тебе компаньона и лакея моему бедному Болеславу. Возьмите его к себе, пусть они вместе играют в свободное время.

Графиня вышла. А панна Магдалена взяла меня за руку и повела к себе в покои.

В покоях панны Магдалены встретил меня мальчик моих лет, только такой худой и зеленый; это был граф Болеслав, единственный сын графини. Он довольно нагло спросил меня: – Как тебя зовут?

Я тихо отвечал ему: «Кириллом».

– Фи, какое хлопское имя! Ну, да это ничего, я тебя буду звать Яном. А что, Ян, ты в лошадки умеешь играть?

– Нет, не умею, – отвечал я.

– Ну, так я тебя выучу!

И сейчас же принялся меня учить играть в лошадки. Хотя я эту науку понимал не хуже его, но мне почему-то не хотелося быть с ним откровенным.

На другой день поутру, когда граф Болеслав еще спал, панна Магдалена накормила меня булкою с горячим молоком и с участием сестры спросила меня, кто был у меня отец и кто мать и где они теперь?

Я рассказал ей все с такими подробностями, что она поцеловала меня и заплакала.

С той поры она каждый божий день поила меня по утрам горячим молоком и кормила сладкими булочками.

– Ну, Ясю! (Меня все в доме звали Ясем.) Ну, Ясю! – однажды поутру сказала она мне. – Будешь Хочешь ли ты учиться грамоте?

– Я уже учился у попа грамоте, – отвечал я, – но если вы будете меня учить, то я опять буду учиться, а если не вы, то я не хочу, чтоб меня учили грамоте.

Она улыбнулася и сказала: – Я сама буду тебя учить, – и подала мне французскую азбучку.

– Посмотри, ты знаешь эти буквы?

– Нет! Мне показывали у попа другую азбучку.

– Ну, так я тебя буду учить по этой азбучке, по этой легче! И тут же принялась мне показывать новые для меня буквы. К удивлению ее и радости, я в один день выучил все буквы французского алфавита.

Когда я начал довольно бегло читать по-французски, она н[ачала?] стала учить меня по-италиянски, – это был тогда модный и любимый ее язык.

Я и тут показал довольно быстрые успехи, так что в непродолжительном времени сравнялся в познаниях с графом Болеславом, к невыразимой радости панны Магдалены.

Мир душе твоей, прекрасное, доброе создание! Никогда я не забуду твоих ласковых, приветливых речей! твоего сердечного участия в судьбе моей печальной!

Она полюбила меня так, как только может любить мать свое единственное дитя.

Всеми возможными ласками поощряла она мои успехи. Бедная, она не предвидела следствий моему неуместному образованию!

Время шло своим чередом; я подрастал, учился с прилежанием и успехом.

С графом Болеславом мы не могли подружиться совершенно, в нем было что-то отталкивающее, какая-то преждевременная, отч[аянная?] наглая гордость наглая, недетская спесь. Он иногда показывал мне приязнь за то, что, бывало, когда он нашалит не в меру, то я всю вину брал на себя, что мне, разумеется, не проходило даром.

Вследствие его шалостей прослыл я почти разбойником; великодушие мое было известно только одной панне Магдалене и всегда вознаграждалось необыкновенными ее ласками.

Графиня была женщина светская, избалованная прежними успехами на поприще светской жизни, любила у себя банкеты, где, разумеется, первенствовала между провинциалками, читала италиянские и французские новеллы и больше ничего не делала. Сын вырастал хотя и под одной крышей с нею, но она его видела раз или два в день, и то мимоходом.

Однажды заметила она, что Болеслав уже мальчик порядочный ростом и что нужно для него выписать учителей, потому что она намерена приготовить его для университета.

Пригласили учителей, начались уроки. Я в виде слуги присутствовал при ни[х] этих уроках и заучивал все то, что было читано и толковано графу.

Я почти всегда приготовлял графа к экзамену, потому что он ничего не мог или не хотел помнить из уроков учителей.

Панна Магдалена по-прежнему меня ласкала и лелеяла и разговаривала со мною не иначе, как на италиянском языке. И по вечерам, проэкзаменуя меня из того предмета, который я слушал в учебной графа, она давала мне уроки на фортепиано.

Сама она – настоящая артистка на этом инструменте. Часто, бывало, после моего урока она просиживала до полуночи за фортепиано, вариируя чудные создания Бетговена (это был ее любимый композитор и только что явившийся в музыкальном мире).

Я, бывало, сижу в уголку, не пошевельнуся, сижу и слушаю, слушаю и заплачу, сам не знаю отчего.

Музыку я полюбил страстно, и этой любовию я обязан панне Магдалене.

Через год с небольшим мы с нею играли в две руки некоторые сонаты Моцарта и Бетговена.

Однажды графиня застала нас за фортепиано и была очень недовольна, заметя весьма справедливо панне Магдалене, что я рожден не для музыки, а для рала и плуга.

Панна Магдалена почувствовала всю важность этого замечания, обняла меня и горько зарыдала.

За нею заплакал и я, не вполне разумея благоразумное замечание графини.

Примітки

Случ – річка у Хмельницькій, Житомирській і Рівненській областях України, найбільша права притока річки Горині.

Новоград-Волинський (Новгород-Волинський) – повітове місто Волинської губернії (тепер Новоград-Волинський, місто обласного підпорядкування, районний центр Житомирської області). Шевченко побував тут у жовтні 1846 р., коли за завданням Київської археографічної комісії їздив по Волині і Поділлю змальовувати історичні й архітектурні пам’ятки, збирати фольклор.

верстах в десяти выше Новограда-Волынского… – Шевченко описує (ніде не назвавши) село Гульськ Новоград-Волинського повіту Волинської губернії (тепер Новоград-Волинського району Житомирської області), розташоване за одинадцять кілометрів від Новограда-Волинського, – місце, де відбуваються основні події повісті. Шевченко побував у Гульську, ймовірно, в першій половині жовтня 1846 р., коли прямував до Почаєва (див.: Жур П. Дума про Огонь. – С. 291–293).

…стоят окруженные дубровою остатки огромных каменных палат. Прежде бывшее жилище одной знатной польской фамилии… – Йдеться про палати поміщиці Ядвіги Яблоновської, що стояли на Панській горі. Старі могутні дуби, про які пише Шевченко, знищені під час Другої світової війни (Жур П. Дума про Огонь. – С 292).

…село с почерневшею от времени деревянною треглавою церковью. – Трибанна церква, про яку йдеться в повісті, – один із найпоширеніших архітектурних видів українських дерев’яних культових споруд, характерний для всієї України. Згадана Шевченком дерев’яна церква в Гульську була побудована 1747 р. (Теодорович Н.И. Историко-статистическое описание церквей и приходов Волынской епархии. – Почаев : 1888 г., т. 1, с. 162).

…привезет мне гостинца – медяного москаля. – Тобто медяник у вигляді солдата.

Лановий – наглядач за польовими роботами у поміщика.

Пістря – груба, звичайно саморобна тканина з різнокольорових лляних, бавовняних та інших ниток.

Гайдук – тут: слуга у великих магнатів та поміщиків у Польщі та Угорщині в XVIII–XIX ст.

Бетховен Людвіг ван (1770–1827) – німецький композитор. Автор симфоній, концертів, струнних квартетів, тридцяти двох сонат для фортепіано, пісень тощо. Шевченко знав і любив творчість Бетховена, називав композитора «божественным», «величайшим музыкантом».

Моцарт Вольфганг-Амадей (1756–1791) – австрійський композитор. Шевченко знав біографію і твори Моцарта, називав його «великим представителем слышимой гармонии».