Начальная страница

Тарас Шевченко

Энциклопедия жизни и творчества

?

4

Тарас Шевченко

Варіанти тексту

Опис варіантів

«Морской сборник» не не таки не дешево мне обошелся, а интересного-то интересного в нем, я думаю, один только матрос и есть матрос; впрочем, я еще не смот[рел] и не просмотрел его хорошенько. Но дело не в том, интересен ли он, он или нет, а в том дело, что я с собою взял только две или три книги, и то не знаю какие. Трохим у меня и по этой части распоряжается распорядился. А нужно вам сказать, что книга книги для меня, как хлеб насущный, необходима необходимы. И две недели, которые я предполагал посвятить моим родичам, без свежей книги показалися [бы] без какой-нибудь книги покажутся бесконечными. Поэтому-то я и дорожил «Морским сборником» и еще потому, что родич мой, хотя и был человек не без образования, но книги, как чумы, боялся, а не без образования человек, но книги боялся, как чумы, и, следовательно, на его библиотеку нечего было рассчитывать.

Странным и ненатуральным покажется сначала покажется нам грамотный нам, грамотным, человек, существующий без книги! А ежели всмотреться попристальнее в этого странного человека, то он покажется нам самым естественным. Родич мой, например, начал свое образование в каком-то кадетском корпусе, а окончил его в казармах и каких-то казармах и в лагере. Когда же ему и где было можно и где ему можно было освоиться с книгою? Штык и книга книги – самая дикая дисгармония. И родич мой мой, выходит, самый натуральный человек. И тем , и тем еще натуральнее, что он не притворяется читающим, как это делают многие делают это другие, ему подобные, как, например, это делает и делает его благоверная половина, а моя прекрасная родичка, или, нежнее яснее, кузина, у которой вся библиотека состоит из «Опытной хозяйки», переписанной каким-то не совсем грамотным прапорщиком. А ведь А как занесется о литературе, так только слушай. Другой, пожалуй… да что тут говорить про другого, я сам сначала уши развесил, да потом уже спохватился.

Я познакомлю вас, мои терпеливые читатели, хоть слегка с моей красавицей красавицей кузиной-красавицей (правда, не первой молодости), с кузиной ), с кузиной). С такими субъектами, как она, не мешает иногда знакомиться познакомиться. Сам я познакомился с нею, когда она была еще невестой моего родича. И, правду сказать, чуть-чуть было не втюрился по уши, – извините за выражение, другого, помягче, другого не мог придумать, – в то время тогда она была восхитительно хороша. А это известно, что если: если женщина восхитительно хороша собой, то значит, что она и добра, и умна, и образованна, и одарена ангельскими, а не человеческими добродетелями свойствами. Это уж так водится. А на самом-то деле, чем женщина красивее, тем более похожа на она на движущуюся прекрасную и б[ездушную], но бездушную куклу. Это я говорю по собственному многолетнему опыту: красавицы только в романах олицетворенные ангелы, а на деле они или автоматы, или настоящие демоны автоматы или просто гипсовые фигурки.

И кузина моя во время оно казалась мне ангелом кротости и образцом воспитания. Я не волочился за ней открыто, – это не в моей натуре, – но втайне боготворил боготворил ее. Это общая черта антивоенного характера. Вскоре она вышла замуж и с мужем за моего родича и с ним уехала в деревню. Я поохладил свою глупую страсть глубоко-робкую любовь двухлетним несвиданием и потом, увидевшись с нею у[же] уже видался с нею довольно часто, но не как пламенный обожатель, а просто как старый знакомый и притом родственник. Тут-то я стал и стал я наблюдать ее отчетливее отчетливее за моим бывшим кумиром. Как-то речь зашла раз зашла речь (это было в деревне) о германской поэзии. Кроме Гете и Шиллера, она с восторгом говорила о Кернере; я выписал экземпляр Кернера мне это понравилось, я и выписал сдуру экземпляр Кернера да и послал ей в деревню. Через год, чуть ли не больше, или больше случилось мне заехать к ним завернуть к ним мимоездом, и что же? Мой Кернер валяется под диваном, и даже не разрезанный. Это меня заставило усомниться в любви к немецкой поэзии моей красавицы кузины. Для чего же она восх[ищалась] так непритворно восхищалась этим Кернером? Неужели эти, сквозь слезы, восклицания была ложь?

Нет, не ложь. Увы, да! Она, как я впоследствии узнал, боготворила все, что имело хоть какое-нибудь какое-нибудь подобие военного, начиная от скромного ученого канта кантика до великолепного кавалерийского штандарта, а о эксельбантах и говорить нечего: эксельбанты были для нее выше всякого обожания. Так извольте видеть, в чем секрет: при берлинском издании сочинений Кернера, которое она где-то видела, приложен портрет поэта в военном мундире, а мой экземпляр был другого издания и без портрета, так она его и швырнула под диван. Вот вам и секрет. Книги она просто ненавидит, и если бы она была была какой-нибудь маркграфиней во времена Гутенберга, то не задумалась бы возвести знаменитого типографа на костер.

Зато Это верно. Зато озолотила бы изобретателя тузов, королей, дам, валетов и т. д., словом, изобретателя карт; она воздвигла бы кумир и молилась ему, как Богу – благодетелю просветителю человеческого рода. Из какого болота вытекает и так широко разливается эта топорная топорная, безобразная страсть в мягком, нежном сердце женщины? Вопрос, впротчем, Вопрос не головоломный: из болота бездействия и из тины душ[евной] нравственной пустоты. Других причин, как-то врожденных способностей, я не признаю в этом случае Врожденных таких отвратительных способностей я не признаю даже в ремонтере. У нас ведь нас говорят про пьяницу, вора и тому подобного художника, что он уж, бедненький, уже с этим и родился.

Едва ли так. Да Пренаивное понятие! И если бы спросить и у знаменитого череповеда Лафатера, то и он бы он, положа руку на сердце, сказал бы: «Едва ли так Пренаивное понятие!» Играть самому в ералаш ералаш, в носки и прочая, – тут есть еще удовольствие, разумеется, удовольствие грубое, цыническое не совсем эстетическое, но все-таки удовольствие: по крайней мере корот[кие] длинные минуты праздной, пошлой праздной нашей жизни жизни делаются короче. Но какое удовольствие какая нравственная радость просидеть у стола игроков до трех часов пополуночи и безмолвно считать чужой выигрыш выигрыш и проигрыш проигрыш безмолвных картежников? Совершенно не понимаю! А прекрасная кузина моя находит в этом этом созерцании высокое наслаждение, – она готова неделю не сп[ать] есть, не пить только бы смо[треть] сидеть автоматом и смотреть, как в ералаш играют, в таком случае, если ей самой не удается составить ералаш, а если удастся играют в ералаш или даже в три листика; а если ей самой удастся составить партию для ералаша, то она готова, как Илья Муромец, сиднем просидеть за картами месяцы и годы без куска хлеба и стакана воды. Неужели так тлетворно действует на красавиц пустую красавицу отсутствие толпы обожателей обожателей, ее единой насущной пищи?

Действительно так, – по крайней мере, я другой причины не знаю. Красавица Красавицы в обществе занята заняты делом, т. е. кокетничаньем кокетничеством, а на хуторе что ей делать а дома, да еще и в деревне, что ей прикажете делать? Не румяниться же и белиться медведя-мужа; а может быть, что-нибудь необходимо, если она не совершенно оконченный автомат; а кузина моя была только полуавтомат для своего медведя-мужа. Все это ничего! Все это только отвратительно, а вот что горько. У моей прекрасной кузины растет прекраснейшее дитя, девочка лет четырех или около этого, резвая, милая, настоящий херувим, слетевший с неба; и херувим этот, это прекраснейшее создание отдано в руки грязной деревенской бабы. А нежная мамаша шнуруется себе да папильотки припекает и знать припекает папильотки, даже на затылке, и знать больше ничего не хочет. Однажды привез я для Наташи (так называлось называется дитя) азбуку и детскую естественную историю с картинками. Надо было видеть, с каким любопытством недетским восторгом она любовалась моим подарком и с каким любопытством расспрашивала свою милую она свою красавицу мамашу значение каждой картинки; но мамаша, увы! обращалась или ко мне, или посылала ее к няньке просто посылала ее к няньке играть в куклы.

Мне стало грустно, и я не совсем издали издалека повел речь о обязанностях матери; кузина сначала слушала меня, но когда я вошел в предмет поглубже поглубже в предмет и начал живо и рельефно рисовать перед ней эти священные обязанности, она вполголоса запела: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». – «Хоть кол на голове теши», – подумал я и чуть-чуть было не выкинул штуки, т. е. хотел плюнуть и уйти; однако ж удержался и только закурил сигару и вышел в другую комнату.

Зачем они детей родят, эти олицетворенные Простаковы, эти полуавтоматы амфибии, эти бездушные автоматы? С какой целью они выходят замуж, эти мертвые красавицы? Чтобы сделать карьеру, как выражается моя кузина; а дети – это уже необходимые следствия сделанной необходимое следствие карьеры и ничего больше. Бедные бездушные матери! Вы свой долг, свою священнейшую священную обязанность передаете наемнице гувернантке и еще хуже – деревенской неграмотной бабе. И диво ли после этого, что племя порода хорошеньких кукол у нас не переводится. Да и будет ли ему когда-нибудь конец когда-нибудь конец этой породе? Едва ли, оно страшно живуще на нашей благодатной она страшно живуча на нашей тучной заматерелой почве.

Но не пора ли оставить красавицу мою темную красавицу родственницу в покое и обратиться к более светлым предметам?

На другой день поутру ямщик с книгами явился передо мной, как лист перед травой. Я расплатился с ним окончательно и спросил его, не видал ли он по на дороге берлина. «Ночуе посеред гребли в Ковшоватий», – ответил отвечал он и вышел. «Значит, я ее более не увижу», – подумал я и велел старосте запрягать лошадей. Через несколько минут лошади были готовы, книги в чемодан спрятаны, имы, помолясь Богу, отправилися благополучно в путь , помолившись Богу, мы благополучно отправились в дорогу.

«Странный, однако ж, человек этот сочинитель, – подумает благосклонный читатель. – Ругает на чем свет стоит свою родственницу, а сам к ней в гости едет, – тут что-то да не так». – «Совершенно так», – отвечаю я благосклонному читателю. И по моему мнению, так так и следует. «Хлеб-соль ешь, а правду режь», – говорит пословица, и говорит пословица говорит благородно. Если бы мы, не только сочинители, но вообще люди честные, несмотря не смотрели ни на родство, ни на покровительство, а указывали прямо пальцем прямо, благородно на шута-родственника и на грабителя-покровителя, то эти твари по крайней мере днем бы не грабили и не паясничали.

«Да это невозможно, – скажут вообще честные люди, и честные люди вообще, а сочинители в особенности. – Какое нам дело до его хозяйства, до его средств и источников? Он ведет себя хорошо, безукоризненно хорошо, и притом покровительствует покровительствует даже… даже художникам. Что Чего ж нам более? А родственник?.. Да Бог с ним, если он бедняк приличный человек – пускай себе паясничает на здоровье, а нам какое дело. Если он богатый же он вдобавок и богатый человек, это дело другого рода, тут даже можно и похвалить его дурачества извинительно отчасти и себе поподличать; тут даже можно и очень поподличать, это не бог знает какой грех. А между тем, если уж на большее нельзя рассчитывать, так по крайней мере можно лишний раз хорошенько пообедать».

То-то и есть, что все мы более или менее лисицы с пушком на рыльце. «Все это так. Все это в порядке вещей, – скажет благосклонный читатель. – Да как же ехать в гости к за двести верст к людям, которые не нравятся? Во-первых. А во-вторых Ну, а если она как-нибудь да прочитает они когда-нибудь да прочитают этот ядовитый пасквиль, эту желчную правду, тогда что?» Во У всякого свой вкус: во-первых, я еду для прекрасного весеннего сельского пейзажа, а не для карикатурных фигур фигур на первом плане этого прекрасного пейзажа; а насчет второго замечания я совершенно спокоен. Если бы бы даже я посвятил это сие нехитрое творение моей моей милой кузине и и даже поднес бы ей экземпляр в сафьянном сафьяновом великолепном переплете, то то, я уверен, и тогда тогда бы она скорее бы изорвала его на папильотки, чем прочла употребила его на папильотки, чем удосужилась бы прочесть сие неложное изображение собственной персоны. Она… да ну ее с Богом! Разносился я с своей своей красавицей кузиной, как дурень с писаной торбой. Правда, что она весьма интересный сюжет, я не говорю редкий, сюжет для наблюдателя; но… пора знать и честь.

Только к вечеру дотащились мы до Баранполя. Переезд сам по себе небольшой, но, кроме грязи, место довольно гористое. Во время этого, на удивление медленного, переезда я занимался моим героем, т. е. матросом, и по временам совершенно против воли отгадывал предугадывал, кто такая была обитательница подвижного терема терема, т. е. рыдвана. Жена ли она или просто родственница усатого ротмистра? или дальняя родственница? или или же просто красавица, взятая напрокат по кавалерийскому обыкновению обычаю? Решить было трудно, и потому я старался ее забыть. Но она, как сатана перед заутреней чертенок, в вертелась в моем воображении и прерывала стройный ход моей задушевной поэмы.

Трохим советовал переночевать заночевать в Баранполе и хоть кусок хлеба съесть: мы, действительно, в продолжение дня ничего не ели. Я спросил у Я и спросил смотрителя, нет ли чего перекусить? Оказалось, что перекуски никакой не было. «Потому, – прибавил смотритель, – что теперь Страстная неделя». – «Резон», – подумал я и велел поставить самовар, но и самовара не оказалось. «Хоть хлеба и воды дайте нам, – сказал я равнодушному смотрителю. Он молча отворил висевшее на стене что-то вроде шкафа и вынул оттуда тоже что-то вроде пирога. Это был черствый кныш с постным маслом. Трохим не без труда отломил кусок кныша, поморщился и начал есть, предлагая мне остальное, но я отказался. Голод меня, не знаю почему, не беспокоил.

Предоставил Предоставив распоряжение кнышом Трохиму, я велел вопреки ему приготовить лошади, – что я редко позволял себе, – запрягать лошадей. Не успел он первого куска дожевать, как лошади были готовы. Не без негодования посмотрел он на меня, спрятал остальной кусок за пазуху, лениво вскарабкался на телегу, и мы пустилися пустились дальше. Вскоре настала ночь, тихая, теплая, и темная. Удивительная ночь! Красноватые звезды казались крупнее обыкновенного и какой-то особенной прелестью горели на темно-синем как-то особенно прекрасно горели на темном фоне. Очаровательная ночь! Таким очаровательным ночам обыкновенно предшествует продолжительный весенний дождь, что а это не редкость в Малороссии. Жаль, что луны не было. А люблю я ее, полную, круглую, красноватую румяную, перерезанную длинными золотистыми золотыми тучками и в каком-то обаятельном тумане подымающуюся над едва потемневшим горизонтом. Как ни прекрасна, как ни обаятельна лунная ночь в природе, но на картине художника, как, например, Калама, она увлекательнее, прекраснее. Высокое искусство (так как я думаю) сильнее действует на душу человека, сильнее, нежели самая природа. Какая же непостижимая божественная тайна сокрыта в этом деле рук руки человека, в этом божественном искусстве? Творчеством называется эта великая священная божественная тайна, и… завидный жребий великого поэта, великого художника. Они братья наши по плоти, ,, но, вдохновенные свыше, уподобляются ангелам Божиим и уподобляются, уподобляются самому Богу Богу. К И к ним только относятся слова Пророка, их только создал Он по образу своему и по подобию подобию, а мы – толпа безобразная и ничего больше!

Догадливый почтарь или ямщик вместо русской телеги, в которой и самый отчаянный фельдъегерь едва ли вздремнет, заложил нам бричку, вроде нетычанки, длинную и широкую, а вдобавок навалил в нее сена. Трохиму это так понравилось, что он, не дожевавши своего кныша, заснул, с куском в руке, сном свежей юности и непорочности. Немного погодя и аз грешный грешный многогрешный последовал его мудрому примеру.


Примітки

вся библиотека состоит из «Опытной хозяйки»… – Очевидно, йдеться про «Ручную книгу русской опытной хозяйки» (СПб., 1842), куховарську книжку, видану російською письменницею Катериною Олексіївною Авдеєвою (Полевою) (1789–1865). Пізніше книжка перевидавалася кілька разів під іншими назвами.

Я познакомлю вас, мои терпеливые читатели, хоть слегка с моей кузиной-красавицей… – Автобіографічний епізод, у якому відбито взаємини Шевченка з А. О. Усковою (див. про це у листах Шевченка до Бр. Залеського від 9 жовтня 1854 р., 10 квітня 1855 р. та в листі, що орієнтовно датується половиною червня 1856 р.).

она с восторгом говорила о Кернере… – Кернер Карл-Теодор (1791–1813) – німецький поет-романтик. Як доброволець брав участь у національно-визвольній війні 1813 р. проти Наполеона І. Твори Кернера, сповнені глибокого патріотизму, користувалися великою популярністю. У 1832 р. в російському перекладі була видана трагедія Кернера «Цріні». Пізніше вона перевидавалася ще кілька разів. Очевидно, одне з цих видань надіслав Шевченкові до Новопетровського укріплення Бр. Залеський (див. листи Шевченка до Бр. Залеського від 6 червня 1854 р. та 10 квітня 1855 р.).

начиная от скромного ученого кантика до великолепного кавалерийского штандарта, а о аксельбантах и говорить нечего… – Ученый кантик – нашивка на військовій формі офіцерів, які закінчили академію; штандарт – знамено в кавалерійських частинах; аксельбант – підвішений до плеча шнур з металевим наконечником, залежно від чину, із золотого, срібного або простого нитяного плетива.

и если бы была какой-нибудь маркграфиней во времена Гутенберга… – Маркграфиня – тут: особа, наділена владою. Гутенберг Йоган (1394–1399 або 1406–1468) – німецький винахідник, який поклав початок книгодрукуванню в Європі.

у знаменитого череповеда Лафатера… – Лафатер (Лаватер) Йоганн-Каспар (1741–1801) – швейцарський письменник. Автор популярного в кінці XVIII – на початку XIX ст. трактату «Фізіогномічні фрагменти для заохочування людських знань і любові», в якому прагнув довести залежність духовного складу людини від будови її черепа й обличчя. У перекладі російською мовою праця вийшла 1817 р.

Играть самому в ералаш, в носки и прочая… – Йдеться про різні ігри в карти.

она готова, как Илья Муромец… – Ілля Муромец – один з головних героїв російських народних билин.

Однажды привез я для Наташи (так называется дитя) азбуку… – Наташа – старша дочка Ускових, до якої Шевченко ставився з почуттям сердечної приязні. Згадки про неї є в щоденнику поета (запис від 16 червня 1857 р.), а також у листах до І. Ускова від 12 листопада 1857 р., 17 лютого та 4 липня 1858 р. Шевченко виконав портрет А. Ускової з донькою Наташею (1854), на якому зробив напис: «…милой умнице Наташеньке на память от дяди Тараса Шевченка». Згодом Наталія Іракліївна переповіла спогади про перебування Шевченка в Новопетровському укріпленні [Киевская старина. – 1889. – № 2. – С. 297–313].

«Не шей ты мне, матушка, красный сарафан» – популярний російський романс на текст Миколи Григоровича Циганова (1797–1831), музика Олександра Єгоровича Варламова (1801–1848). Входив до збірника «Русские песни Н. Цыганова» (М., 1834), примірник якого був в особистій бібліотеці Шевченка [див.: Анісов В., Середа Є. Літопис життя і творчості Т. Г. Шевченка. – К., 1976. – С. 342].

на картине художника, как, например, Калама. – Калам Александр (1810–1864) – швейцарський живописець і графік, автор романтичних гірських пейзажів. Шевченко захоплювався творчістю Калама, відзначав високу майстерність художника (див.: щоденникові записи від 4 липня 1857 р. і 6 квітня 1858 р., листи до Бр. Залеського від 6 червня 1854 р., М. Осипова від травня 1856 р., С. Аксакова від 25 квітня 1858 р.).

их только создал Он по образу своему и по подобию… – біблійний вислів (Книга Буття. Гл. І. В. 26).

Нетычанка – бричка з плетеним кузовом.