Начальная страница

Тарас Шевченко

Энциклопедия жизни и творчества

?

4

Тарас Шевченко

Варіанти тексту

Опис варіантів

Проходя молча знакомую тополевую аллею, мы несколько раз останавливались и слушали, как резвые подруги моей прекрасной грустной спутницы пели свадебные песни, удаляясь от павильона. В последний раз мы остановились у самой двери, ведущей в дом, под фирмою «Движение», и долго слушали исчезающие звуки веселой песни. Постепенно стихая, звуки наконец затихли, а спутница моя все еще стояла молча, как бы прислушиваясь к родным сердцу милым звукам. «По хатам разошлися мои подруги», – едва слышно она проговорила и, как ребенок, зарыдала. Малейшим движением я не смел нарушить ее глубокого глубокого тихого стенания. Она искренно, чистосердечно прощалася с своими подругами, с своей бедной девичьей волею. Она теперь только сознавала свое тесное рабство. Теперь только она почувствовала над собою волю немилого и чуждого ей человека во всех отношениях. Бедная, что ждет тебя впереди? Что встретишь ты на избранной тобой дороге?

– Не правда ли, я совершенно счастлива? – сказала она, утирая слезы и судорожно пожимая мне руку. Я недоверчиво взглянул на нее, и она продолжала: «Вы не верите? Скажите же, друже мой добрый, имела ли хоть одна на све[те] всем свете сестра такого брата, как я имею? И как я виновата перед ним! – прибавила она вполголоса. – Мне бы надо идти в черницы и молиться за его Богу. А я что сделала?» – И она снова заплакала.

«Минуты счастия минули, настали годы испытаний!» – говорит какой-то поэт. А я, глядя на мою героиню, сказал: «Если останешься навсегда такою чистою и непорочною, как теперь, то минута твоей светлой радости продлится до гроба». Она как бы подслушала мою мысль, вдруг остановила слезы, перекрестилась, кротко взглянула на меня, улыбнулась, и мы молча вошли в китайскую комнату.

– Видите, какое у нас сегодня праздничное освещение в доме? – сказала она, снимая с головы своей барвинковый венок. – Он, муж мой, ждал к себе сегодня гостей, а гости, кроме вас, и не приехали. Значит, я наполовину угадала. Да и кто теперь поедет к нему? Никто, кроме Прехтелей, а он сам их чуждается.

– Скажите мне, Бога ради, к[то] что за люди эти Прехтели? – прервал я ее.

– Наши близкие соседи, добрые люди. Он искусный доктор, а она лучшая женщина во всем околотке.

Значит, я не ошибся, выводя заключение из слов моей милой кузины и ее благородного друга. Молча и быстро прошли мы галерею о десяти незагадочных чуланах и очутились в круглой комнате, раскрашенной под палатку, перед лицом самой панны Дороты.

Она стояла у круглого стола, покрытого белой чистой скатертью. Засучив рукава и повязав салфетку вместо фартуха, она глубокомысленно приготовляла к ужину кресс-салат с душистым огурешником.

– Моя кохана панно Дорото, – сказала по-польски моя спутница, – витай моего дорогого гостя, пока я переоденуся. – И она мгновенно скрылася.

Панна Дорота медленно подняла голову, неопределенно взглянула на меня и едва заметно кивнула головой. Я сделал то же. Она прошептала: «Прошу садиться». Я сел. Я чувствовал, что мое положение самое незавидное, если не самое глупое. В критических обстоятельствах, в таких, например, как теперь, я тупо ненаходчив, да и панна Дорота, кажется, не острее меня. Долго молча я сидел, смотрел сидел я и смотрел на старую идиотку и наконец подумал:

«Так это твоя мать, наставница и гувернантка? Хороша, нечего сказать! От кого же ты, моя милая спут[ница] героиня, выучилась русскому и польскому языку? А главное, от кого ты приняла и так глубоко усвоила этот нежный такт и эти милые, сердечные манеры? От Бога? От природы? Так, но и помощь людская тут необходима».

Такие и подобные вопросы и задачи вертелись в голове моей до тех пор, пока тихо, как ласковая кошечка, не вошла вошла в комнату моя прекрасная спутница, одетая изящно и просто. Пока я удивлялся ее превращению, она, приложив пальчик к губам, т[ихо] на цыпочках зашла в тыл панне Дороте и быстро закрыла ее опущенные глаза своими детски маленькими ручками. Пока панна Дорота вытирала салфеткой свои мокрые руки, шалунья бы[стро] отняла свои руки и быстро, как кошечка же, отпрыгнула ко мне и, падая на диван, звонко засмеялась.

Сваволишь, Гелено! – ворчала недовольная панна Дорота, поправляя свой измятый чепчик чепец.

– Не буду, не буду, моя добрая, моя любая мамочко! – говорила Гелена и, подойдя к старой ворчунье, нежно поцаловала ее в лоб. Старуха улыбнулась и, возвратив шалунье поцелуй, спросила ее о чем-то шепотом. Та ответила ей тем же тоном. Вероятно, речь шла обо мне. Пока все это происходило, я продолжал удивляться превращению резвушки. Ни тени бывшей крестьянки. От волоска до ноготка барышня, да еще и барышня какая! Самая элегантная. В какой школе, в каком институте она выучилась так к лицу, так изящно-просто одеваться? Удивительная вещь чувство изящного! На ней было темно-серое шелковое платье с такими широкими прекрасными складками, какими щеголяют только одни Рафаэлевы музы. В темной роскошной косе с несколькими листочками зелени, как яхонт, блестел яркий синий барвинковый цветок. Узенький воротничок и такие же рукавчики довершали ее изящный наряд. Пришло ли бы кому в голову Кому бы в голову пришло, глядя на эту четвертую грацию, спросить у нее, читает ли она русскую грамоту? Вот же мне пришел в голову такой и, скажу, – основательный, вопрос.

– О чем это вы так тяжко задумалися, мой драгоценный гость? – проговорила она, подходя ко мне.

– О том, о том, – говорил я, глядя в ее прекрасные умные глаза, и чуть-чуть не проговорился.

– О чем же, скажите? – спросила она вкрадчиво.

– Завтра скажу, а сегодня не могу. Или вот что, – прибавил я нерешительно. – Наденьте опять барвинковый венок, тогда скажу.

– Скажете?

Не успел я произнести «да», как она выпорхнула в галерею с отвратительными чуланами. И пока я поднимался с мягкого оттомана, как впорхнула она опять в круглую комнату с барвинковым венком на голове.

– Муза Терпсихора! – воскликнул я от изумления.

– Где музыка? – спросила она наивно.

– Вы муза гармонии! Вы самая вдохновенная, самая возвышенная музыка! – отвечал я восторженно. Я восхищался ее замешательством, ее восхитительно живописной юной головкой в барвинковом венке с яркими синими цветами. Иной хват тут же бы упал на колени, как перед богиней, и в любви объяснился. Я сделал иначе. Налюбовавшись досыта моей музою, я усадил ее на оттомане и, полюбовавшись еще немножко, сказал:

– Вы прекрасно объясняетесь по-русски и по-польски, читаете ли вы хоть на одном каком языке?

– Читаю, – отвечала она без малейшего смущения, – и даже писать начинаю. По-польски меня учит панна Дорота, а по-русски старый Прохор, тот самый, что будет вам прислуживать.

– Простите же мне мой грубый, но дружеский вопрос, мадам Гелена, – прибавил я почтительно.

– Как хотите, так и называйте. Только полюбите меня и моего единственного брата, – прибавила она, сквозь слезы улыбаясь. – А за вопрос ваш я вам сердечно благодарна. Вы мне желаете добра. – Она хотела еще что-то сказать, как вошел в комнату длинный лакей, и подойдя к безмолвной слушательнице нашего разговора, спросил:

– Не пора ли на стол накрывать?

Панна Дорота отвечала тихим наклонением головы и, обращая[сь] к нам, проговорила по-русски:

– Не угодно ли будет пожаловать в кабинет?

– Не угодно ли вам самим пожаловать в кабинет? Я буду за порядком смотреть. Я теперь хозяйка.

– И прекрасно, – сказал я дружески и последовал за непрекословною панною Доротою в кабинет.

Молча, как безобразные привидения, в облаках табачного дыма сидели приятели и резалися в штос, или, как выражается мой немногоглаголивый родич, недоимку собирали.

Так как талия была в ходу, – она лилась из искусных костлявых рук Ивана Ивановича Бергофа, – то наше присутствие в кабинете и не было никем замечено. Пользуясь неизвестностию, я отошел в темный угол и кое-как уселся на горбатой кушетке. Панна Дорота тоже воспользовалась неизвестностию и, поморщившись, отошла в сторону от немилосердно курящих рыцарей зеленого стола. И тоже кое-как опустилась на горбатую кушетку и призадумалась. Полно, так ли? Она, кажется, просто бессмысленно смотрела на густой табачный дым и н[ичего] совершенно ничего не думала.

Глядя на ее жалкую фигуру, я в первый раз спросил себя, кто она? и что она у господина Курнатовского? Дальняя ли родственница, шляхтянка бесприютная? Нянька ли его и тоже шляхтянка бесприютная. Может быть, и то и другое, кроме порядочной женщины. Порядочная женщина несовместна в доме у человека, даже ближайшего родственника, который заводит гарем из собственных крепостных крестьянок. И, женившись на одной из одалисок своих, он и не думает сделаться ее другом, ее заступником. Он по-прежнему ее владыка, он настоящий султан, гусар. На второй день после свадьбы понтирует себе молодецки знать ничего не хочет. Он сделал свое дело, да и в сторону. А она, простодушная, с восторгом встречает его в саду, думает, что он, добрый, идет разделить с нею ее непорочную радость, хотя в окно взглянуть на ее счастье, на ее задушевный праздник! А он… животное! Самое отвратительное животное! А что же панна Дорота? Тоже грязное животное. Порядочная женщина скорее протянет руку во имя Христа за гнилым огрызком хлеба, чем станет приготовлять салат для роскошного стола сластолюбца и развратителя.

Не слишком ли я прогулялся насчет панны Дороты? Она, если не любит, по крайней мере не презирает бывшей невольницы. А это много. Развратная Развращенная женщина этого не сделает. Кузина моя? Это Но это дело другого рода. Что же, наконец, такое эта безмолвная панна Дорота? Гиероглиф пока, таинственный гиероглиф, над которым сам Шампольон призадумался бы. Но время открывает истину. Время и прилежное исследование открывает возмутительные дела сильных мира сего, давно уже забытых великодушным потомством. Время, надеюсь, и мне объяснит эту, пока загадочную, жалкую панну Дороту.

А пока не войдет лакей и не возвестит о уготованной трапезе, нарисую вам, благосклонные м[ои] слушатели, картину самого задорного ба[нка] штоса, а в особенности штосмейстера, т. е. банкомета. Нет, не могу! Я не живописец пошлых, отвратительных сцен и бледных деревянных физиономий. Да и что нового, оригинального в этой безнравственной, гнусной картине? Содержание ее одно и в Сан-Франциско, и в кабинете Курнатовского, и на любой ярмарке. Декорация только не одна. В Сан-Франциско, например. Там содержатель игорного вертепа нанимает, например, нанимает женщину, т. е. подобие женщины, чтобы она, как адская царица Прозерпина, присутствовала на тро[не] на троне присутствовала при состязающихся шулерах.

Нет худа без добра. Хорошо, что моя милая кузина ничего не читает. Иначе она прочитала бы записки Ротчева о Калифорнии и заставила бы своего тетерю ограбить крестьян и ехать прямо в Сан-Франциско для того только, чтобы покрасоваться в интересной роли Прозерпины. Шепнуть ей разве когда-нибудь об этой назидательной роли? Да она меня расцалует за эту новость. Забудет все нанесенные мною ей оскорбления. Забудет даже, что я первый п[ринес?] сообщил ей известие об уничтожении ее идола – эполет. Забудет все. Но все-таки усомнится о таком неслыханном блаженстве на земли.

Но не о ней речь. Она нечаянно под перо подвернулась. А речь о том. Где у нас в России та великая академия, которая образовывает таких бездушных автоматов, штос- и банкмейстеров, как, например, Иван Иванович Бергоф? Нигде больше, я думаю, как в кавалерии. Хотя и пехотинец иной при случае себ[я] лицом в грязь не ударит, но все-таки далеко не то, что кавалерист. Далеко не то! Недаром моя милая кузина благоговеет перед кавалеристами, в особенности перед гусарами.

Наконец, длинный лакей явился и сиплым басом возгласил о уготованной трапезе. Картежники к[ак будто] не шевельнулись, они как будто ничего не слыхали, а мы с панной Доротой молча вышли в круглую залу, она же и столовая.


Примітки

«Минуты счастия минули, настали годы испытаний!» – говорит какой-то поет. – Джерело цитати не встановлено.

приготовляла к ужину кресс-салат с душистым огурешником. – Крес-салат – трав’яниста рослина, пряна на смак, різновид салату. Огірочник (бораго) – одно- або багаторічна трава, що має огірковий запах і смак.

Муза Терпсіхора – у грецькій міфології одна з дев’яти муз – муза танців, іноді також хорового співу.

На второй день после свадьбы понтирует себе молодецки… – Понтирувати – грати в азартну картярську гру (банк або штос), під час якої один картяр (банківник) банкує на певну суму, інші (понтери) – роблять ставку на будь-яку карту.

сам Шампольон призадумался бы. – Шампольйон Жан-Франсуа (1790–1832) – французький філолог, засновник єгиптології, член Академії написів і літератури (з 1830 р.), почесний член Петербурзької АН (з 1826 р.). Йому належить честь розшифрування єгипетських ієрогліфів.

как адская царица Прозерпина… – У римській міфології Прозерпіна – богиня підземного царства, дружина Плутона.

Иначе она прочитала бы записки Ротчева о Калифорнии и заставила бы своего тетерю ограбить крестьян и ехать прямо в Сан-Франциско… – Ротчев Олександр Гаврилович (1806–1873) – російський поет і публіцист, автор «Воспоминаний русского путешественника о Вест-Индии, Калифорнии и Ост-Индии» [Отечественные записки. – Т. 92. – 1854. – № 2]. На думку Ф. Я. Прийми, мотив зіставлення азартної картярської гри у вітальні поміщика Курнатовського з грою в притонах Сан-Франциско навіяний таким фрагментом із спогадів Ротчева:

«С вечера я долго не мог уснуть; через тонкую перегородку мне слышен был и стук золота и серебра, которые игроки с разными возгласами бросали по столу, и крупный разговор, часто возвышавшийся до брани. Я уж начинал привыкать к этой оргии; вдруг раздалась адская музыка и какая-то дикая топотня. У немца был бал; скоро он превратился в неистовую вакханалию; матросы подрались за черных и желтых дам своих; град камней посыпался со всех сторон…» [Прийма Ф. Я. Шевченко и русская литература XIX века. – С. 145].