Письмо к М. И. Семевскому

Н. И. Костомаров

Многоуважаемый Михаил Иванович!

Вы просили меня сообщить вам о моём знакомстве с Т. Г. Шевченко в предположении, с вашей стороны, близости моей к покойному поэту. Хотя мне случалось уже печатно говорить о нём, но и теперь, по вашему желанию, я изложу вам искреннюю и правдивую историю моего знакомства с этой личностью, представляя вам сделать какое вам будет угодно употребление из написанного мною.

Вообще тот ошибся бы, кто стал бы думать, что я был особенно с ним близок и дружен; напротив, моя дружба с ним обнимала незначительное время в нашей жизни и, как оказалось впоследствии, многое из случавшегося с ним оставалось для меня неизвестным и я узнавал о том от других его друзей: со мною он гораздо менее был дружен и откровенен, чем со многими иными. Близость моя с ним была почти исключительно литературная, тогда как некоторые были к нему близки не как к малорусскому поэту, а просто как к человеку.

Познакомился я с Тарасом Григорьевичем в Киеве в 1846 году. До того я знал о нём как о поэте, чрезвычайно ценил его талант, но никогда не видал в глаза. Весною 1846 года жил я в Киеве на Крещатике, на углу Бессарабской площади, в доме Сухоставского; напротив моей квартиры, на другой линии Крещатика, был трактир с номерами, а в одном из этих номеров появился тогда Шевченко. Незадолго до того перебрался он из Петербурга в Малороссию, зимою гостил где-то у помещиков Черниговской и Полтавской губерний, а наконец поселился в Киеве.

Около месяца я знал, что напротив меня живёт знаменитый украинский поэт, но случая не представлялось с ним встретиться, а я был слишком занят, дорожил временем и день ото дня откладывал откладывал начало знакомства с ним. В апреле, после пасхи, не помню теперь кто из моих знакомых явился ко мне с Тарасом Григорьевичем. С первого же раза произвёл он на меня такое приятное впечатление, что достаточно было поговорить с этим человеком час, чтобы вполне сойтись с ним и почувствовать к нему сердечную привязанность.

Я всегда очень любил умного малоросса-простолюдина: его простодушие в соединении с проницательностю, его добросердечный юмор и беззаботную весёлость, смешанные с грустью, его идеализм с практической рассудительностю, его готовность любить до самоотвержения вместе с тонким умением распознавать искренность от притворства, – но эти качества в Тарасе Григорьевиче, как-то сразу выказываясь, оттенялись тем признаком поэзии, какой присущ был только таким натурам, как его. Достаточно того, что я полюбил тогда же Тараса Григорьевича.

В другой раз, через несколько дней после первого свидания, Шевченко посетил меня снова, и мы сидели в садике, находившемся при дворе Сухоставских. Был очаровательный весенний день, цвели в полном цвету вишни и сливы, расцветать начала сирень, завязывались цветочные почки на яблонях и грушах, пели птицы, – никогда не забуду я этого дня. Шевченко принёс с собой в кармане несшитую тетрадь своих нигде ещё не напечатанных стихотворений, читал их, довёл меня до совершенного восторга и оставил свои произведения у меня.

С тех пор до июня месяца несколько раз бывал у меня Шевченко по вечерам и приводил меня всегда в удивление тем, что выпивал один за другим более десяти стаканов крепкого чая со значительным приливом туда ямайского рома, и это совершенно не делало никакого влияния на его голову; всякий другой, казалось мне, выпивши столько, лежал бы несколько часов без чувств.

Я это обстоятельство привожу здесь для того, чтобы показать, как не совсем справедливы распространившиеся слухи о его пьянстве: он действительно много мог выпивать и любил выпивать, но в безобразном от пьянства виде я его не видал ни в это первое время моего с ним знакомства, ни после, до последних месяцев его жизни. Он пил так же, как пьёт множество других господ, толко мог принимать такие пропорции, которые для других были бы крайне вредны, для него же – нимало; даже незаметно было, чтоб он был, как говорится, в подпитии.

В то время всю мою душу занимала идея славянской взаимности, общения духовного народов славянского племени, и когда я навёл разговор с ним на этот вопрос, то услыхал от него самое восторженное сочувствие и это более всего сблизило меня с Тарасом Григорьевичем.

В первых числах июня 1846 г. меня избрали единогласно на кафедру русской истории в университете св. Владимира, заставивши прочитать пробную лекцию по заданному указанию. То был для меня радостный и присно памятный день; поделиться своим удовольствием пришлось мне с первым Тарасом Григорьевичем.

Выходя из университета, на пустыре, отделявшем тогда университет от Старого города, я встретил Тараса Григорьевича. Мы пошли с ним вдвоём по городу и Шевченко, заявивши мне свою радость о том, что радовало меня тогда, запел песню о казаке, который повенчался с девушкой, не узнавши, что эта девушка была его сестра, и потом оба превратились в двухцветный цветок, называющийся по-малорусски «брат с сестрою», а по-великорусски «Иван-да-Марья». Мимо нас проходила публика, а Шевченко, не обращая внимания на то, что вокруг него происходило, закатывал свою песню чуть не во всё горло. Это был пароксизм чудачества, напоминавшего старинных запорожцев и проскакивавшего у нашего поэта, впрочем, довольно редко.

Через сутки после того я уехал из Киева в Одессу на морское купание, а Тарас Григорьевич отправился с профессором Иванишевым раскапывать какой-то курган. По возвращении из Одессы в сентябре я переменил квартиру, перешедши на Старый город. Возвратился из своей поездки и Шевченко, и явился ко мне на новоселье с подарком: то был старый, но сохранившийся вполне череп из разрытого кургана. Я поставил его у себя на полке книжного шкафа.

Осенью 1846 года мы видались не так часто, как прежде, потому что я был сильно занят составлением читаемых мною в университете лекций, да и Тарас Григорьевич, поместившись где-то не близко от меня с одним своим товарищем, кажется, сошенком, художником, был занят своею специальностью. Так было до зимних вакаций, когда прекращение университетских лекций дало мне временно более свободы от занятий.

В первый день праздника Рождества Христова случилось событие, имевшее печальные последствия на судьбу мою и Шевченка. Вечером в этот день сошлись мы у одного нашего общего приятеля Николая Ивановича Гулака, молодого человека очень образованного и необыкновенно симпатичного. Кроме нас был у него ещё один помещик Полтавской губернии, бывший когда-то воспитанник Харьковского университета, посетивший Киев проездом на пути в чужие края.

Разговор у нас шёл о делах славянского мира, высказывались надежды будущего соединения славянских народов в одну федерацию государственных обществ, и я при этом излагал мысль о том, как было бы хорошо существование учёного славянского общества, которое бы имело широкую цель установить взаимность между разрозненными и мало друг друга знающими славянскими племенами. Мысль эта, не раз уже повторяемая всеми нами, и в этот раз возбуждала у всех восторженное одобрение. Разговор наш об этом прекратился и потом завёлся новый об истории Малороссии, особенно об эпохе Хмельниччины, которою я тогда занимался уже в продолжение многих лет сряду.

Между тем за стеною квартиры Гулака была другая квартира, из которой через стену слушал наши беседы какой-то неизвестный мне господин, и потом постарался написать и послать куда следует сообщение о нас, сбив чудовищным способом в одно целое наши разговоры о славянской взаимности и об истории Малороссии и выводя отсюда существование тайного политического общества.

Не зная о готовившемся против нас подкопе, я имел намерение купить недалеко от Киева дачу и узнавши, что в местечке Броварах продаётся участок земли, десятин во сто, с господскою усадьбою, отправился туда, пригласивши с собой Шевченко. Мы нашли в усадьбе, помещавшейся в самом вышеозначенном местечке, двух пожилых барынь, из которых одна оказалась хозяйкою и владелицею продаваемого участка. Мы провели там полдня до сумерек. Уголок этот мне понравился и я тогда же сговорился в цене, но, не помню, по каким-то вопросам, возникавших из документов на владение, оказалось нужным отложить совершение купчей крепости до весны.

Возвращаясь назад в Киев, мы чуть было не утонули. Пустились мы напрямик по льду через Днепр, а перед тем стояла продолжительная оттепель и лёд местами стал покрываться водою. Было темно и мы, сбившись с дороги, попали было в полынью, но, к счастью, там была отмель и мы ограничились только тем, что страшно обмокли и прибыли домой чуть двигаясь от холода. Только молодость и привычка к воздушным переменам, чем отличались мы оба, спасли нас от горячки. Шевченко скоро после того уехал в Черниговскую губернию к знакомым помещикам.

Между те устроенный под нами подкоп произвёл своё действие. 31-го марта 1847 года меня отправили в петербург. Через несколько дней после того Шевченко возвращался в Киев со своей поездки в Черниговскую губернию и едва вступил на паром, ходивший под Киевом по Днепру во время разлива от одного берега до другого, вдруг неожиданно задержал его полицейский чиновник.

Тарас Григорьевич впоследствии в виде шутки говорил, что с детства, сам не зная от чего, не любил он косых и не выносил спокойно встречи с ними, и вот, как как бы в оправдание такого предчувствия, арестовавший его полицейский чиновник был кос.

Не знаем, оставался ли Шевченко сколько-нибудь времени в Киеве или тотчас с парома был повезен в Петербург. Но видевшие его на дороге от Киева до Петербурга, куда он следовал под наблюдением полицейского чиновника, говорили, что он был чрезвычайно весел, беспрестанно шутил, хохотал, пел песни и так вообще держал себя, что на одной станции смотритель, записывая подорожную, в которой значился чиновник с арестованным лицом, заметил, что трудно узнать по виду, кто из едущих арестован, а кто везёт арестованного.

Во всё время производства следствия Тарас Григорьевич был неизменно бодр, казался спокойным и даже весёлым. Перед допросом какой-то жандармский офицер сказал ему: «Бог милостив, Тарас Григорьевич; вы оправдаетесь, и вот тогда-то запоёт ваша муза». Шевченко отвечал по-малорусски: «Не який чорт нас усіх суди заніс, коли не ся бісова муза!» (Не какой чёрт нас всех сюда занём, как не эта проклятая муза).

После допроса, возвращаясь в свой номер и идя рядом со мною, Трас Григорьевич сказал ко мне по-малорусски: «Не журися, Миколо, доведеться ше нам укупі жити» (Не унывай, Николай, ещё доведеётся нам жить вместе). Эти последние слова, слышанные тогда от Шевченко, оказались впоследствии по отношению к нам обоим пророческими.

Через несколько дней, именно 30-го мая, взглянувши в окно моего номера, я увидал, как вывели Шевченко и посадили в экипаж: его отправляли для передачи в военное ведомство. Увидав меня, он улыбнулся, снял картуз и приветливо кланялся.

Тарас Григорьевич был отправлен в Оренбургские линейные батальоны рядовым, с воспрещением писать и рисовать. Он, главным образом, пострадал за свои стихи, ходившие в списках по рукам и ставшие известными правительству. Он выслушал над собою приговор с невозмутимым спокойствием, заявил, что чувствует себя достойным кары и сознаёт справедливость высочайшей воли.

Прошло после того лет не мало. С восшествием на престол ныне царствующего государя императора многое изменилось. Я был уволен от обязательного пребывания в Саратове и в 1857 году уехал за границу. По возвращении в отечество я узнал, что Шевченко, освобождённый из Петровского укрепления на берегу Каспийского моря, где находился на военной службе, плыл на пароходе по Волге, останавливался в Саратове, заезжал к моей матери, жившей тогда в этом городе, и пробыл у неё несколько часов.

Здесь он передал ей обращённое к моему имени стихотворение, написанное им во время нахождения под следствием, по тому случаю, что он однажды увидал из окна комнаты, в которой сидел арестованным, мою мать, проходившую мимо. Вот это стихотворение, бесспорно одно из лучших между произведениями поэта:

Николаю Ивановичу Костомарову

Весеннє сонечко ховалось

В широких хмарах весняних.

Гостей зачинених своїх

Холодним чаєм напували

І часових переміняли,

Синємундирних часових.

І до дверей на ключ замкнутих

І до решотки на вікні

Привик я трохи, і мені

Не жаль було давно одбутих,

Давно похованих, забутих

Моїх тяжких кровавих сльоз,

А їх немало розлилось

На марне поле… Хоч би рута,

А то нічого не зійшло…

І я згадав своє село,

Кого я там коли покинув?

І батько й мати в домовині,

І серце тяжко запеклось,

Що нікому мене згадати…

Дивлюсь, аж, брате, твоя мати

Чорніше чорної землі

Іде, з хреста неначе знята…

Молюся! Господи, молюсь!

Хвалить тебе не перестану!

Що я ні з ким не поділю

Мою тюрму, мої кайдани!

1847 г., мая 19-го.

Он следовал тогда с намерением достигнуть Петербурга, но принуждён был остановиться на неопределённое время в Нижнем Новгороде до получения разрешения на право въезда в обе столицы, и мне увидеться с поэтом не довелось ранее августа 1858 года.

В это время, живучи в Петербурге и беспрестанно работая в Публичной библиотеке, узнал я, что Шевченко в Петербурге, живёт в Академии художеств, где ему дали мастерскую, как художнику Академии. И вот однажды после своего обычного купания в Неве, в семь часов утра, зашёл я в Академию и нашёл поемещение Шевченко.

Я застал его за работою. «Здоров був, Тарасе!» – крикнул я, входя в комнату. Шевченко, отступивши шага два назад, с недоумением окидывал меня глазами с головы до ног и сказал: «Позвольте узнать, кого имею честь видеть?» – «Разве не узнаёшь?» – спрашивал я. – «Нет» – был ответ. «Не может быть», – упорно продолжал я, – «приглядись хорошенько, прислушайся к голосу. Вспомни прошлое: Киев, Петербург, Цепной мост!»

Шевченко стал оглядывать меня со всех сторон и наконец, пожимая плечами, произнёс: «Нет, извините, не могу узнать!» Я ещё несколько времени побуждал его узнать меня, но он, переходя от холодно-вежливого тона к дружески-фамильярному, стал просить не мучить его долее и назвать себя. Я произнёс свою фамилию. Тогда Шевченко неожиданно для меня разразился плачем и дружески обнимал и лобзал меня.

С тех пор в продолжение двух недель мы видались каждый день, особенно вечерами, в трактире Старопалкинском, куда я, по условию с ним, приходил, окончивши дневные свои занятия в Публичной библиотеке. В один из этих дней я увидал за нашим почтенным поэтом такую же выходку запорожского чудачества, какою показалась мне когда-то его громкое пение песни на улице в Киеве.

Условившись со мною идти к букинисту искать редкой книги, он явился и шёл со мною по Невскому проспекту, одетый в белую полуизорванную и сильно испачканною красками блузу, в худой обуви, в поношенном и истерзанном картузе на голове, так что фигура его напоминала казака Голоту в малорусской думе, или спившегося с круга и выгнанного со службы чиновника, обращающегося к прохожим с восклицанием: пожертвуйте бедному дворянину. Что это было своеобразное чудачество, показывает то, что ни прежде ни после Шевченко так не ходил по улицам.

В конце того же 1858 года я уехал в Саратов, куда был приглашён в должность делопроизводителя в комитет по освобождению крестьян, и вернулся в Петербург уже в мае 1859 года. В этом самом месяце Шевченко уехал в Малороссию, откуда вернулся уже осенью.

Весною 1859 года я получил приглашение занять кафедру русской истории в Петербургском университете и был утверждён в звании экстраординарного профессора в октябре того же года. Я помещался тогда рядом с Публичною библиотекой, в доме Балабина, в просторной и светлой комнате с перегородкою для постели; комната эта отдавалась от находившегося в этом же доме трактира.

Помещение моё было не совсем удобно: за стеною, отделявшею моё комнату от трактирного заведения, беспрестанно раздавались звуки органа и чаще всего терзали мой слух арии из «Риголетто», «Трубадура» и «Травиаты». Но занимаясь каждодневно с утра до сумерек в Публичной библиотеке и других книгохранилищах, я приходил в своё помещение только к ночи спать, и боялся тратить драгоценное время на приискание более удобного помещения, а потому целый год терпел надоедливую музыку.

Шевченко посещал меня по одному, а иногда и по два раза в неделю. Я слышал стороною, что во время его последней поездки в Малороссию с ним случилась какая-то неприятность, что к нему придиралась где-то полиция, что на него был послан какой-то донос и вследствие этого он должен был уехать из Малороссии ранее, чем бы ему самому хотелось.

Но сколько я ни пытался узнать об этом от него самого, он отделывался ничего не значащими фразами, признаваясь, однако, что действительно были к нему придирки от какого-то станового пристава, но не имели важных последствий. Видя, что он на счёт этого не хочет быть со мною откровенным, я не стал более допрашиваться, а он во все свои посещения сам не заводил об этом речи.

Подсмеивась над моим помещением, он говорил, что моя квартира истинно гусарская, а уж никак не профессорская, и в ней приличнее было бы встретить груду опорожнённых бутылок вместо учёных книг и бумаг. Однажды он устроил мне по поводу моей квартиры такую шутку.

Пришедши ко мне вечером и услыхавши от меня, что я сильно заняти приготовлением к завтрашней лекции и должен буду проработать половину ночи, он ушёл в трактир, застал там каких-то своих знакомых и уселся за чай, а половым приказал завести орган и играть именно те арии, которые, как он слышал от меня, мне особенно надоели. Часа два с ряду мучила меня эта музыка, наконец не стало терпения. Понимая, что это Шевченко нарочно дразнит меня, я вбежал в трактир и умолял его, ради человеколюбия, перестать терзать меня такою пыткою.

«А вольно тебе поместиться в застенке, – сказал он, – за то и терпи теперь пытки». Другие собеседники, слышавшие наш разговор, приказали половым перестать играть, но Шевченко кричал: «Нет, нет! Валяйте из «Трубадура», «Риголетто» и «Травиаты», я это очень люблю!»

С тех пор, однако, он не приходил ко мне иначе как по моему приглашению, зная наверное, что я буду свободен, и тогда, ожидая гостя, для меня любезного и дорогого, я припасал бутылку рома к чаю. Шевченко опоражнивал её в один присест и при этом говорил:

«Ты для меня не подавай целой бутылки, а отливай половину и прячь до другого раза, когда я приеду к тебе. А то сколько бы ты ни подал – я всё выпью. Поставишь ведро, я и ведро ухлопаю, а поставишь полубутылку – я и тем доволен буду».

Пьяным и в это время я не видал его ни разу, как и прежде.

В разговорах о своих литературных занятиях он был со мною сообщительнее, чем о своих прошлых житейских приключениях. Он часто и охотно делился своими стихотворениями, ещё не видавшими света, иное произносил напамять, другое читал по собственноручной рукописи, и самую рукопись, по моему желанию, оставлял у меня на время.

Между прочим показывал он мне тогда маленькую переплетённую книжечку, в которой написаны были произведения того горького времени, когда он находился в военной службе. Ему тогда запрещено было писать и он держал эту книжечку не иначе как в сапоге на своей ноге и, по собственным словам его, если бы у него нашли эту книжечку, то подвергся бы он жесточайшей ответственности уже за одно то, что осмелился писать, вопреки высочайшему запрещению, не говоря о том, что большая половина стихотворений, написанных его рукою в этой книжечке, была по содержанию нецензурного свойства.

Кроме того, в то время нередко видались мы у покойного графа Фёдора Петровича Толстого. Как покойный граф, престарелый художник, так и его супруга и всё семейство очень ласкали Шевченко и любили его, столь же высоко ценя его двойной талант – художника и поэта, сколько за его прекрасную, чистую душу, просвечивавшуюся во всех его речах и поступках.

Весною 1860 года перебралась в Петербург моя покойная мать, и мы наняли квартиру в 9-й линии Васильевского острова. Теперь я стал жить недалеко от Шевченко, продолжавшего оставаться в своей мастерской в Академии художеств. Они приходил ко мне каждую неделю по вторникам. когда у меня был назначен один вечер в неделю для приёма знакомых, но иногда заходил и в другие дни.

Осенью того же года Тарас Григорьевич стал бывать у меня реже. Поводом к этому, как оказалось после, было то, что он намеревался жениться и время его поглощалось на ознакомление с избранною особою. Но он почему-то от меня как будто скрывал своё намерение, и я слыхал о нём от других, равно как услыхал, что его план жениться расстроился.

Тогда встретил я Тараса Григорьевича, давно уже перед тем у меня не бывшего, в Большом театре на представлении «Вильгельма Телля», а он – замечу мимоходом – чрезвычайно любил эту оперу и приходил в детский восторг от пения Тамберлика и де-Бассини, имея привычку при этом восклицать по-малорусски: «Матері його сто копанок чортів, як ж славно!» (Чёрт побери, как хорошо!)

«Чи ти, Тарасе, справді женишся?» – спросил я его. «Мабуть оженюсь тоді ж як і ти» – отвечал Шевченко. С того вечера опять стал Тарас Григорьевич навещать меня, но о своих романтических похождениях не говорил ни слова.

В конце декабря 1860, а может быть, в январе 1861 года (наверно не припомню), Шевченко явился ко мне во вторник вместе с Павлом Ивановичем Якушкиным, известным собирателем народных великорусских песен. Оба были пьяны до безобразия, особенно Якушкин; Шевченок всё-таки держал себя приличнее. отведя его в сторону, я ему заметил, указавши на многих гостей у меня, что о нём будут распространяться дурные слухи. Это был, однако, первый и последний раз, когда я увидел Шевченко положительно пьяным.

Кто знает, может быть, причину тому надобно искать в той сердечной трагедии, которая с ним недавно перед тем разыгралась и которой касаться я не считаю себя вправе, так как знаю о ней мало и по неясным слухам, но сам он до конца своей жизни мне о том не говорил ничего.

Как б то ни было, видевши Шевченко пьяным только один раз, но видевши его много раз пьющим, я остаюсь при том убеждении, что слухи о его порочной преданности пьянству произошли от его многопития, не вредившего, однако, его духовным силам, и во всяком случае неправы те, которые, благоговевши при жизни поэта пред его музою чуть не до идолопоклонства, после смерти Шевченко стали презрительно называть эту музу пьяною.

Не могу припомнить – был ли ещё хоть раз у меня Тарас Григорьевич после прихода его ко мне с Якушкиным, или то было последнее его посещение. Несомненно помню, что скоро после того он заболел или, правильнее сказать, усилилась и приняла острый характер болезнь, которая уже прежде подрывала его здоровье.

В феврале 1861 года я отправился к нему узнать о состоянии его здоровья. Он сидел за столом, кругом его были неоконченные работы. Он сказал, что его здоровье значительно поправляется и на будущей неделе он непременно придёт ко мне. Между прочим тогда показал он мне золотые часы, недавно им купленные. То были первые часы, которые готовился он носить; до тех пор скудость средств не позволяла ему думать о такой роскоши. Тарас Григорьевич относился к ним с каким-то детским удовольствием.

Я простился с ним, взявши с него обещание придти ко мне на следующей неделе, а если не будет в силах, то уведомить меня, и я сам приду к нему. Это было в пятницу. В следующее затем воскресенье его не стало. Обстоятельства его кончины и погребения подробно были рассказаны в «Основе» в оное время. Мой взгляд на Шевченко как на поэта был уже выражен отчасти в «Основе», отчасти же в книге Гербеля «».

В заключение сообщу следующее и при том такое, что для большинства почитателей памяти поэта остаётся до сих пор совершенно неизвестным.

Уже после его кончины сообщены были мне его сочинения, собственноручно писанные по-русски. Из них можно видеть, что Тарас Григорьевич никак не может подвергаться подозрениям в крайней исключительности, доводящей любовь к своей местной родине до нерасположения к остальному русскому отечеству, а в этом, как известно, обвиняли писавших народной речью мало думающие ревнители общерусского единства.

Тарас Григорьевич любил русский язык, сам, как оказывается, писал на нём и желал печатать написанное, но не решался на это по скромности, не надеясь на достаточное знание русского языка и на достаточность собственного образования, так как судьба для него с колыбели до гроба была злою, жестокою мачехою и всю жизнь постоянно то тем, то другим [способом] ставила его в невозможность расширить умственный свой горизонт, сообразно его блестящим способностям.

В числе оставшихся после него русских сочинений есть несколько рассказов или повестей с тем самым содержанием, которое встречаем в нескольких его малорусских стихотворениях большего размера, вошедших в собрание сочинений Шевченко, изданное под названием «Кобзарь».

Внимание читавших «Кобзарь», конечно, останавливалось на прекрасной поэме «Наймичка», где изображается мать, которая, подбросив богатым хозяевам своего ребёнка, потом нанимается у этих хозяев работницею, сходится с ними и сживается до того, что уже как будто сама принадлежит к их семье, с нежнейшею материнскою любовью заботится о своём сыне, живущем у хозяев в качестве их собственного родного сына, оставляя его в полном неведении относительно себя, и открывает ему тайну только перед своею смертью.

Между русскими писаниями Шевченко мы встретили рассказ того же содержания, с некоторыми, однако, частностями, которых нет в малорусском произведении, и с превосходно изображёнными чертами народного быта и жизни. Повесть эта так хорошо написана, что если бы напечатана была до появления в свет её малорусской стихотворной редакции, то была бы приветствована публикою как выходящее из ряда явление.

Точно также видели мы в бумагах покойного поэта две повести: «Княгиня» и «Варнак», такого же содержания, как и стихотворения, напечатанные по-малорусски в «Кобзаре» под теми же названиями. Видно, Шевченко иногда на одну тему писал и по-малорусски стихами, и по-русски прозою.

Затем, в бумагах его оказались:

1. «Близнецы» – рассказ из быта помещиков средней руки последней половины 18 века, где между прочим замечательно живо и интересно, кроме других черт местной жизни, представлены приёмы воспитания.

2. «Музыкант», где изображена судьба крепостного человека у знатного малороссийского барина. Этот человек с необыкновенными способностями к музыке, но терпит от пут крепостной зависимости до того, что из Петербурга в Малороссию препровождается, по требованию нового господина, по этапу. Однако при помощи добродетельного немца Антона Карловича получает, за деньги, от помещика свободу и женится на благородной девице, живущей у его благодетеля.

3. «Художник», где представлен другой крепостной человек иной профессии, чем прежний – живописец, отданный мальчиком в маляры, спасённый благодетельным художником и выкупленный на волю при посредстве знаменитого Брюллова. Очевидно, поэт, приступая к написанию повести, имел в виду свою собственную судьбу, так как всё в начале рассказываемое в повести находится в автобиографии Шевченко и относится к его собственной личности.

Но этим только ограничивается сходство повести с автобиографией. Далее в повести с художником происходят иные события: он случайно сходится с резвою девушкою, сначала шутит с нею, потом влюбляется и женится, тогда как она уже беременна от какого-то мичмана; наконец, умирает в доме умалишённых.

Из этого видно, что Шевченко постоянно занимали воспоминания о своей собственной прошедшей судьбе и от не раз, то так, то иначе, обращался к ним и приноравливал их к разным вымышленным героям своих повестей в разных видах.

4. «Несчастный» – повесть, написанная автором во время его пребывания в ссылке, после встречи с загадочным человеком.

Вдовец, провинциальный помещик, приехавши в Петербург, женится на особе сомнительного свойства и скоро после того умер, убившись на охоте. Вдова – искусная лицемерка, сделавшись полною госпожою, всю задачу своей жизни поставила на том, чтобы для пользы своего сына оттереть детей своего мужа от первого брака.

Из них сынок ослеп в детстве, а девочку мачеха везёт в Петербург, распуская слух, что намерена поместить её в институт, а на самом деле помещает сироту у своей давней приятельницы-немки, которая держит швейное заведение, берёт девочек для обучения ремеслу, а на самом деле для других, более непозволительных целей.

Через несколько времени эта госпожа приезжает из Петербурга снова со своим сыном, чтобы докончить его воспитание, полученное в деревне от крепостных наставников, и вместе с тем, чтобы окончательно отделаться от падчерицы. Сын, избалованный матерью шалопай, делается вполне развратным негодяем, обкрадывает и оскорбляет мать, и раздражает её до того, что она, при посредстве правительства, засылает его, ради исправления, в Орскую крепость, где автор и увидал его, и где этот потерянный юноша играет роль жалкого шута между солдатами, и стал известен там всем под именем несчастного.

Но и злую мать постигает заслуженная кара. Немка, у которой мачеха поместила свою падчерицу под вымышленным именем своей крепостной Акульки, принимает от госпожи посул и поручение выдать мнимую Акульку за какого-нибудь посетителя весёлого дома, который бы соблазнился некоторым приданым. Но немка сочла за лучшее открыть падчерице и её жениху всю подноготную и побудить их преследовать законом злодейку-мачеху.

Дело кончается тем, что падчерица вступает во все права своего состояния, похищенные у неё обманом, а мачеху ссылают в монастырь на покаяние.

Художественная выдержка характеров, трогательны, глубоко потрясающие душу читателя сцены, чрезвычайно занимательное изложение – всё это дало бы этой повести почётное место между лучшими произведениями наших беллетристов, если б она была напечатана.

5. «Повесть о бедном Петрусе» переносит читателя в ту эпоху, когда казацкие старшины, преобразованные в русские чины и получившие вместе с ними потомственное дворянское достоинство, совершали крайние самоуправства, пользуясь крайней продажностью и мелкодушием судей. К сожалению, автор наложил без удержу слишком много густых чересчур красок, что вредит силе впечатления, производимого на читателя, и строгой исторической верности.

6. «Капитанша». Содержание этого рассказа таково:

Ещё во время пребывания русских войск во Франции (1814 – 1815 гг.) офицер увёз оттуда в Россию девушку, держал по-мужски как денщика, а когда она сделалась беременною, уехал, оставя её на попечение барабанщика. Француженка умерла, а новорождённую её дочь держал у себя одинокий барабанщик до 16-и лет, когда в городе Муроме капитан-женолюбец насильно увёз её. Но она от него убежала, очутилась как бродяга в тюрьме и была там отыскана барабанщиком с рождённою от капитана дочерью.

Барабанщик женился на невинной жертве гнусного насилия, приютился близ Глухова, содержал там корчму, а выросшая дочь его жены вышла за местного помещика, приятеля автора.

Замечательно, что как в этом рассказе, так и в других, и в некоторых малорусских произведениях, автор избирает для сюжета судьбу простолюдинки, соблазнённой или изнасилованной развратником из высшего класса. Тема эта, как видно, почти так же занимала Шевченко, как и судьба человека, выбивающегося с большими затруднениями из-под крепостного гнёта. Последнее для нас объясняется близостью к судьбе самого автора. Не было ли в жизни автора, или в близком к нему кругу, чего-нибудь такого, что в равной степени сделало близкою к его сердцу судьбу простонародных жертв барского сластолюбия, или же это только плод его постоянной скорби об унижении человека – не знаем.

В своих повестях и рассказах, писанных по-русски, Шевченко впадает в мелодраматичность, а нередко и в растянутось. Редакция русских сочинений Шевченко в том виде, как они оставлены, сильно страдает небрежностью. Попадаются то недомолвки, то излишние повторения, то явные анахронизмы, вообще такие ошибки, которые несомненно были бы самим автором исправлены, если б они приготовлял эти сочинения уже к изданию.

Теперь – они более наброски, чем оконченные сочинения, и в настоящем виде похожи на драгоценные камни в уродливой оправе. Среди всех недостатков и недоделок в них, однако, повсюду светятся признаки громадного дарования автора: верность характеров, глубина и благородство мыслей и чувств, живость описания и богатая образность – последнему качеству, как видно, способствовало и то, что автор был живописец по профессии.

Истинно уважающий вас и глубоко преданный

Н. Костомаров

9 декабря 1879 г.

Примітки

По изданию: Костомаров Н. И. Письмо к издателю-редактору «Русской старины» М. И. Семевскому. -Русская старина, 1880 г., № 3, .

В нашем э-переиздании применена современная русская и украинская орфография.

всякий другой, выпивши столько, лежал бы несколько часов без чувств – теперь известно, что влияние алкоголя на человека определяется активностью фермента в организме. При её повышенной активности человек действительно не пьянеет – как раз описанный случай.

помещик Полтавской губернии – Н. И. Савич.

неизвестный мне господин – А. М. Петров.

«Риголетто» [1851], «Трубадур» [1853] и «Травиата» [1853] – оперы Д. Верди, новейшие в то время произведения.

Вильгельм Телль – опера Д. Россини (1829).

Тамберлик Энрико (1820 – 1889) – знаменитый итальянский певец (тенор), часто гастролировал в Петербурге.

де-Бассини Ахилл (Achille De Bassini, 1819 – 1881) – известный итальянский певец (баритон), выступал в Петербурге.

стали презрительно называть эту музу пьяною – намёк на П. А. Кулиша, о котором Костомаров в этих воспоминаниях вообще не упомянул ни разу.