6

Тарас Шевченко

Зима уже близилася к концу. Как раз на Середохрестний мужики наши, собравшися громадою, пришли к нему просить зернового хлеба для посеву. Что ежели, говорят, Бог уродит, то они ему его доброе возвратят з с[едмерицею?] седмерицею. Куда тебе! И выговорить слова не дал, прогнал их, бедных, да еще и собаками притравил. Хотела было вступиться за них сама Катерина Лукьяновна, да как он гаркнет на нее: «Молчать! – говорит. – Не ваше дело, я сам знаю, что я делаю. Я в ваши чепцы да кофты не мешаюсь, так прошу не вмешиваться и в мои распоряжения». – Сказавши это, кликнул своего Яшку и велел закладывать тройку, чтобы ехать куда-нибудь к своим драгунам.

Когда он уехал, Катерина Лукьяновна пошла в клуню, чтобы выбрать полускирдок жита и пшеныци да и велеть смолотить мужичкам для семян: она думала, что он по своему обыкновению долго проездит. Посмотревши Посмотрела около клуни – и половины скирд хлеба не досчитала. «А куда же все это делося?» – спрашивает она у токового. А токовой отвечает, что что кня[зь] сам князь по частям все жидам продавал, да половину уже и продали. И солому, и полову – все продали жидам, а жиды, разумеется, солому драгунам, а полову (мякину) нашим же мужикам, – а они, бедные, и полове были рады! Катерина Лукьяновна выбрали одну скирду жита, а другую пшеницы и велели мужикам молотить. «Только поскорее, – говорит, – молотите, а то приедет князь, так он не даст вам ничего». Так и сталося! На другой день, только что начали молотить, глядь! – въезжает сам на двор. «Что вы делаете, мошенники? – крикнул на них. – Как вы посмели? Кто вам приказал? Я вас!» Да как выхватил нагайку у кучера или у Яшки, да как принялся молотников молотить так, что ни одного на току не осталось, все разбежалися.

Досталось же и Катерине Лукьяновне за эту молотьбу! Она, бедная, три дни с постели не вставала! После этого он уже все дома бенкетовал, никуда не ездил аж до Зеленых свят. А на самой Зеленой неделе и выехал он куда-то с своим Яшкою. Катерина Лукьяновна опять послала за мужиками и велела им намолотить хоть сколько-нибудь ярового хлеба для посеву, потому что, благодаря Бога, дожди перепадали и земля таки порядочно позеленела. Только что принялися они молотить просо и гречиху, как в тот же день возвращается он сам, а за ним видимо и невидимо драгуния, как орда тая за Мамаем, валит. Кто на мужицком возу, а кто так просто без седла верхом, а денщики – те, бедные, просто пешком пешком и босяком, только с трубкою да кисетом в руках, плелися за своими драгунами.

Как только что на порог он вступил, кликнул своего Яшку и приказал ему, чтобы к трем часам был готов обед на 50 персон, к трем часам непременно, а ужин ввечеру на 100 персон, тоже чтоб был готов непременно. «Для обеда и для ужина стол накрой в саду. Полно, – говорит, – в этой конюшне валяться, теперь можно и на подножный выйти». А червонцами так и гремит в карманах. «Да слушай, – говорит, – скажи приказчику, чтобы завтра всех мужиков выгнал хлеб молотить. Нужно весь перемолотить, сколько его ни есть».

Вот тут-то мы и догадались, [откуда] у него червонцы взялись. «Неужели он весь хлеб продал? – говорит Катерина Лукьяновна. – Что же люди, бедные, посеют?»

А драгуния тым часом со всею своею мизериею, не заходя в покои, отправилася прямо в сад и покотом на траве лежала и трубки сквернословила да трубки курила, пока он не велел вынести им водку. Все стулья и столы тоже в сад вынесли; велел было и из спальни все забрать, да мы замкнулися и не пустили его к себе. Он выругался за дверью по-своему и, по-московскому, и оставил нас в покое.

Пока приготовляли обед, драгуния гуляла по саду и пила водку, расставленную поч[ти] чуть ли не под каждым деревом в больших графинах. А другие гости тоже пили водку и в карты играли; наш князь с ними тоже пил и играл в карты и все червонцы, что получил от жида как задаток за хлеб, проиграл, потому что бросил на землю карты и вышел из-за стола, а товарищи его захохотали. Все это я в окно видела.

Смеркало уже, когда Яшка с другими денщиками начали накрывать на стол. Поставили столы, а на столы положили длинные доски, простые дубовые доски, и покрыли их холстом, потому что у нас хоть и была длинная скатерть, но Катерина Лукьяновна не дала ее, чтоб не испортили иногда пьяные гости, а скатерть была дорогая. Расста[вили] Поставили на столе све[чи] Поставили на столе в трех местах свечи, а чтоб светлее было, то по концам длинного стола зажгли смоляные бочки. И только что вся драгуния села за стол, откуда ни возьмись полковые трубачи, да как грянут, так только земля задрожала! Не успели они и одного маршу проиграть, смотрю, клуня наша загорелась: смоляные бочки так [и] сыплют искры на скирды и на клуню, а гости смотрят и, звычайне, пьяные, знай хохочут. хохочут да кричат «ура!»

– Катрусю! – говорю, – сердце мое, посмотрите, – говорю, – клуня наша горит, что мы будем делать? – Смотрю, а она неживая. Я к Катерине Лукьяновне, и та без чувств лежит. Я на нее брызнула холодной водой, она очнулася. Спасайте, – говорю, – Катрусю с младенцем, а то сгорит. Скирды уже все загорелися. Скоро дойдет и до дому. Насилу-то, насилу мы ее в чувство привели, взяли ее под руки и вывели из дому. Я хотела было дитя взять у нее, но она его из рук не выпускала и только шептала: «Не дам, никому не отдам, сама его похороню». Мы испугалися, она как-то страшно все это шептала. Мы повели ее через греблю, прямо к вам, Степановичу, в хату, дай вам Бог доброе здоровье, – сказала она, обращаясь к хозяину. – И уже из вашои хаты я видела это проклятое пожарище.

И Господь его знает, откуда тот ветер взялся. Снопы так прямо и летели на будынок из скирд. А потом ветер как будто переменился, когда загорелися будынки, и поворотил прямо на хаты. Через минуту все село запылало. – Пропали мы, – говорю я моий Катруси; а она, моя бедная, лежит, только рукою головою мне кивает и языка во рту не поворотит. – Катрусю! Катрусю! – кричу я. Не слышит. Я стою ни жива ни мертва. – Катрусю! – едва проговорила я. Она вдруг вскочила, посмотрела вокруг себя, да как бросит своего бедного ребенка на пол. И как закричит не своим голосом, да и ну на себе волосы рвать. Я вижу, что она не в своем уме, взяла дитя и вынесла в другую хату. А ее, бедную, мы со Степановичем кое-как уласкали, да завернули ее в рядно (в простыню), да и стали лить ей холодную воду на голову. Она пришла в себя да и говорит: «Не буду! не буду!» – А что? и чего не буду? – она и сама не знала, что говорила. Потом она захохотала, потом начала петь, а потом запела, да так жалобно, так страшно запела, что мы выбежали с хаты. Так она, бедная, промучилася до самого рассвета. Перед зарницею она немного успокоилася, а я тем временем села у окна и смотрела, как наше бедное село догорает. Над ним кое-где только дым дымился, ничего не осталось! И дом, и клуня, и село – все пропало; осталися одни дымари да печи от господского дому, а от мужичьих хат и того не осталось, потому что у них не каменные. Остался только сад, почерневший от дыму; стоит себе в стороне, да такой черный и страшный, что я и смотреть на него боялася.

Заплакала я, бедная грешная, глядя на это пожарище. Что будешь делать! На все Его святая воля! Разбудила я Катерину Лукьяновну и говорю ей: что же мы теперь будем делать? Куда Где мы приютимся, куда мы денемся с нашею бедною Катрусею? «А что?» – говорит она. А то, говорю я, что она не в своем уме, что она помешалася. «А ребенок?» – говорит она. Ребенка, говорю я, я от нее отняла, а то она его чуть было не задушила. Вскочила она и, простоволосая, выбежала на двор и кричит, чтобы бричку скорее заложили. Только видит, что двор чужой, – она и замолчала, посмотрела на ту сторону гребли, ахнула, затрепетала и, как неживая, к[о мне?] упала ко мне на руки. Когда пришла в себя, то сказала: «Где же Кат[я] княгиня? (Она всегда ее кн[ягинею называла?] так называла.) Покажи мне ее». Мы пошли в комору, где была заперта Катруся. Когда мы вошли к ней, то она, бедная, сидела на полу в одной рубашке и с растрепанной косою и вся как огонь горела, несмотря на то, что в коморе было довольно-таки холодно; в руках держала она свое искомканное платье и прижимала его к груди своей. Когда мы вошли, она взглянула на нас и шепотом сказала: «Спит». Мы вышли из коморы. Страшно было смотреть на ее, бедную, а Катерина Лукьяновна как ни в чем не бывало, и не вздохнула даже. А не кто другой, как она, она сама всему причина. Не осуди ее, Господе на Твоем праведном суде!

Помолчавши немного, она обратилася ко мне и сказала: «Марино! нужно достать где-нибудь экипаж и лошадей да отвезти ее в Чернигов или в Киев. До Киева будет, кажется, будет ближе, но где мы лошадей и экипаж достанем? Хоть бы бричку какую-нибудь». А лошадей, говорю я, нам и Степанович даст. Только брички у него нет, простая а простая пов[озка] мужицкая повозка есть. «Попроси, – говорит говорит она, – хоть простой повозки».

Я выпросила у Степановича, спасибо ему, и коней, и повозки. Положили Наложили мы в повозку сена да покрыли рядном. Положили и положили ее, бедную, в повозку; около нее села сама Катерина Лукьяновна, да и повезли ее в Киев, в Кирилловский монастырь. Вот тебе, Катерина Лукьяновна, и княгиня. Теперь любуйся ею.

Старушка замолчала и тихо заплакала, а хозяин прибавил:

– Да, таки нечего сказать, хорошая княгиня!

– А что же сталося с князем? – спросил я.

– А Господь его знает! – отвечала старушка. – Перед Велыкоднем драгуния выступила в поход из Козельца, то, может быть, и он выступил с нею. Только мы его с той ужасной ночи уже не видали.

– И князь хороший! нечего сказать, – прибавил хозяин. – Хоть бы дитя проведал! проведал! Проклятый!

– Господь с ним, пускай Степановичу, пускай лучше не проведывает! – сказала старушка и, выходя из хаты, пожелала нам покойной ночи.

На другой день поутру, пока жидок мой подмазывал бричку и закладывал лош[ади] свои тощие лошади, [я] сидел под хатою на призьбе и смотрел на противуположный берег Трубежа, на грустные остатки погоревшего села, невольно восклицая: «Вот тебе и село! Вот тебе и идиллия! Вот тебе и патриархальные нравы!» И тому подобные восклицания срывались у меня с языка, пока бричка не высунулась на улицу. Поблагодарив хозяина за его бескорыстное гостеприимство, я отправился своей дорогой.

Через несколько дней я был уже в Киеве, и, поклонившись святым угодникам печерским, в тот же день посетил я Кирилловский монастырь. И увы! лучше было б не посещать его. Я слишком убедился в горькой истине печального этого рассказа, так неожиданно неотрадно приветствовавшего меня на моей милой родине.

1853

Примітки

Токовий – особа, відповідальна за роботу на току.

…драгуния, как орда тая за Мамаем, валит. – Мамай (?–1380) – темник (воєначальник), з 60-х років XIV ст. – фактичний правитель Золотої Орди – феодальної держави.

…повезли ее в Киев, в Кирилловский монастырь. – Йдеться про психіатричну лікарню, що з 1803 р. міститься на території колишнього Кирилівського монастиря у Києві (монастир припинив існування в 1786 р.).

…поклонившись святым угодникам печерским… – тобто відвідавши Києво-Печерську лавру.