№ 510 1847 р. квітня 24. – Протокол допиту В.М.Білозерського в III відділенні

Вопросы предложенные бывшему учителю Василию Белозерскому и ответы его 24 апреля 1847 г.

1. У чиновника Гулака находился устав Славянского Общества, переписанный Вашею рукою, а также бумаги Ваши и других лиц доказывают, что Вы участвовали в замыслах Славянского общества св. Кирилла и Мефодия. Объясните подробно: когда и кем было учреждено это общество, а если предположение об учреждении его еще не приведено в исполнение, то кем и когда были делаемы эти предположения?

1. Устав Славянского общества, найденный в бумагах Гулака, действительно переписан моею рукою и составлен на основании разных сочинений, действовавших на каше воображение, а также по примеру тех учено-литературных обществ, которые существуют у чехов, лужичан и сербов. Впрочем, уже прошло тому столько времени и образ мыслей моих и стремлений с тех пор до того изменился, что я совершенно забыл о существовании устава, и теперь не помню ни одного пункта из оного.

Общество это существовало только в мысли, а не на деле, и никто не принимался за его учреждение и распространение. Название «общество» употреблено было не в том смысле, какой именно оно имеет и притом человеком, который даже не понимал подозрительного значения этого слова. Под «обществом» разумеется большое число людей, связанных между собою чем-либо одним, для всех их общим. Но в то время, когда я задумал об «обществе», я был один, когда же к этому слову прибавлено было – св. Кирилла и Мефодия, нас было трое: я, Костомаров и Гулак. На дальнейшее число оно не распространялось, ибо мы скоро увидели несообразность и неопытность наших мыслей. Мы заблуждались на время, и я постараюсь подробно, сколько сохранила моя память, изобразить путь моего заблуждения.

Жизнь человеческая бедна без деятельности, но оттого, какое направление примет деятельность, и жизнь человека становится правильною или неправильною, полезною или вредною. Горе молодому человеку, если какая-нибудь мысль привьется к нему в то время, когда он еще слишком неопытен и не в состоянии понять и обсудить ее основательно. Тогда деятельность его уподобляется колосу, обвитому негодным растением, он мало-помалу хилеет, теряет свою силу и, если благодетельная рука не избавит его от вредоносного привитка, вместо того, чтобы принести плод, становится бесполезной соломой. Так было со мною.

Будучи студентом, я читал с большим вниманием все, что относилось к славянам, и так[им] обр[азом] постепенно знакомился с историею, литературою и языком славянских племен. Меня восхищало воодушевление, с которым они стараются возродить свою народность, и всякий порыв поэта или ученого к поддержанию их в этом стремлении меня радовал. Наконец мне стала известна идея панславизма, и она до такой степени меня восхитила, что я предался ей всем сердцем. Я читал рассуждения pro и contra оного во французск[ом], немецк[ом] и наших журналах и долго не знал, на чем остановиться. Наконец, я сделался поборником панславизма и так объяснял себе его значение:

Панславизм есть соединение всех славянских племен в одну общую семью, которая, будучи воодушевлена любовью к человечеству, должна развить в среде своей христианские правила жизни, применить их к обществу, и так[им] обр[азом] принести новый элемент и, так сказать, дать новый толчок для всемирной деятельности. Посему всякое препятствие к полюбовному соединению славянских племен, должно быть отвергаемо. К таковым препятствиям относились: а) влияние чуждых племен на славян, вредное в том отношении, что славяне не могут подать друг другу руку помощи и забывают свое общее родство и народность; б) происходящее оттого разъединение и вражда славянских племен; в) разность религий, ими исповедуемых; г) непросвещенность и недеятельность многих членов общества.

Вследствие сего: а) должно стараться отдалять влияние чужеземных идей, исполненных космополитизма и противных славянским чувствам; б) утверждать в славянских племенах сознание их общей народности. От этого произошло недовольство многими мыслями, встречаемыми в некоторых журналах, уничтожающими народное чувство и желание собирать материалы, относящиеся к изучению Малороссии. Должно стараться поселять согласие и любовь между племенами, раздружившимися от стечения обстоятельств; в) разъяснять вопрос о первоначальном введении христианской веры у славян и показать древнейшее исповедание ими веры греческой, к которой склонялись сами протестанты, как в прежнее, так и в новейшее время, по причине ее неискаженности, сохранившейся от времен апостольских и духа любви, который в ней преобладает; г) заботиться о распространении правильных сведений и образованности и возбуждать к деятельности ученой или гражданской тех, кто имея для этого способности, сим пренебрегают.

В то время я был нездоров и начал думать о том, каким образом скорее увидеть исполнение своих желаний касательно славян; тогда же, раздосадованный, сколько припоминаю, какою-то выходкой против славян и Малороссии в библиотеке для чт[ения], в ипохондрическом расположении духа написал (в этом должен я с великою горестью сознаться!) ту небольшую, но преступную статью, о которой упоминается в вопросе 4. В ней, видимо, говорит болезненный человек, противоречия в мыслях явно это показывают. Здесь есть желание равенства, навеянное французскими идеями, и вместе потребность действовать в духе кротости и миролюбия, свойственных действительно (осмеливаюсь это сказать) моему характеру. Я совершенно забыл эту статью и, свидетельствуюсь богом, не знал, что она у меня хранится. Наверное знаю, что никто оной не имел и, без всякого сомнения, не имеет. Читая, я не верю, чтобы это я написал: так несвойствен мне самый слог упомянутого сочинения и судорожные выражения оного.

Неестественное настроение, в котором находились мои мысли, не могло остаться на долгое время, и как только опытность и познания исторические расширились, я увидел, что в моем образе мыслей было много мечтательного и детского – они начали опадать, как увядшие листья; я увидел, что думать так, как я думал, значит желать, чтобы история совсем изменила свой ход, что невозможно по причине непреложных законов, лежащих в ее основе. Тогда мысль моя обратилась в другую сторону.

И хотя и в то время я был слишком еще неоснователен и неопытен, но по крайней мере избрал для себя целью, которая была ближе и ко мне и к исполнению. Я обратил большее внимание на себя самого и начал прилагать старание об исправлении своих собственных недостатков и о том, чтобы дары христианского учения и просвещения передавать другим, с коими буду поставлен в соприкосновение. Однако ж чувство любви ко всем славянам вообще и к русским в особенности, меня не оставляло, но сделалось тише и натуральнее, и я боялся уже заниматься мечтательными предположениями, ни к чему не ведущими.

В это время я познакомился с Костомаровым и Гулаком, которые, подобно мне, занимались изучением славянского мира по разным отраслям, и идея панславизма равно их занимала. Мало-помалу разговоры наши склонились к славянам и общая любовь к ним воодушевила и сблизила нас друг с другом. Нас особенно досадовало то равнодушие к родственным племенам, которое замечали в своих журналах, и неразумение славянского вопроса, встречаемое в обществе, но мы радовались, что наше правительство знает это, и, по-видимому, покровительствует славянскому движению. Мы соглашались в средстве, которое должно избрать для того, чтобы поселить в русских сочувствие к славянам и к их идее составить между собою дружеский союз, который бы старался действовать на читателей, ознакомляя их с славянами, и в воспоминание этого носить кольца или образа с изображением просветителей славян христианскою верою. Буквы для написания имен избраны Костомаровым глаголитские, как древнейшие. Но это не считалось необходимым условием, ибо заключало в себе нечто подозрительное: мы же не думали скрываться, но говорить об этом во всеуслышание не решались, опасаясь осмеяния, коим обыкновенно встречают людей и особенно молодых, которые хотят произвести нечто новое. Имел ли кто подобные кольца или образ, мне неизвестно; я же не имел ни того, ни другого.

Мы думали, что правительство одобрит наши старания, целью коих в это время не было ничего противного. Особенно нас интересовала мысль о соединении славян во единое государство с одною, притом господствующею, религиею, и мы создавали в своем воображении разные средства, какие могли бы привести ее в исполнение. Одна Россия, говорили мы, способна совершить такой переворот и не убоится стать лицом к лицу с остальною Европой. Для этого необходима только твердая воля и ум сильный, который бы мог направить ее действия смело и прямо к цели, следовательно, один только ныне царствующий император может совершить это великое дело. Иногда нам казалось, что это непременно при нас сбудется, а иногда предполагали, что государю неугодно будет подать руку спасения страждущим (так мы думали) племенам славянским, потому что его внимание устремлено на внутреннее устройство собственного государства, что, следовательно, деятельность его чрезвычайно обширна.

Поэтому, мы думали, следует устремить на этот предмет свое старание и действовать научным путем – нам, занимающимся наукою и принявшим на себя обязанность наставителей. Единственным средством для сего мы предполагали – воодушевление всех славян, и русских в особенности, этой идеей, распространяемой во всех слоях общества посредством просвещения. Мы думали, что если народы славянские почувствуют сильно потребность братского соединения, то оно должно само собою совершиться, ибо иностранные державы увидят явную невозможность удержать моральное стремление славянских племен и сами собою уступят то, чем завладели во время бедствий, постигших славянские народы в разные эпохи.

Такое течение мыслей привело нас к той, что главным препятствием к распространению у славян образованности, долженствовавшей развить в них сознание взаимного братства, мы почитали крестьянство, которое нигде не представляется в таком виде, как в Малороссии. Право владения крестьянами мы считали вредом для государства, и нам казалось, что правительство старается более и более ограничить, смягчить это право, и не преминет случая, когда может освободить крепостных. Мы думали, что обязанность помещиков и всякого, имеющего средства как по человеколюбию, так и для взаимной выгоды, облегчать положение крестьян, заводя для них школы, сообразные с их земледельческим бытом, на что правительство не может употребить сумм, которые бы не восполнились; для казенных же крестьян заведены школы.

Мы всегда думали, что правительство не в пример великодушнее общества, мы полагали, что наши стремления, проистекающие единственно из любви к человеку, найдут у него покровительство, что нам следует только писать полезные для народа сочинения, а оно распространит их. Мы основывались на том, что издаются «Сельское чтение» и другие книги – для простонародья [727], заводятся для него приюты, и я так был в этом уверен, что, несмотря на свою неопытность, написал начерно проект просьбы о заведении в Полтаве школы для детей, взятых из селений, в которой бы обучались закону божию, ремеслам простым, земледелию и соприкосновенным с ним сведениям, полезным для домашней сельской жизни, с той целью, чтобы обучавшийся, по окончании курса, возвратился в свой дом и к занятиям своего состояния, но с более основательными сведениями, которые бы представляли ему возможность извлечь более удобств и выгод в своем быту. Этот проект начинается следующими словами:

«Благодетельнейшая цель правительства – ввести мало-помалу образование в быт низшего класса народа, полезное в его домашней и сельской жизни, – не может быть достигнута вдруг, по причине огромных требований и недостатка в деятелях-образователях».

Эта мысль показывает, что я не почитал противным правительству старание о введении образованности в простой народ, притом я намеревался представить сей проект в Палату гос[ударственных] имуществ, и, в случае дозволения, собирать пожертвования не только денег, но и материалов, потребных для устройства маленькой школы, в виде опыта, но мне отсоветовали это, как бесполезное и неудобоисполнимое. Кроме вышеизложенной, я не имел никакой другой цели, считая полезным заведение школы. Чем более мы приобретали опытности, тем более уверялись в несообразности наших понятий, мы видели, что общество не может сочувствовать им, и наши мысли становились правильнее, желания умереннее и основательнее.

Название «общество» для нас исчезло и даже сделалось смешно, ибо не имело никакого применения. Костомаров по свойству своего характера, наклонному к строгому исследованию истории, обращал наше внимание на изучение фактов и советовал бросить славянскую хвастливость; Гулак, будучи характера серьезного и укрепленного немецкою ученостью, требовал, чтобы Костомаров доказывал свои мысли фактами, и мы соглашались с ним в том, что русский народ является в своей истории с характером мощным, и что следует предоставить движение славянских племен истории, коей течение должен указать представительствующий им народ русский. Я старался поддерживать в них любовь к племенам славянским, которых историческую жизнь они, наконец, стали подвергать строгому критическому разбору, и доказывал великую важность славян в развитии добродетелей и жизни, равно и поэзии, несмотря на слабое участие их на пути всемирной образованности.

Мы согласны были, наконец, в том, что правильности идей необходимо твердое познание фактов и близкое знакомство с характером народа, с его установлениями, поэзиею, нравами, обычаями и проч[им], и мы стали серьезно заниматься изучением славянских народов. Первым и главным средством к этому – язык изучаемого народа, и так как малороссийский яз[ык] был из незнакомых к нам ближайшим, то мы обратились к занятию оным. С этим соединялось изучение русской истории, и нас стали занимать все подробности древней ее части: мы, можно сказать, погрузились тогда в имена и факты, которые много нас образумили.

В таком расположении были наши умы, когда Маркович и Навроцкий познакомились ближе с Костомаровым, со мною и Гулаком они были знакомы и прежде, и мы их любили за добрые качества их сердца. Но они не сочувствовали тому интересу, какой возбуждали в нас славяне, ибо никто, кроме нас, не занимался славянством. Они в ту пору находились посреди наших толков о норманнах и варягах, о языгах, берендеях, торках и других народах, некогда населявших нынешние земли, что их мало интересовало. У них была только любовь к родной стране, к языку ее и поэзии, и вообще ко всему русскому, родному, и к науке, их занимало объяснение религиозных и нравственных истин, славян же они не знали и поэтому не могли сочувствовать тому воодушевлению, с которым мы об них говорили. Скоро наступил мой вызов в полтавский корпус, перед выездом моим познакомился с нами Посяда и Андрузский, был ли последний знаком с Костомаровым – мне неизвестно.

Я отправился в Полтаву, Костомаров от продолжительных и непрерывных занятий заболел и по совету врачей отправился для излечения морскими ваннами в Одессу. Мы расстались охладевшие к славянской идее и только думали об изучении фактическом, о собственном нравственном совершенствовании и о верном выполнении своих обязанностей. Внимание наше наиболее было устремлено теперь к человеколюбию и науке. С тех пор прошло 10 месяцев, и в настоящее время едва ли не каждый из нас отказывался от всяких идей, созданных a priori воображением и не желал учиться и утверждаться в истине опытным образом. Оставались непоколебимыми те только идеи, кои составляют главную характеристику русского.

Я высказал свою исповедь, изобразил верно тот путь, по которому блуждал, пока вышел из этого омута мысли. Мы несчастливы, тем, что сделались известны как преступники прежде, чем успели совершенно очиститься от признаков давней болезни. К тому же свойство молодости увлекаться чем-либо на время; быть может всякий молодой и потом, в возмужалых летах, достойнейший человек, мечтал в юности и строил планы, которые сами собою уничтожались с наступлением зрелого возраста, и только что смешили впоследствии, это действительно и со мною случилось. И я твердо надеюсь, что высокая милость примет во внимание те действия, в которых отразилось наше поведение, как людей здоровых, и мы не будем судимы строгим, но милостивым судом!

2. Кем сочинены упомянутый устав и правила Славянского общества, кто распространял и у кого, кроме вас и Гулака, находились экземпляры их?

2. Объяснено в 1 и в конце показания. Сколько мне известно, никто не распространял устава Славянского] общ[ества] и ни у кого, кроме Гулака (я не знал доселе и об этом), оного не находилось.

3. Кем переписана тетрадь, найденная в бумагах Ваших, которую называют: «Закон божий», с возмутительными воззваниями в конце, от кого получили Вы эту рукопись, и кто распространял экземпляры оной?

3. Кем переписана поименованная тетрадь с названием, о котором я никогда не слышал, мне совершенно неизвестно.

Имеет ли еще кто-либо подобную рукопись и распространял ли кто экземпляры оной, мне тоже неизвестно, а я никогда не думал о распространении оной.

4. Кем написана находившаяся у Вас рукопись, служащая как бы истолкованием уставу Славянского общества, о неестественном состоянии славянских племен под властию государей, о необходимости действовать к освобождению их, преимущественно малороссиян, и принятию мер к этому. Для чего хранили Вы эту рукопись и не находятся ли экземпляры оной еще у кого-либо?

4. Ответ находится в первом объяснении.

5. Кем изобретены символические знаки общества и образа во имя св. Кирилла и Мефодия, кто именно имел и не было ли у Вас оных?

5. Объяснено в 1.

6. В чем состояли подробности предположений славянистов, каким образом надеялись они соединить славянские племена, восстановить самобытность каждого племени и особенно Малороссии?

6. Предположения касательно соединения славянских племен описаны в 1. Что же касается до самобытности славянск[их] племен, то ее не представляли политически отдельною в каждом, а чем-то подобным тому, как семьянин в родной семье, в которой он зависим от другого старшего члена и вместе независим по тем правам, какие дает ему любовь старшего. Об отдельной самобытности Малороссии никто из славянистов не мечтал; желали того только, что описано в 1, именно: освобождения крестьян, просвещения, любви к своему языку и процветания литературы. В этом они полагали самобытность всякого народа. У славянистов желания склонялись на сторону моральную и отнюдь не к материальной.

7. Какие замыслы были против настоящего образа правления в России и какое правление предполагалось ввести в Малороссии и вообще в славянских землях?

7. Вопрос касательно правления в России и в других славянских землях не мог занимать славянистов. Они не имели никаких замыслов против правления и всякое правление, вытекающее из хода истории, под коим процветает спокойствие и благосостояние народное, признавалось ими вполне справедливым. В таком виде сохранилось это в моем воспоминании .

8. Каким образом славянисты предполагали распространить образование между крестьянами и тем приготовлять народ к восстанию?

8. Касательно распространения образования между крестьянами подробное объяснение находится в 1. Славянисты не только не думали употребить образование как орудие к восстанию, а напротив, просвещение считали предохранительным средством против кровопролития и насилия. Дух кротости и миролюбия христианского составлял всегда главную заботу славянистов, и на многие восстания народные в землях славянских они смотрели, как на действия враждебной и вредной для славян политики чужеземцев. Необразованный человек, с грубыми чувствами и понятиями, в порыве гнева ужаснее зверя, что доказали мужичьи воины; просвещение же должно смягчить сердце человека, образовать ум, указать определенное для всякого место в обществе и примирить его с тем состоянием и обязанностями, к которым он определен богом и волею правительствующей. Мысль о следствиях горестных необразованности раздраженного человека выражена и в послании к землякам у Шевченко, где он говорит: «Ибо необразованное око заглянет в вашу (разумел помещиков) душу слишком глубоко».

9. Кто и в каком виде хотел учредить школы для простого народа, сочинять книги и какого содержания, кто собирал деньги для этих целей, и не предназначались ли деньги для каких-либо других преступных намерений?

9. О школах подробно сказано в 1. Учреждение школ было общим желанием всех, размышлявших о пользе общей; особых планов, по которым бы устраивались школы, сколько мне известно, не было, содержание книг, назначенных для простого народа, тоже не было определено, но, без сомнения, они были бы религиозного, нравственного и общеполезного содержания, необходимого, одним словом, для человека в простом быту. Но так как учреждение школ оставалось только предположением, которое не могло исполниться, то ни планов, ни книг, ни собранных денег решительно не существовало и ни на что преступное не было употреблено ни одной копейки.

10. Не было ли предположений действовать оружием, и если было, то когда и каким образом намерены были употребить это средство?

10. Действовать оружием никогда и ни у кого не было в намерении. Это всегда ужасало славянистов, которые считали такое действие преступным и противным любви и миру, Христом заповеданным.

11. Кто из приверженцев славянистов наиболее действовал, склонял и возбуждал к преступным замыслам, не было ли одного, который всем руководил, или не было ли представителей в отдельных партиях общества, напр. славянской, малороссийской и тому подобное?

11. Так как идея славянства была только выражением частного настроения некоторых молодых голов, а не чем-либо общим, и притом идея эта постепенно принимала вид более спокойный и опытный, весьма натуральный, в людях, с любовью занимающихся наукою и бросивших мечтания о переворотах, зависящих от свыше начертанного хода истории, а не от действий человеческого расчета, то и не могло явиться ни одного приверженца славянства, который бы стал действовать и возбуждать усиленно других к преступным замыслам, что уже выходило бы за пределы мысли. Общество же славянистов и в полном, так сказать, расцвете своем было, можно так выразиться, столь ничтожно по числу участников, что не могло вместить в себе ни одной партии.

12. Опишите подробно все действия Костомарова, Гулака, Шевченко, Кулиша, Навроцкого, Андрузского, Марковича, Посяденко, помещика Савина, бывшего профессора Чижова и других вам известных лиц, каждого особенно и о каждом все, что знаете, в отношении к замыслам славянистов?

12. О действиях лиц, мне известных, я выскажу все, что считаю уместным и что знаю. И если мое суждение будет клониться в пользу их характера, то, да не покажется это пристрастным, либо умышленным. Моими словами будет руководить искренняя совесть.

Действия Костомарова, имевшие кажущееся отношение к задаче общества, состояли в том только, что он старался поселять в учениках своих любовь к родственным славянск[им] племенам, основанную на беспристрастном суде о их достоинствах и недостатках. Это, нужно заметить, занимало самую малую часть его деятельности. Два года был он учителем гимназии и несколько месяцев преподавал русскую историю в университете.

Он вел жизнь уединенную, посвященную прилежнейшему изучению исторических материалов и приличную человеку, совершенно преданному науке, составлял лекции по части всеобщей и, преимущественно, русской истории, в преподавании коей им было принято за правило не вводить собственных придуманных идей, а представлять лишь живо картину прошедшего, самые факты истории. Выполнение учительской должности безукоризненным образом он считал своею священною обязанностью, и ничто не могло отвлечь его от урока.

В характере Кост[омаро]ва была та особенность, что он, в противоречие с ему свойственным строго критическим] исследованием фактов, как бы нарочно увлекался каким-нибудь, иногда самою обыкновенною идеей, которую он хотел себе уяснить, и, доведя в своем воображении оную до крайности, оставлял ее, как бесполезную. От этого, напр[имер], произошло то, что он захотел видеть свое сочинение «Мифология славян» [729] напечатанным церковнославянскими буквами, и потом сам жалел об этом. К концу сего времени он видимо становился серьезнее и осторожнее и одушевлялся для учено-литературной деятельности. Сколько мне известно, ни с кем, кроме нас, Кост[омаров] не сближался.

Гулак преимущественно занимался юриспруденциею; первоначально изучал римское и германское право, а потом законодательство и вообще жизнь славянск[их] народов. Из Дерптского университета он вынес редкие познания, любовь к ученым занятиям и немецкую честность и порядочность. Он желал, чтобы все существующее вытекало из логических законов и осуждал всякий поступок, который не подходил под оные. Во всех его действиях выражалась необыкновенная скромность и благоразумие, свойственные его характеру; поступки его были напечатлены честностью и уважением к праву каждого человека, на обходительное с ним обращение. Суждение свое он предлагал с величайшею осторожностью и без всякой самоуверенности, как бы ни был убежден в справедливости оного. Гулак не старался о том, чтобы распространить идеи, которые его занимали, а больше заботился о том, чтобы объяснять их для самого себя Закреслено: «Выполнение закона».. С этой целью он и хранил бумаги, заключавшие в себе предметы, на кои ум его некогда устремлялся. Выполнение закона он считал непреложным.

Шевченко, сколько я мог заметить в короткие наши встречи, всегда являлся как поэт-сирота, испытавший в жизни много горя и, кажется, еще более страдавший в себе самом. Он видимо мучился своим положением и по временам старался погрузиться в забытье, употребляя горячие напитки. Кажется, в таком состоянии он написал (большую) многие свои стихотворения, потому что часто не понимал сам написанного. В последнее однако ж время он стал внимательнее замечать свои недостатки, заботился о своем образовании и часто жалел о многом, что написал, желая, чтобы оно не существовало. От него почти никогда нельзя было услышать собственного его стихотворения, иногда только он начинал произносить сам для себя какие-либо стихи, и обыкновенно заканчивал словами – не знаю! Едва ли кто слышал от него какое-нибудь патриотическое желание или убеждение, он не старался никого привлекать на свою сторону.

Он болезновал только над положением крестьян и выражал свою досаду на помещиков или рассказывал какой-нибудь смешной анекдот, или с горьким смехом произносил отрывистую фразу. Иногда он говорил: «Я нічого не хочу – тільки щоб люди свого не цурались». Любил он петь малороссийские песни, которые ставил выше всех своих произведений, часто пел он и русские, и восхищался ими. Можно думать, что он не имел никаких дерзких намерений и в естественном состоянии не сочувствовал тому, что написал под влиянием печального расположения духа. С летами он, без сомнения, весьма переменился, сердце у него доброе, но невоспитанное и несчастное – и, быть может, сам он причиною своего несчастья.

Кулиш принадлежит к числу таких людей, которые своим благородством, честностью, великодушием и благоразумием заставляют уважать его каждого, кто имеет с ним дело. Он человек практический и деятельный, и не любит бросаться то на то, то на другое, и особенно не жалует того, что не одобрено спокойным рассудком. Деятельность его наиболее сосредоточилась на литературе и на совершенствовании жизни, которое он преимущественно полагает в деле, и только дело считает существенностью. Всякое увлечение, не имеющее определенной полезной цели, на которую тотчас же указать можно, для него противно.

Жизнь свою он проводил, занимаясь литературою и живописью; делать добро без отлагательства там, где представится случай, он считает главною обязанностью. Такой человек не мог увлечься никакими видами, ни замыслами, и то показание ошибочно, будто бы он стоял во главе малороссийской партии. Подобной партии никогда не существовало. Он действительно стоял во главе, но как знаток родной старины, и отнюдь не как приверженец известной идеи, которая бы искала поборников и единомышленников для совершения какого-либо нелитературного дела.

Демократический дух, замечаемый в его сочинениях, происходит не от того, чтобы он был напитан демократическими идеями. Это проистекает из самого предмета, им возделываемого, из истории народа, который не имел определенной власти и вынужден был бороться даже не с правительством польским, а с противниками правительства. Он старается живо и верно представить старину и поэтому не щадит и малороссиян, изображая их во времена Закреслено: «період». Брюховецкого [731] в последнем своем романе.

Кулиш никогда не принадлежал ни к какой партии, а стоял почти всегда отдельно, и не раз досадовал, что другие не умеют исполнять своего литературного призвания так, как следует, и собранных материалов не приводят в порядок и известность, на пользу ученого света. В этом заключалась его неутомимая деятельность, которой он никогда не захотел бы прервать никакими пустыми мечтаниями, не приносящими никакой пользы. Я сознаюсь искренне, что я никогда не решился даже намекать ему об идее общества, которая тешила некоторое время мое воображение, боясь именно того, чтобы его твердый и строгий ум не осудил меня беспощадно и насмешкой не разрушил донкихотского рыцарствования, сделавшегося на время забавой молодого и неопытного сердца. Он тотчас же заметил бы мне, что я чрезвычайно деятелен там, где нет дела, и что посредством мечтаний искусно избегаю действительно полезного труда. Говорю это искренне.

Маркович, молодой человек с весьма добрым сердцем, но с характером еще не остепенившимся. Он не показал ни одного действия, имевшего отношение к обществу, о котором он не знал, и сочувствовал только любви к малороссийскому языку и поэзии. Вследствие этой любви он собирал народные слова и рассказы, и кроме обыкновенной любви к своей родине, он не имел никаких замыслов, заботясь только о том, чтобы у других поддержать чувство, его занимавшее. Уважение к властям в нем всегда было видно. Элементы его характера еще не установились, но качества и побуждения его самые добрые.

Он всеми силами старался объяснить себе путь христианской жизни и по оному следовать, и весьма мне был благодарен за то, что я обратил его внимание на чтение Евангелия, о чем он прежде небрег и увлекался различными философскими понятиями. С тех пор он стал внимательнее к себе, но не успел еще освободиться от рассеянности и преувеличения в словах. Вследствие последнего недостатка он так странно выражался обо мне, называя меня в шутку «не меньше студента и, может быть, более всех сынов земли».

Я однажды, около трех лет тому назад, был у него и, по просьбе его, прочитал статью свою о Гоголе (на верху оной, кажется, означен год, что засвидетельствует о времени). Статья эта произвела на него большое впечатление, в чем он сознавался, говоря, что никто лучше меня не оценил и не уразумел Гоголя. Статья не была дочитана, и Маркович просил меня прийти в другой раз и, по рассеянности, не назначил часу, когда я могу застать его дома. А так как в то время я с ним был не столь близок потому именно, что он вел тогда довольно рассеянную жизнь, то он боялся, чтобы мне не было неприятно, в случае его не будет дома. Оттого он и просит меня в своей записке «написать письменное обязательство прибрести к нему в известный день и к известному часу». Вероятно, я исполнил его желание и дочитал статью о Гоголе, но в то время, хоть я и занимался изучением славянства, со мной никто еще не разделял даже этих самых обыкновенных занятий. Вся записка показывает только шутливый и рассеянный характер написавшего его.

Любовь и благодарность, которую питает ко мне Маркович, за указание ему на Евангелие и на лучшую жизнь, а также склонность его написать обо мне Гулаку, равно меня ценившему за тихость и кротость характера, за любовь к науке и христианской жизни, о которой я любил говорить с увлечением, да простят меня за отнесенные к себе (для разъяснения дела) слова: так «Слава богу, избравшему его для нас путеводного звездою к Вифлеему!» Слова эти (до крайности утрированные), легко могут объясниться моими к ним письмами, в коих я всегда старался поддержать в них религиозное чувство и никогда не брал на себя роли руководителя славянистов, ни кого-либо; говорил то, что считал полезным, без всякой самоуверенности в своем превосходстве.

Навроцкий, тоже молодой человек, доброго и простодушного характера, в нем больше логической строгости в мыслях и чувствах. Он любит Малороссию, и особенно поэзию; замыслов никаких он не выражал и не показал ни одного действия, в котором бы они проявились. В других особенно желает видеть любовь к родине и к добру. Это чувство он выразил в своей записке, о которой говорится в вопросе 19. Навроцкий убеждал меня собирать материалы для малоросс[ийского] языка в Полтаве, где, по его мнению, можно легко найти людей, которые согласились бы помогать мне в этом деле, а также людей, коих чувства к доброму и достойному нужно разогревать, иначе они совсем заглохнут в бездействии. Но я, будучи занят своею новою должностью, не имел времени ни для знакомства, ни для занятий собиранием литературных материалов, притом же я вокруг себя ни в ком не видел сочувствия к тому, что сам любил.

Я писал Навроцкому, что он сшибается насчет Полтавы, в которой пригляделись к своему до такой степени, что оно не возбуждает уже никакого сочувствия, ни интереса и любви к родному там нет. Он же утверждал, что я так думаю оттого, что мало знаю Полтаву, и что в ней какой-нибудь бедняк сидит, быть может, в хижине с таким горячим сердцем, что оно целый свет сожжет своею любовью, если бросить в него искру добра и участия. Преувеличенное выражение показало его слова подозрительными, но в них ничего другого не было, кроме желания видеть в своих земляках любящих родину и добрых людей. Это подтверждается дальнейшими его словами, коими он старался поддержать во мне решимость говорить о любви к родному и к добродетели, что могло бы меня сделать смешным посреди тому несочувствующих.

Я никогда не старался ни сам, ни через него отыскивать соучастников, и только желал исполнить обязанность человека, трудящегося для науки – собирать материалы, способствующие к изучению языка и поэзии, ибо давно уже все славянские ученые упрекают малороссиян в лености и нерадении касательно собрания всего, могущего познакомить их ближе с страною, которой народная поэзия и язык имеют такую важность для славянской филологии и этнографии. Один этого исполнить не может, и поэтому естественно желание видеть других трудящихся на том же поприще: а это возможно при сочувствии, порождаемом любовью. Обращать же внимание других к добру и к жизни полезной, мы, посвятившиеся преимущественно науке, считали непременною своею обязанностью.

С Посядой и Андрузским я был мало знаком; Посяду знал как человека трудолюбивого, любящего сильно свою родину и болезнующего над бедностью низшего класса, особых действий и выражений я в нем не заметил. Андрузского знал как весьма молодого человека, с наклонностью к религиозным, философским и литературным рассуждениям. Он писал стихи, по большей части русские; те, кои случалось мне читать, не заключали в себе ничего, кроме выражения чувства молодого сердца и человека, любившего царя и отечество.

Чижов и Савич мне совершенно неизвестные лица.

Других лиц, имевших отношение к славянистам, я совсем не знаю, и мне неизвестно о существовании каких-либо замыслов.

13. Для чего написан был Вами листок с рассуждениями о том пути, который приводит к идее о славянстве; не выражали ли Вы здесь тот путь, которым сами впали в заблуждение?

13. Листок, заключающий рассуждение о важности и единстве древних преданий человечества, был началом статьи о пользе изучения оных для истории и для познания характеристики народа, который сохранил в себе таковые предания. Я намеревался написать эту статью и применить ее к преданиям славянских народов, остающимся доныне без критического рассмотрения. Другой мысли я не соединял с упомянутым рассуждением, и в нем не заключалось бы ничего преступного, если бы и вполне окончена была моя статья. Но за неимением собрания преданий у славянских племен статья отложена.

14. Для чего Вы делали выписки на нескольких листочках из Киприана Роберта о панславизме и других предметах?

14. Выписки сделаны из Киприана Роберта с единственной целью изучать славянский мир и взгляд на него славянских писателей. Все места, противные истине и показывающие недоброжелательство иностранца, были мною оставлены. Если бы я читал иную какую-либо статью другого писателя, то выписал бы и из оной то, что считал бы полезным для себя познанием, как и поступал при чтении разных сочинений, чему доказательством служит множество сделанных моею рукою выписок, находившихся вместе с выписками из К.Роберта и переплетенная тетрадь под заглавием «Выписки», где не находится ничего подозрительного, а, напротив, может доказывать, чему достойному я сочувствовал.

15. Что обозначает листок, в котором описываются развалины замка и выражена мысль, что то же и с Вами случится, если не будете стараться для общего блага; не разумели ли Вы под этим Малороссии и намерений славянистов?

15. Мысль, заключающаяся в описании развалин замка, о том, что то же и с каждым случится, кто Закреслено: «если». не будет стараться для общего блага, навеяна была при обозрении замка князей Чарторийских, который был разрушен казаками во время войн Хмельницкого за то, что владетели оного, происходя от древних князей русской земли и исповедуя прежде веру предков, ради собственных выгод, приняли католичество и сделались преследователями и врагами своего народа и религии. От блистательного замка и фамилии остаются ныне одни развалины. Та же участь, говорил я, может и нас постигнуть, если мы будем предпочитать собственный интерес пользе общей. Мысль христианская, под которой не скрывалось никаких непозволительных намерений.

16. С какой целью был написан Вами проект просьбы о дозволении учредить в Малороссии училище; не было это следствием того правила славянистов, чтобы приготовлять возвращение самобытности Украине распространением просвещения в простом народе?

16. Ответ на сей вопрос находится в 1, 6, 8 и 9.

17. Вам ли принадлежит найденная в бумагах ваших и Кулиша тетрадка стихотворений, начинающихся словами: «За горами гори, хмарою повиті» и прочие самого возмутительного содержания; кто сочинил это стихотворение и о каком fîmee в нем упоминается?

17. Ответ находится в 3. Кто сочинил это стихотворение, мне неизвестно, о гр. ли Бальмане в нем упоминается под именем Якова, наверное не знаю. Имел я это стихотворение как материал для языка, о чем говорю в следующем объяснении.

18. Вам ли принадлежат тетрадки с малороссийскими стихотворениями, между которыми находится и «Сон», самое наглое сочинение Шевченко, и другие возмутительные стихи; для чего имели Вы у себя подобные сочинения, и не было ли в видах славянистов распространять эти сочинения и тем приготовлять восстание Малороссии?

18. Тетрадка стихотворений принадлежит мне, но я имел их не потому, чтобы согласоваться с чувствами и понятиями, в них выраженными, а единственно с целью выписать из них неизвестные мне слова малоросс[ийские] для словаря, который я намеревался составить и представить Академии наук, зная о желании оной, объявленном директорам гимназий, иметь слова наречий, употребляемых в обширном русском царстве. Доказательством этого служит большое собрание материалов лингвистических, собранных с той же целью. Никогда и никто не думал распространять подобные сочинения и не только кто-либо другой, но, полагаю, и сам сочинитель не сочувствовал тем возмутительным выражениям, которые вырывались в ненормальном состоянии человека.

19. Навроцкий от 17 октября 1846 г. писал к Вам, что в Малороссии, в иной бедной хижине сидит с таким горячим сердцем, что может сжечь целый свет, если туда бросить хоть маленькую искру; из того же письма видно, что Навроцкий этими словами отвечал на вопрос Ваш: между какими лицами можно посеять святую любовь к родине? Объясните, в чем состояла переписка Ваша с Навроцким; не старались ли Вы через него отыскивать соучастников, и каким образом предполагали Вы посевать любовь к родине?

19. Подробный ответ на сей вопрос находится в 12.

20. Объясните содержание другого письма Марковича от 15 октября, весьма темного, но показывающего, что между вами происходила переписка о каком-то важном предмете и что он, по Вашему желанию, хотел истребить ваше письмо, переписав прежде его столь неразборчиво, чтобы никто прочитать не мог. Какого содержания было Ваше письмо?

20. Письмо Марковича, написанное весьма темно и подозрительно для постороннего читателя, не имело для меня ничего подобного. Это ответ на мои искренние убеждения его в неосновательности и неправильности любви, которую он питал к сестре жены своего брата по фамилии д’Олива и мне знакомой. Я писал к нему, что не должно увлекаться до такой степени своими чувствами, чтобы мучиться от того, что в ней не находит такой горячей дружбы, какую заслужил и какую сам питал. Я старался ему доказать, что любовь его не то, что он воображает, что она не есть что-либо существенное, а есть естественное чувство молодости, которое скоро может пройти, и душа его от того не пострадает: он же наверное выиграет, ибо спокойнее начнет готовиться к экзамену.

Я говорил, что молодой человек, слишком увлеченный любовью к женщине, впоследствии оного впечатления в душе его, трогая заветное чувство беспристрастной правдою. Ответом на мои слова было след[ующее] начало письма его: «Твое письмо произвело на меня гораздо лучшее впечатление, чем ты ожидал. Я уверился в твоей искренней дружбе и в твоем достоинстве». Далее он выражает свое восхищение несколько преувеличенными фразами и неясно для того, кто его не знает, видит в моем взгляде больше опытности, чем прежде, и проч[ее]. Вот содержание моего собственного и Марковича письма; в них не было ничего того, что может казаться при чтении последнего отдельно от первого.

21. Какими поступками Вы заслужили столь высокое о Вас мнение в мыслях Марковича, что он в записке к Вам считает Вас более всех сынов земли, и в чем состояло свидание Ваше, на которое он приглашал вас в известный день, к известному часу; не было ли у Вас условленных собраний по замыслам славянистов?

21. Ответ на этот вопрос находится в п. 12.

22. Почему Маркович в письме к Гулаку, между прочим, писал об Вас: «Слава богу, избравшему его для нас путеводною звездою к Вифлеему»? Не были ли Вы руководителем славянистов?

22. Ответ находится в 12.

23. В каком смысле Вы говорили в письме к Гулаку, что он и Костомаров, если бы служили в одной гимназии, получили бы обширнейшую сферу деятельности, полезной для человечества; и о каком единстве идей их Вы упоминали?

23. При поступлении Костомарова на службу в университет Гулак просился на его место в гимназию. Так как предмет преподавания был история, которую они понимали как проводник истин, извлеченных из жизни опытом многих веков и притом как указатель великих путей промысла, то единство, согласие их идей о предмете истории служило ручательством того, что они, представляя ученикам науку с этой точки и исполняя свою обязанность безукоризненно, находились бы в сфере деятельности, истинно полезной для человечества.

24. От какого светского общества отвлекал Вас Кулиш и к выполнению какого дела приучал вас?

24. Зная мой характер, любящий иногда развлечения в светском обществе и видя, как это вредило моим ученым занятиям, Кулиш старался мне доказать бесполезность такого провождения времени и советовал приучать себя к постоянству и прилежанию в деле полезном. Этот совет чист и безукоризнен и не заключал в себе никакой задней мысли.

25. В каком круге жил Кулиш и какие христианские правила он сочинял для этого круга?

25. Будучи в Петербурге, Кулиш находился в круге господ Плетнева и Максимовича и немногих других, любивших ученые занятия и желавших расположить жизнь свою и дела так, чтобы наиболее благодетельствовать ближним и приблизиться своими поступками к завещанию спасителя. Чтобы яснее представить себе путь христианской жизни, Кулиш не сочинял христианских правил, а только извлек из Евангелия и посланий апостольских те места, в которых он указан.

26. Справедливо ли сделанное против Вас показание, что вы были в полном смысле учеником Кулиша и в Полтаве обязаны были рассеивать волновавшие Славянское общество идеи?

26. Показание, будто я был в полном смысле учеником Кулиша и в Полтаве обязан был рассеивать волновавших славянистов идеи, совершенно несправедливо. В какой степени я был учеником (если нужно употребить это слово) Кулиша, я объяснил в 12 и 24 ответе. В 12 же ответе я засвидетельствовал, что Кулиш не только не принадлежал, но даже не знал о существовании общества, и если бы я не скрывал перед ним тех мечтаний, которые меня занимали в известное время, то, без всякого сомнения, был бы достойнее в глазах правительства, как верный, скромный и благоразумный исполнитель своих обязанностей, а не как преступник, каким теперь кажусь.

Доказательством же противного показанию служит и то, что я приглашен был в Полтавский корпус в то время, когда Кулиша не было уже в Киеве и принял должность, не успев даже спросить у него совета. А как я исполнял свою обязанность, тому довольным свидетельством служит аттестация моей службы директора корпуса, расположенность высших и любовь подчиненных, которыми я там пользовался. В Полтаве я не произнес ни одной непозволительной идеи, и обвиняющий меня и Кулиша совсем неправ.

27. Кто такой Вернацкий, от которого Вы получили письмо из С.-Петербурга, и не скрывается ли под буквами, названными им эфиопскими, гиероглифической азбуки славянистов?

27. Письмо от Вернацкого получено не мною, а Кулишом, и уведомление об эфиопской рукописи есть чисто научное известие, не заключающее в себе ничего подозрительного. Вернацкий – кандидат унив[ерситета] св. Владимира, посланный за границу для изучения политической экономии, возвратясь, он держал в Петербургск[ом] университете экзамен на степень магистра.

28. Вы изъявляли Костомарову желание носить изобретенное им кольцо с вырезкой внутри имен св. Кирилла и Мефодия. Было ли у Вас это кольцо и где оно находится?

28. Ответ находится в 1.

29. Для чего хранили Вы у себя копию с проекта об уничтожении греко-российского вероисповедания в западных областях России, представленного 1786 г. государственным чинам одним ксендзом иезуитским?

29. Копию (в русском переводе) проекта, представленного иезуитским ксендзом в 1786 г. об уничтожении греко-росс[ийского] исповедания в западных областях России, я имел единственно как материал для русской истории, что подтверждает надпись, сделанная еще в 1843 г. (год означен в конце проекта), показывающий враждебные намерения врагов России и справедливость возвращения обращенных в унию на лоно древнеисповедуемой веры.

30. Не известно ли Вам, сверх объясненного в вышепредложенных вопросах, еще что-либо о славянистах, их тайном обществе и замыслах?

30. Кроме вышеизложенного, мне более ничего не известно касательно славянистов, ни каких-либо замыслов. Отвечая подробно на все вышепоставленные вопросы, я считаю здесь еще уместным прибавить несколько слов касательно общества. Нельзя, наверное, определить ни начала, ни времени учреждения общества, ни указать, кто из поименованных лиц желал именно того или другого. Приблизительно можно назначить конец 1845 и 1846 гг. У тексті спочатку було: «конец 1844 и 1845 гг.», в последующее время идеи наши принимали более правильный ход. Никто нас не наставлял и ни от кого мы не учились: мысли приведены были в движение одними учеными занятиями, касающимися славян. В настоящую эпоху ни одно занятие не могло быть к нам столь близко: оттого оно и подействовало сильно на наше воображение.

Постоянных условленных часов или времени у нас никогда не было, а бывали мы один у другого, когда позволял досуг. В разговорах вычитанные мысли постепенно принимали разные формы и применения касательно установления общества, заведения школ, освобождения крестьян и т[ому] под[обное]. Так составлялись правила. Давали честное слово не разглашать этого и не упоминать имен лиц, которые могли бы показаться злоумышленниками. Но во всем этом никогда не было твердого, таинственного, политич[еского] намерения, которое было бы неизменно для нас самих, хотя и является теперь в таком виде, потому единственно, что бумаги, оставшиеся свидетелями различных идей, нас волновавших некоторое время, показывают дело как бы постоянно и нерушимо существующим.

Да позволено мне будет сказать еще несколько слов. Как ни преступными оказались наши мысли, но преступление наше произошло от одного неразумения и увлечения в крайность тем, что мы почитали полезным: так бывает с людьми, неопытными в жизни, не строго следящими за собою, не жившими в свете. Неправильное течение наших мыслей произошло из других источников: из реакции, возбужденной противниками славянства, и доведенной до крайности идеи человеколюбия. Но преступление мысли и осталось в пределах мысли – в дело оно никогда не переходило, и то, чем я был увлечен, никогда не увлекало за собою другого.

Я сделался преступником, больше всего боясь преступления, и глубоко чувствую свою вину, сокрушаюсь сердечно. Желаю одного – иметь возможность доказать впоследствии, сколь я уважаю власти, сколь противно мне всякое беззаконие и как желаю быть полезным отечеству! Да простит мне мой проступок высокая милость, не имеющая пределов, ради моих молодых лет, ради матери-старухи, ради отца моего, который прослужил 40 лет своему отечеству и оставил после себя 6 сыновей, готовых на служение! Прибегаю с мольбою и твердою надеждою на великую милость! Несмотря на то, что мы показались не имеющими должного уважения к закону, скажет ли кто из наших начальников, что мы были сколько-нибудь непочтительны или строптивы? Поведение наше доныне не засвидетельствует ли, что мы неспособны к большому преступлению?

И если измерить ту пользу, которую принесли мы обществу справедливым исполнением своих обязанностей, то сколь мало будет пред нею то зло, которое мы нанесли себе, как членам гражданского общества, неправильно-мыслием? Нам ли возможно было не увлечься чем-либо в молодости? Но если теперь, когда мы образумились, будем еще помилованы и нам представится возможность доказать верность своих чувств, мы вовеки будем благодарны!

Бывший учитель кандидат словесных наук Василий Белозерский

Ч. IV, арк. 107 – 157. Оригінал.

Опубл.: Збірник пам’яти Тараса Шевченка. – С. 186 – 209.

Примітки

727. Серія книжок, що видавалась В. Ф. Одоєвським разом з А. П. Заблоцьким-Десятовським.

729. «Слов’янська міфологія» М. І. Костомарова друкувалась 1847 p. y Києві в друкарні Вальнера старослов’янським шрифтом. Це видані окремо фрагменти лекцій М.І.Костомарова в університеті, де він прагнув обгрунтувати ідею об’єднання слов’ян.

731 Брюховецький Іван Мартинович (р. н. невідомий – 1668) – гетьман Лівобережної України (1663 – 1668), обраний на чорній раді 1663 р. на околиці Ніжина, яка відображена в одноіменному романі П. О. Куліша. Козацька рада була названа «чорною» тому, що поряд з козацькою старшиною, рядовим та запорізьким козацтвом у раді брали участь і селяни навколишніх сіл та міська біднота.

Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 1, с. 399 – 413.