11

Тарас Шевченко

Марья Федоровна совершенно растерялась. Так часто самый смелый, самый предприимчивый злодей падает духом от одного слова, изобличающего его злодейства.

Она от бешенства рвала на себе волосы, грызла себе руки, била немилосердо Аксинью и проклинала своего милого Ипполитушку, который, во избежание чего-нибудь худшего [?], неже[ли] вещественнее проклятий, несколько дней и домой не являлся, а где он обретался, этого никто не ведал. Наконец она немного поуходилася и серьезно захворала.

Приятельницы снова хором посоветовали ей напиться малины. Она напилася, но малина не помогла, и ромашка тоже не помогла. Приятельницы охали и больше ничего. Так прохворала она месяца два. Приятельницы мало-помалу одна за другою ее оставили. Ипполитушка по нескольку дней глаз не показывал, Аксинья одна, как верная собака, ее не оставляла.

А Юлия Карловна с будущим аудитором вот что придумали. Они написали письмо от имени Марьи Федоровны в село к священнику, со вложением пятирублевой депозитки, чтобы он вытребовал из консистории метрическое свидетельство о рождении и крещении Лизы.

Немало удивился отец Ефрем, получивши такое послание. Недавно он читал письмо, исполненное слез и воздыханий о смерти Елисаветы Ивановны, и панихиду уже отслужил за упокой ее души. А теперь требуют свидетельство о рождении и крещении. «Странно», – подумал он и послал пономаря в город за гербовой бумагой, а сам пока начернил прошение рассказал попадье своей о странном приключении. Попадья не замедлила сообщить о сем управительше, а управительша соседке однодворке, а соседка однодворка покровительствующей ей помещице, а помещица помещикам. Так что пока отец Ефрем получил из консистории Лизино свидетельство, то уже вся губерния узнала знала об этом странном происшествии, и всякий, разумеется, толковал его по-своему, но к самой истине никто и не приближался.

Отец Ефрем, получивши свидетельство, отослал его по приложенному в письме адресу, т. е. на имя Юлии Карловны.

Юлия Карловна, получивши сей драгоценный документ, показала его будущему аудитору, и решено было немедленно приступить к делу, т. е. приступить с к Марье Федоровне, чтобы выдала еще тысячу рублей для на свадьбу.

Сначала написали письмо. Но на письмо ответа не последовало, потому что Марья Федоровна читала только печатное, а скорописному не училась, постороннему же лицу она боялась показать письмо: она догадывалась, что письмо в себе ничего хорошего не заключало.

В одно прекрасное утро Юлия Карловна явилася за ответом сама лично и, после пожелания доброго утра, сказала:

– Я к вам, Марья Федоровна.

– Вижу, что ко мне. А зачем бы это?

– Зачем… гм, зачем? За деньгами, Марья Федоровна!

– Что, я вам должна, что ли?

– Должны, Марья Федоровна!

– А много ли, нельзя ль узнать?

– Всего-навсе тысячу рублей!

– Опять тысячу рублей?

– Точно так, Марья Федоровна!

– Ах ты, душегубка! Ах ты, кровопийца! Ах ты…

Тут уж она такие посыпала причитанья, что ни словами сказать, ни пером написать. Юлия Карловна хоть бы тебе бровью пошевельнула, как будто эти причитанья совершенно не ее касались.

– Так вы не даете тысячи рублей? – сказала она, когда Марья Федоровна немного поуходилась.

– Не даю! И не даю! – отвечала та.

– Как угодно! Значит, я завтра же могу объявить обер-полицеймейстеру насчет Лизы…

Марья Федоровна только взглянула на нее, но не сказала ни слова. Юлия Карловна тоже молчала. Так прошло несколько минут. Потом Марья Федоровна молча встала, сняла со стены образ и, подавая его Юлии Карловне, сказала:

– Клянитесь мне ликом святого мученика Ипполита, что вы завтра же все покончите!

Юлия Карловна произнесла: «Клянусь», – и даже перекрестилась по-русски.

Марья Федоровна вынула из шкатулки пачку депозиток и, отсчитавши тысячу рублей, молча отдала деньги Юлии Карловне, а та так же молча приняла их, пересчитала и, положивши в мешок, сказала:

– До свидания, Марья Федоровна.

– Нет, не до свидания, а совсем прощайте, я завтра уезжаю в деревню.

– Да вы хоть до воскресенья подождите! В воскресенье непременно повенчаем.

– И без меня повенчаете. Прощайте!

– Ну, как хотите. Прощайте, когда не угодно. – И Юлия Карловна удалилась.

В следующее же воскресенье тихо, скромно совершился обряд венчания в Знаменской церкви. В числе прочих любопытных и Марья Федоровна была в церкви. И когда было все кончено, т[огда?] она подошла к Лизе и поздравила ее со вступлением в законный брак.

Лиза вскрикнула и упала в обморок. А Марья Федоровна скрылася в толпе. Весело возвратилася она на квартиру и отдала приказание Аксинье собираться в дорогу.

– Довольно, будет с меня, на[веселилась] – прибавила она, – навеселилась я в этом проклятом Петербурге. Теперь осталося оженить Ипполитушку, и мое дело кончено, – говорила она сама с собой.

Аксинья, видя доброе расположение своей барыни, попросилась со двора и получила позволение. Марье Федоровне и в голову не пришло, что Аксинья просилася на свадьбу к Лизавете Ивановне.

Свадьба была шумная, и больше всех отличался на свадьбе Ипполитушка. И к рассвету так наотличался, что его тут же и спать уложили.

На другой день Ипполитушка чувствовал себя дурно. И еще дурнее почувствовал он себя, когда ему сказали, что он заложил свой макинтош Юлии Карловне за три цалковых, чтобы сделать подарок невесте. Ипполитушка, подумавши немного, отправился к Юлии Карловне и с[тал], пал перед нею на колени и вымолил у нее курточку и плащ до вечера только. Юлия Карловна сжалилась.

Кое-как оделся он и вышел на улицу. Куда же теперь идти? Он опять призадумался, и призадумался не на шутку. К матери он боялся глаз показать. А три целковых нужно к вечеру достать. А то Юлия Карловна и на порог к себе не пустит с пустыми руками, а это для него хуже всего на свете.

Думал он, думал, да и выдумал вот какой несложный, а между прочим, верный проект.

«Маменька теперь, – думал он, – уже третий месяц больна и со двора не выходит, следовательно, могут все поверить, что она умерла. И если я, не заходя домой, обойду всех ее знакомых и попрошу, кто что может, на погребение матери, неужли не наберу три целковых? У, какой вздор! Да одна майорша Потаскуева даст три целковых. Ура! Прекрасно! Я же тебе докажу, поганая чухонка, что я честный человек».

И, одушевленный этой истинно гениальною идеею мыслию, он почти побежал вдоль улицы.

На другой день, часу в десятом собралися, начали собираться приятельницы на вынос тела покойной Марьи Федоровны. Представьте же себе себе их изумление, когда их встречала Марья [Федоровна] и мнимая покойница, просила садиться и благодарила за память. Она думала что приятельницы проведали о ее скором выезде и пришли проститься с нею. Вскоре она сильно разочаровалась. Одна, а за ней и другая, а за другой и третья приятельница не выдержали и высказали настоящую цель своего посещения.

Марья Федоровна, как ни крепилась, однако ж не могла дослушать каждую порознь до красноречивую повесть о похождениях своего единственного Ипполитушки. Выгнала вон своих сердобольных приятельниц и послала Аксинью за учителем. Явился скромный педагог. Она попросила его написать объявление в полицию о пропаже сына. Когда объявление было готово, она сейчас же отправила его в часть, а педагогу дала двугривенный и просила купить лист гербовой бумаги в 15 коп. серебра.

В тот же день перед вечером дали знать из части о овце обретшейся и спрашивали, что с нею делать. Она этого квартального, который пришел ей дать знать о блудном сыне, просила написать к кому следует бумагу о принятии ее сына в городскую тюрьму на сохранение.

На другой день Ипполитушка путешествовал с шнурком на руке, искусно прикрытым пла[щом] коротеньким плащом, и с полицейским хожалым прямо в Литовский замок.

В тот же день после обеда сидел за столом у Марьи Федоровны смиренный наставник и искусно изображал на гербовом листе прошение на высочайшее имя о написании в рядовые сына сына Ипполита вдовы помещицы Марьи Хлюпиной с за неуважение к матери.

На прошение не замедлило воспоследовать соизволение, и в одно прекрасное утро вышел Ипполитушка из Литовского замка с партиею арестантов на Московскую дорогу.

Не успел еще Ипполитушка пересчитать этапов между Москвою и Петербургом, как [к] Марье Федоровне пришел тот же самый квартальный и объявил ей, что она арестована в собственной квартире по предписанию управы благочиния. И это случилося именно в тот день, когда она собиралася оставить навсегда противный Петербург.

Квартальный вежливо раскланялся и исчез, оставив за собою след, т. е. полицейского солдата у ворот.

Неделю спустя после свадьбы Лизу вооружила Юлия Карловна и благоверный супруг ее бойко, четко и дельно написанным прошением и послали в канцелярию министра внутренних дел. Прошение было принято самим министром, рассмотрено и пущено в дело. По справкам оказалось, что прошение, как ни казалось с первого раза неправдоподобным, оказалося истинным. Марью Федоровну арестовали и произвели следствие. По следствию она оказалась преступною в угнетении детей своего мужа и в намерении лишить их наследства в пользу своего сына Ипполита. За все это судом приговорена она к заточению в отдаленный девичий монастырь на вечное покаяние.

Так кончились ухищрения злые ухищрения Марьи Федоровны, и она теперь, лишенная всего, даже личной свободы, в тесной, мрачной келье издыхает, как отравленная крыса в норе, как выразился автор «Путешествия Гулливера».

Елисавета Ивановна, приведя дела свои к благополучному окончанию, выехала из столицы вместе с супругом своим, уже не простым писарем, а коллежским регистратором. Юлия Карловна просилась было тоже с ними в деревню, в виде маменьки или хоть ключницы, но ей решительно отказали, и она осталася по-прежнему содержательницей известного заведения.

Во всей [губернии?] всем уезде или, лучше, во всей губернии была известна история Лизиных грустных похождений, вследствие чего чувствительные соседки помещицы встретили ее с распростертыми объятиями, как героиню истинно романическую.

Вскоре в заброшенном селе заброшенное село начало обновляться и забро[шенные?] заброшенное село начало обновляться. Муж Лизы оказался весьма порядочным человеком, а через год и порядочным сельским хозяином, так что брошенные части хозяйства пришли в движение и приносили свою пользу.

Словом, все воскресло с прибытием Елисаветы Ивановны. Но сильнее всех почувствовал ее присутствие бедный слепой Коля. Она с ним ни на минуту не расставалась, ухаживала за ним, как самая попечительная нянька и самая нежная сестра.

Церковь посещал он по-прежнему и по-прежнему с любо-вию исполнял обязанности дьячка и пономаря. Это было его за[нятия?] самые задушевные самое задушевное и единственное занятие. Часто, возвращаясь поздно но[чью] поздно совсе[м] ночью поздно от всенощной, он тихо и невыразимо грустно пел:

«Все упование мое на Тя возлагаю, Матерь Божия, сохрани мя под кровом Твоим».

1855 20 февраля

Примітки

Консисторія – урядова установа при єпархіальному архієреї з церковно-адміністративними і церковно-судовими функціями.

Макінтош – плащ чи пальто з непромокальної тканини, винайденої Чарльзом Макінтошем у 1843 р.

…этого квартального… – квартальний наглядач, що виконував поліцейські функції.

…пришел ей дать знать о блудном сыне… – Образ блудного сина походить із євангельської притчі (Луки. Гл. 15. В. 11–32). Шевченко звертався до цього мотиву також у своїй малярській творчості. У Новопетровському укріпленні він створив серію малюнків під назвою «Притча про блудного сина» (між 8 листопада 1856 р. – 10 травня 1857 р.).

…по предписанию управы благочиния. – Управа благочинія – загальноміська поліцейська установа. Існувала в усіх містах Росії. Створена в 1782, закрита в 1877 р. у Петербурзі (в інших містах – у кінці XIX ст.). Виконувала розпорядження місцевої адміністрації і рішення судів.

…как выразился автор «Путешествия Гулливера». – Англійський письменник-сатирик Джонатан Свіфт (1667–1745). Найвидатніший твір Свіфта – роман «Мандри Гуллівера» (1726) не раз видавався в російському перекладі. Шевченко міг прочитати цей роман у перекладі Є. Коржавіна (СПб., 1772–1773).

…не простым писарем, а коллежским регистратором. – Колезький реєстратор за «Табелем про ранги» – найнижчий цивільний службовий чин (14-го класу).