№ 346 1847 р. квітня 17. – Відповіді М. I. Костомарова на питання під час допиту в III відділенні

Дополнительные вопросы, предложенные г-ну адъюнкт-профессору Костомарову, и ответы его

1. В первом показании вашем объяснили вы, что рукопись, называемая «Закон божий», была у вас неполная, ибо часть от нее оторвана и что вы не знаете, кто ее пополнил, но в ваших бумагах оказался список этой рукописи на цельных листах, а у Гулака найден еще список той же рукописи, писанный вашею рукою на малороссийском и русском языках, совершенно полный, с возмутительными воззваниями в конце: «К братьям украинцам» и «К братьям великороссиянам и полякам». Из этого открывается, что вами переписаны были по крайней мере три экземпляра «Закона божия». С какой целью вы размножали экземпляры этой рукописи и не передали ли еще кому оных, кроме Гулака?

На первый пункт имею честь отвечать, что я и прежде показал, что рукопись была дана Гулаку, который ее завез, и показал, что в том экземпляре, в котором она у меня найдена, она неполная, что и действительно так было. Я показал, что я перевел с польского то, что было на польском, а малороссийское оставил, что явствует из того списка, который дан был Гулаку. А сколько помню, то у меня было два экземпляра оной, именно: в одном я выписал малороссийское, а в другом присоединил перевод того, что было на польском. А кроме Гулака я ее никому не давал, что я верно знаю.

2. Таким образом вы размножили экземпляры преступнейшей рукописи, сами сознались, что вами выдумано кольцо с вырезкой имен св. Кирилла и Мефодия; сверх того, имеется в виду показание, что вы были главным представителем Славянского общества умеренной партии, а по временам предавались либерализму и отвергали монархическое правление. При столь важных уликах, не изъявите ли полного сознания и в том случае подробно объясните начало, состав, все совершенные и предположительные действия Славянского общества.

На второй пункт имею честь отвечать, что я выдумал кольцо совершенно без всякой цели сделать его девизом, а просто из того же почитания святости, какую оказывают ношением колец Варвары-великомученицы, Макария и т. д., а если кому-либо вздумалось, заимствовав его от меня, сделать его в безумной голове своей девизом какого-то общества, то чем я виноват? Что я был представителем Славянского общества умеренной партии и притом главным, то на это я могу отвечать только то, что я любил заниматься славянскою литературою, филологиею, историею, думал о соединении славян, но никогда не отделял этой мысли от другой святой, задушевной – желания славы и первенства законному отцу-государю и любезному отечеству моему русскому, монархического правления я никогда не отвергал в своей жизни.

3. В одной из записок, найденных у вас, сказано, «что славянские народы воспрянут от дремоты своей, соединятся, соберутся со всех концов земель своих в Киев, столицу славянского племени, и представители всех племен, воскресших из настоящего унижения, освободятся от чуждых цепей, воссядут на горах (киевских) и загремит вечевой колокол у св. Софии; суд, правда, и равенство воцарятся. Вот судьба нашего племени, его будущая история, связанная тесно с Киевом… Верь мне это будет, будет, будет… Здесь (в Киеве) поднимется завеса тайны и явится безвестное». Объясните с какой целью составлена была эта записка и не выражались ли в ней надежды и правила Славянского общества?

На третий пункт имею честь ответить, что записка, найденная у меня, где говорится о собрании славян в Киеве, есть отрывок повести «Панич Наталич», в которой представлен молодой человек, увлекающийся фантазиею и впадающий в разные грезы, в том числе и панславистические. Я смею представить, что в этих словах нет ничего противозаконного, ибо здесь говорится о соединении славян и об освобождении племен славянских от чуждого ига, т. е. турецкого и венгерского (словаков). Пиша это сам, по своим понятиям, я не предполагал непременно в Киеве совершение какого-то возрождения славян, а представил здесь мечтателя, доведшего идею панславизма до смешного восторжения. Я здесь осмеивал увлечение молодежи, и лучшим доказательством того служит то, что герой моей повести женится и делается отличным и добрым чиновником в таможне, чем хотел я выразить, что бред фантазии с летами проходит, и юноша, остепеняясь, делается добрым семьянином и полезным гражданином.

4. В другой записке вы с особенным восторгом говорите о панславизме, как о лучшей идее нашего века, и о стремлении славянского племени к собственному развитию. Какая была цель ваша при составлении этой записки?

На четвертый пункт имею честь отвечать, что ежели я говорил с восторгом о панславизме, как о лучшей идее нашего века, и о стремлении славянского племени к собственному развитию, то такие мысли повторялись тысячу раз и в «Журнале Министерства народного просвещения» [667], и само правительство наше посылает в славянские земли путешественников и, ревнуя о просвещении, поощряет и награждает ученых, трудящихся для истории и филологии славянских народов.

5. Из пяти писем, полученных вами от Кулиша, видно, что хотя вы опровергали чрезмерное понятие его о Малороссии, но с тем вместе разделяли его мнения по другим, предметам, например, вы находили, что в его сочинении об Украине, исполненном мыслей о прежней свободе, «историческая истина высказана с такою смелостью, с таким благородным чувством, как еще не бывало на Руси». Почему вы одобряли такие поступки Кулиша?

На пятый пункт имею честь отвечать, что говоря о сочинении Кулиша, я, с одной стороны, действительно указывал на некоторые исторические достоинства, находившиеся в этой книге, а с другой – это был комплимент. Я вел частый и продолжительный спор с Кулишом и на словах, и на письме, и желал отвлечь его от исключительной, фанатической преданности Малороссии с помощью рассуждений и исторических доводов. Зная его крайнее самолюбие, я не хотел нападать на него сразу и почитал удобнейшим прежде похвалить его, а потом уже опровергать, что и делалось.

6. Что означают слова Кулиша в одном из тех же писем: «Христианство не должно охлаждать наше стремление к развитию своих племенных начал, ибо не без причины брошено в землю зерно и пустило уже глубокий корень»?

На шестой пункт имею честь отвечать, что слова Кулиша: «Христианство и прочее означают то, что я к нему писал, что истинный христианин не должен пристращаться к каким-нибудь обычаям народным и вообще к массе того, что называется народностью, и что ежели малороссийская народность пропадет совершенно, то это еще не потеря для человечества, ибо значит так нужно, и он отвечал, что зерно в землю брошено, т. е. народность, язык, нравы, и потому христианство не мешает им развиваться.

7. Далее Кулиш, рассуждая о каком-то развитии, опровергает, кажется, вашу мысль и говорит, что делать возгласы крайне безрассудно, а должно действовать на народ распространением сочинений и школ так, чтобы это происходило как бы случайно. Объясните, в чем состояли ваши суждения и намерения по означенному предмету?

На седьмой пункт имею честь отвечать, что слова Кулиша о возгласах относятся к тому, что я ему писал, что, несмотря на хвастовство малороссиян, их заслуги ограничиваются только пустыми возгласами о том, что у нас так хорошо, мы то-то и то-то и этим доказывал ничтожность их народности, а он мне отвечал, что должно действовать школами и тому подобным. В том же письме я ему писал, что кто любит Малороссию, тот должен не хвалить и не превозносить свою народность, а должен заботиться о просвещении и благосостоянии своих земляков на том пункте, на котором его судьба поставила и который предоставлен ему от общественных властей.

8. Вы писали к Кулишу, что не считаете малороссиян достойными высокой участи. Кулиш, защищая свою родину, между прочим, ответствовал вам: «будет, может быть, время, когда от одного звука труб его падут стены и твердыни, для разрушения которых вы считаете необходимым оружие». Из этого видно, что вы считали необходимым действовать оружием. Объясните, какие предположения имели по этому предмету?

Я писал Кулишу об оружии, вовсе не разумея здесь какого-нибудь мятежнического действия, а говорил о слабости Малороссии, которая, быв воєнною, не могла ни удержать своей казацкой самостоятельности, ни даже выбиться без чужой помощи из-под ига польского, и писал: «То разве теперь, когда уже Малороссия прежняя казацкая совсем исчезла, разве теперь, как от труб Иисуса Навина восстанут стены ее?» (не помню слов, а в таком смысле), а он отвечал, что действительно от ее труб падут и прочее.

Обстоятельно своего письма я не помню, но знаю только, что мне в своей жизни никогда не выходила мысль о действии оружием за Малороссию, над движением в пользу коей и литературой ее я, как природный русский, посмеивался.

9. Почему вы дозволяли себе иметь переписку с Кулишом, тогда как все содержание его писем или прямо преступно, или чрезвычайно сомнительно, и почему писем его тотчас же не представили начальству?

Зная Кулиша прежде как до безумия преданного Украине, без всяких однако политических идей и тому подобное, я принимал усилившуюся в нем в Петербурге привязанность к Малороссии за следствие долгого прожития вне Малороссии и вел с ним спор в намерении разуверить его историческими доказательствами. Начальству же моему известна была эксцентрическая привязанность его к Малороссии.

10. Студент Посяденко писал к Гулаку: «Я удалился на время от вашего вполне христианского общества, но дух мой никогда не удалится, «ибо в самой глубине души моей положена мысль никому еще не ведомая; вот почему прежде, чем увидел я Костомарова, душа моя принадлежала уже обществу, коего никто из вас не знает». Не явно ли письмом этим доказывается существование тайного общества и не известно ли Вам, о какой мысли неведомой говорит здесь Посяденко?

Студент Посяденко пишет, вероятно, разумея под обществом круг знакомых. Этот студент познакомился со мною в мае прошлого года и бывал после того очень редко пока, наконец, я совершенно отказал ему. Но о какой мысли неведомой говорит Посяденко, мне это не известно и я полагаю, что слова его есть совершенный вздор, ибо этот студент вел жизнь совершенно уединенную, как и слышал от него же самого, и душа его верно принадлежит такому обществу, которого никто не знает и даже сам он. Впрочем, бывши мало знаком с Посяденком, я не могу уверять ни в чем, а знал только то, что этот Посяденко никакого не показывал особенного направления, кроме обыкновенной простоты и мужиковатости студента из простого звания. Знакомство с ним и возникло и кончилось единственно по поводу перевода сочинения Пастория, к чему он оказался неспособный.

11. После пасхи 1846 г. вы сказали студенту Посяденко, что было бы нехудо составить общество в духе славянском и читали при этом несколько пунктов вроде проекта; спустя несколько дней после того у вас Гулак и Навроцкий, рассуждая о предположении основать общество, говорили, что должно назвать его обществом св. Кирилла и Мефодия и придумать какой-нибудь символ; а в августе того же года вы или Гулак говорили Посяденке, что и его сделают членом того же общества. Подтверждаете ли вы это, какие пункты проекта вы показывали Посяденке, не был ли это устав общества, вами ли он сочинен и в каком именно смысле; состоялось ли это общество и какой символ для него придуман?

Студенту Посяденке я никогда не говорил о проекте заводить общество в духе славянском, и это показание Посяденки есть самая безстыдная ложь. Студенту Посяденке я говорил, что надобно найти таких студентов, которые бы разделили между собою труд переводить с латинского авторов, писавших в Южной России, – проект известный начальству нашему. Этот студент, которого я выгнал за мужичество и нахальство, теперь клевещет на меня с досады и переделывает то, что было. В августе же Посяденку я даже не видал. Говоря о переводе с латинского, я никаких пунктов проекта не показывал, а просто дал ему книгу, а что Гулак говорил, что должно составить общество и не придумать, а взять символом его кольцо мое с именем Кирилла и Мефодия, то это справедливо и уже мною изложено в первом показании, но это общество никогда не состоялось, по крайней мере сам Гулак перестал говорить мне об нем. Гулак несколько раз говорил мне об этом предполагаемом плане, но так странно и смешно, что я не принимал этого никогда серьезно.

Для яснейшего же усмотрения всех обстоятельств я излагаю здесь, каким образом я познакомился с этими людьми. Прибывши в Киев в 1844 г., я в доме Юзефовича познакомился с Кулишом, которого Юзефович рекомендовал мне с самой выгодной стороны, как человека, преданного малороссийской истории и могущего мне много пособить в занятиях историею Богдана Хмельницкого, которую я хотел тогда начинать. Потом я не был в Киеве.

В 1845 г. меня перевели в Киевскую гимназию учителем, где я сблизился с Кулишом и познакомился в квартире его с Белозерским и Марковичем, потом с Гулаком. Все они были напитаны пламенным желанием трудиться для украинской истории, филологии и народности. Когда Кулиш уехал в Петербург, я, никогда не преданный украиномании, восставал против бесплодного направления, которое увлекало молодых людей от дельного занятия науками и вдавало в глупости, как например, загадки, сказки и тому подобное, в тех летах, когда надобно заниматься чем-нибудь подельнее, и зная покровительство, оказываемое правительством нашим и начальством занятию славянщиною, тем более еще этим людям, особенно Белозерскому, хотел сделать добро, думая, что он может, занявшись славянскими языками, в чем он прежде получил достаточные основания быть кандидатом для поездки в славянские земли и, зная при том огромные сведения Гулака, старался отклонить их от украиномании и развить в них любовь к славянству, в чем оба они имели начало.

Таким образом я занимался с Гулаком сербскими песнями по вечерам, потом он занимался законодательством древних славян, а я древнейшею историею славян; а Белозерский, квартировавший далеко, занимался также ревностно чешскою литературою и вообще славянскою филологиею. В это время пламенного занятия славянством, в котором я просиживал и дни и ночи, ибо готовился к кафедре, я сделал себе кольцо с именем Кирилла и Мефодия, будучи увлечен почитанием таких великих святых мужей, изобретателей азбуки нашей и переводчиков св. писания, что очень понравилось Гулаку и Белозерскому, и Гулак тотчас сделал себе кольцо, хотя и не такое как у меня, что уже доказывает, что тут не было идеи общества, потому что в противном случае знаки были бы одинаковы. Все это делалось зимою и весною 1846 г.

Потом Гулак и Белозерский начали называть обществом такой круг людей, занимающихся славянством, а далее Гулак начал мечтать о том, чтоб установить определенные правила, на что я отвечал, что это ребячество. В самом деле это было следствие дерптского духа, занесенного Гулаком из места своего воспитания. Эта мысль об обществе сделалась в нем совершенным полубезумием; он сам не сознавал ни правил, ни цели, чего хотел и увлекался то в литературу, то в политику, смотря по тому, какая книга на него подействует. Но так как я не отвечал ему на это желанием, а смеялся, то он, казалось, и оставил.

Белозерский же держал экзамен, жил несколько времени у Гулака, и тогда с ними я виделся очень редко, ибо квартировал уже от них далеко и совершенно занимался наукою и другим кругом знакомств. К тому еще мне не нравилось ребячество и фантазерство их обоих; я с ними совершенно раззнакомился до того, что Белозерский уехал из Киева, не попрощавшись со мною, навсегда.

С половины мая, июнь, июль, август и сентябрь я не видел Гулака, а в октябре, как я выше заметил в первом показании, Писарев прикомандировал его ко мне для издания Величкинской летописи. Гулак не показывал тогда ни малейшей наклонности заводить общество, занимался, кроме летописи, историею Померании и законодательством славянских народов и очень часто я доставлял ему книги из библиотеки университетской. Вообще он от меня тогда скрывался и обращался не как с близким знакомым, бывал редко и очень неохотно. В это время он выманил у меня рукописное сочинение в духе самой противозаконной украиномании, сочиненное, как я подозреваю по названию в других списках «Закон божий», де Бальменом, как я показал уже прежде. С тем Гулак уехал.

А студент Навроцкий в близких отношениях со мною никогда не был и только весною, когда Гулак бредил об обществе, Навроцкий тоже заговаривался, но так бессвязно, что я до сих пор не понимаю, о каком обществе он говорил, но кажется, что он разумел под обществом круг людей, занимающихся одним предметом. Белозерский, сколько мне помнится (ибо этому уже год), также далее не простирал своих взглядов.

Поэтому я ничего не могу сказать более об этом предмете, кроме сказанного уже чистосердечно в первом показании, что общество Кирилла и Мефодия никогда не существовало и было одним бредом; ежели ж бы оно стало чем-нибудь правильным в противозаконном духе, то я бы непременно донес об этом. По здравому рассудку круг людей, занимающихся одним каким-нибудь предметом, нельзя назвать обществом, разве только принимая слово общество в таком смысле, в каком называется обществом и круг знакомых.

Вольно было легкомысленным людям называть обществом то, что в глазах моих обществом никогда не было. Студенты, как Маркович, Посяденко, Навроцкий, втершись в мой дом, действительно разглашали, что они были в обществе, что доходило стороною до моего слуха, за что я им дал отказ и даже весьма неучтивый: к несчастью наглость малороссиянина не знает никаких пределов вежливости, так что мой служитель Посяденку едва было не вывел за руки, а Навроцкому я принужден был сказать, чтоб он никогда уже ко мне не являлся, и только после того в остальные четыре месяца я их не видал в глаза.

Но я с этими студентами никогда не дружил и всегда считал их за пустых людей, и если они приходили в мой дом, никогда не званные, то я всегда показывал вид, что они мне в тягость, а часто просто просил уходить. Такие посещения были притом редки. Я обманулся только в Гулаке и в Белозерском, особенно в первом, ибо г-н Белозерский в близких отношениях со мною не был уже по короткости времени нашего знакомства. Гулак действительно обнаруживал склонность к либерализму, занесенную им из Дерпта, в особенности глупую и странную страсть к корпорациям и обществам, но мне после показывалось, что он изменился; Белозерский же был вначале, подобно Кулишу, который над ним имел влияние, эксцентрически предан Малороссии, но ни от того [668] ни от другого я не видел злоумышленного, коварного, либерального направления, и мечты их мне казались детством и увлечением, ибо все ограничивалось нелепыми возгласами в пользу и преимуществу малороссиян над другими народами.

12. При вас в собрании у Гулака Савич и Навроцкий рассуждали о необходимости уничтожить в России монархический образ правления, о введении народного правления, в котором бы каждое славянское племя имело своего представителя, а Савич при этом доказывал возможность произвести такой переворот и воспользоваться для этого строящейся в Киеве крепостью. Вполне ли вы разделяли эти мнения Савича?

Савич, отрекомендованный мне Гулаком, был со мною знаком очень на далекой ноге, так что я его видел раза три в жизнь. Он оказывал либеральное расположение, за что я с ним и раззнакомился, так что, когда он уезжал за границу, хотел побывать у меня, то я приказал сказать, что меня дома нет. Он был помешан на французском коммунизме и считал возможным, что общество человеческое дойдет до того, что все будет общим, даже жены, а о разговоре у Гулака я не помню. Либеральных же мнений его я отнюдь не разделял.

13. С какой целью вы составили три легенды о св. Кирилле и Мефодие?

Легенды о Кирилле и Мефодие мною не составлены, а переведены из «Acta sanctorum» [669] для сочинения моего «О том, кто просветил Россию светом христианской веры», которое, сочинение, углубляя меня в житие св. Кирилла и Мефодия, и подало мысль сделать кольцо. Впоследствии я, переработавши его, хотел напечатать вместе с легендами.

14. Для чего вы хранили у себя написанное на нескольких листочках стихотворение возмутительного содержания, даже «Сон» сочинения Шевченки, исполненное самых наглых и дерзких описаний особ высочайшего дома, равно две книги: печатную и рукописную, сочинений того же Шевченки, исполненных подобных мыслей! Кто переписывал и иллюстрировал означенную рукописную книгу?

Сочинения эти держал я более для языка, но разделять гнусных мыслей, в них изложенных, я не мог никогда. Я имел намерение давно уже составить словарь малороссийских наречий в сравнении с другими наречиями славянскими и трудился над этим предприятием еще в Харькове, где помогали мне профессора Метлинский и Срезневский. Вследствие того я собирал всякий сброд на малороссийском наречии. Иллюстрированная книга была приведена в это положение де Бальменом, которого я лично вовсе не знаю. Эта книга была у Юзефовича.

15. Кем сочинена драма на польском языке, в которой предисловие исполнено клевет на правительство России, а действующими лицами выведены политические преступники? От кого получили вы эту драму, для чего хранили у себя и давали ли ее кому-либо для снятия копий?

Драма, писанная на польском языке, я ее не читал вовсе, бывши учителем, отнял ее у ученика, который инспектором был наказан. Я ее никому не давал и не показывал, а хранил у себя на основании дозволения профессором иметь запрещенные сочинения, но что в ней, я до сих пор не знаю, только – что она Мицкевича по заглавию «Dziady».

16. Почему на печати вашей вырезано: «Иоанна гл. VIII, ст. 32» и с какой мыслью вы приняли этот стих себе девизом?

На печати моей вырезанные слова означают то, что во всякой запутанности – как мирской, так и ученой, – должно прибегать к истине евангельской, которая одна может освободить человека из стесненного положения.

17. Объясните содержание предъявляемых вам писем и стихов, кто такие Метлинский, Тихонович и Александров [670], какого рода сношения были у них с вами, не принадлежали они и в какой степени к Славянскому обществу?

Метлинский – проф. Харьковского университета, Тихонович – учитель 1 гимназии в Харькове латинского языка, а Александрова я не знаю, и в первый раз слышу о нем. С Метлинским и Тихоновичем я знаком совершенно дружески, как ни с кем, живя еще в Харькове я был с ними неразлучен, а с Метлинским и Срезневским занимался славянскими языками. Метлинский и Тихонович – люди самые честные, преданные правительству и, как я, чуждые общества; такими я знал их.

Здесь, в их письмах, идет дело о проекте издания «Сельского чтения» для малороссийского простого народа: мысль, не заключавшая ничего политического. Я уже в первом показании изложил, что был намерен издавать «Сельское чтение» для малороссиян, переводя статьи из издания князя Одоевского [671]. Я писал об этом Метлинскому, предлагая ему собрать для этого дела охотников участвовать и деньгами, и пером, чтоб потом, когда соберутся средства, представить это на разрешение правительству.

Я, не видя ничего в этом ни противозаконного, ни идеи общества, о чем и писал в письмах Метлинскому, взялся в числе многих участвовать в этом деле, если не пером по-малороссийски, то частью денег, выбором статей, советом, присмотром за печатью, если то будет нужно, не ради любви к Малороссии, а из любви к просвещению, покровительствуемому правительством. Намек на мой план есть то, что я в письме к нему писал, чтобы каждый из подписчиков получил в вознаграждение часть экземпляров и чтоб прежде всего составлена была программа со всеми подробностями и одобренная министерством народного просвещения и чтоб, наконец, испросить содействия министерства государственных имуществ к рассылке издания между народом. При сем имею честь объяснить имеющиеся в письме сомнительности.

1. Здесь говорится о войне за правописание. Метлинский очень жарко спорил о том, какое правописание избрал для малороссийских сочинений и присылал мне разные замечания по этому предмету, и я отвечал ему всегда, что это просто пустяки и смешно. Теперь он это опровергает и доказывает важность.

2. Здесь говорится о войне за дворянство. Это следующее: по поводу статьи моей в «Библиотеке для чтения» [672] и по поводу других замечаний относительно истории Малороссии, в которых я указал, что прежнее малороссийское дворянство все исчезло или ополячилось под игом Польши, а нынешние дворяне – новички и потому не имеют того высокого значения древности, как русские, возник спор, и я писал об этом Метлинскому, а он, как малороссиянин, здесь кажется обижается.

3. Об имении. Я точно имел намерение купить имение близ Киева.

4. «Ты понимаешь» и прочее. Я написал к нему и прежде всегда говорил, что стремление к поддержанию народности необходимо связано тесно должно быть с православием и самодержавием. Что он понимает под национальными и официальными формами, я не знаю; он ссылается на Географическое общество [673], я не знаю изданий этого общества и потому для меня намек этот непонятен. Александрова же стихов и объяснить не умею, ибо не знаю этого человека, а кажется, что это также нечто в роде украиномании. Приписку в письме Тихоновича я понимаю так, что необходимы правила для подписчиков. Метлинский любит украинский язык и песни, а Тихонович этим вовсе не занимается, оба малороссияне по роду. При сем имею честь, припомнивши, показать, что я несколько раз говорил Гулаку, Белозерскому и Навроцкому, чтобы они не мечтали об обществе, и если составили какие уставы, то чтобы все порвали, ибо всякое название общества есть уже преступно, на что они уверяли, что у них уже ничего нет, и они об обществе не думают, почему я полагал, что бред их окончился.

Еще припоминаю, что Гулак предлагал мне несколько раз составленные им разные проекты, но я не знаю даже до чего они клонились и отвечал шутками на все подобные фантазии.

Адъюнкт-профессор Н. Костомаров

Имею честь представить при сем припомненное весьма важное обстоятельство. Во время занятия древностями и историею я действительно имел такую мысль, что хорошо было бы ежели б при императорским университете св. Владимира было основано общество филологии, истории и древностей славянских, даже так, чтоб уже существующая комиссия для древностей была преобразована в такое общество. Эту мысль я сообщил многим и в том числе помощнику попечителя. Но это было не более, как частная мысль, а не замысел, и предположение такое только тогда могло бы осуществиться, когда бы правительство сочло это нужным. Действительно мне казалось тогда, что такое общество всего приличнее могло бы быть названо именами св. Кирилла и Мефодия, просветителей славян, как университет назван именем просветителя России. Эта мысль высказываемая многими, могла породить толк о заведении общества и участии в нем моем и потому показание студента Посяденка, что он слышал о чем-то вроде общества св. Кирилла и Мефодия, размысливши и припомнивши, я считаю теперь не совсем безосновательным, ибо желание возможности такого общества меня точно занимало, но желание, а не замысел.

Адъюнкт Н. Костомаров

18. Насчет печати вашей с вырезкою ссылки на текст из евангелиста Иоанна: «И уразумеете истину, и истина свободит вы» показали вы, что текст этот взят только в том смысле, что во всех делах одна истина может освободить человека из стесненного положения. Но в § 23 известной вам рукописи («Закон божий») сказано: «И пришел сын божий на землю, чтоб открыть истину, дабы та истина освободила род человеческий». В § 26 и 30 той же рукописи почти тоже сказано. Не эта ли рукопись подала вам мысль сделать упомянутую печать и не была ли печать таким же законом Славянского общества, как кольцо св. Кирилла и Мефодия?

Печать моя сделана была по следующему незначительному случаю: Кулиш рассказал мне еще в 1844 г. план своего романа и затруднялся развязкою, а потом, пришедши ко мне через несколько дней, объявил, что он придумал лучше всего оставить так, как в самом деле случилось то событие, которое он избрал для своего романа сюжетом, и произнес этот текст «И уразумете истину» и прочее, указывая на то, что истина вывела его сама из затруднительного положения. Мне понравилось это, и как я себе делал тогда печать, то и вырезал на ней помянутый текст. Это может засвидетельствовать Кулиш, если вспомнит.

19. При дальнейшем рассмотрении той же рукописи («Закон божий») оказывается, что она не может быть переводом; ибо все обнаруживает в ней оригинальное сочинение, приноровленное к России и Малороссии. Объясните это как следует.

Подлинник сочинения, известного мне под именем «Поднестрянки», а другим под именем «Закона божия», писан по-малороссийски, о чем я показывал. Список, с которого я переписывал, не знаю где. Обыкновенно все списки малороссийские я бросал в кучу негодной бумаги, предварительно переписав иногда в двух и даже в трех вариантах, что можно видеть из тысячей песен, сказок, документов и тому подобных, хранящихся у меня. Кем сочинен подлинник, я не знаю, о чем уже показал, как я не знаю сочинителей многих подобных бродячих произведений на малороссийском языке, например «Разговора Великороссии с Малороссиею» [674], «Царства праведных», «Грицька Залезняка» и тому подобных. Об этом сочинении я упоминал г-ну помощнику попечителя, именно когда читал ему одну статью свою и по случаю зашел разговор о бродячих малороссийских сочинителях и в самой этой статье, напечатанной в одном из номеров «Библиотеки для чтения» за прошлый год («Мысли об истории Малороссии»), я, исчисляя бродячие малороссийские сочинения, назвал и «Поднестрянку», а [675] сколько мне помнится, при этой рукописи находились стихи, под которыми стояло заглавие «Поднестрянка».

Адъюнкт Костомаров

Ч. III, арк. 136 – 164. Оригінал.

Частково опубл.: Збірник пам’яти Тараса Шевченка. – С. 149 – 161.

Примітки

Відповіді М. І. Костомарова на початку тексту і далі в окремих місцях злегка перекреслені чорним олівцем.

667. «Журнал министерства народного просвещения» виходив щомісяця з 1834 по 1917 р.

668. На полях проти слів «но ни от того…» помітка: «Какое противоречие! Выше сам говорит о их либеральном направлении, а тут что не заметил оного!»

669. «Acta sanctorum» («Акты святых») – збірка житій святих східних і західних церков.

670. Александров Володимир Степанович (1825 – 1894) – український письменник. Вперше з поезіями виступив в журналі «Основа» (1861), автор популярної у народі пісні «Я бачив, як вітер березку зломив» та ін. Написав вірш «Т. Г. Шевченку», (1846) (див. док. № 350).

671. Збоку тексту напроти слів: «Князь Одоевский» помітка Костомарова: «Мысль эта известна начальству».

672. «Библиотека для чтения» – російський журнал, видавався в Петербурзі з 1834 по 1865 р. Журнал боровся з передовими течіями в російській літературі, за що його критикували М. В. Гоголь і В. Г. Белінський.

673. «Географическое общество» – засновано в Петербурзі в 1845 р., випускало періодичні видання: «Известия», «Записки», а також журнали: «Метеорологический вестник» и «Живая старина».

674. «Разговор Великороссии с Малороссией» – великий історичний віршований твір, створений у 1762 p. Семеном Дівовичем, перекладачем генеральної канцелярії. «» – це витвір представника козацької старшини. Мета твору – довести, що українська козацька старшина має такі ж підстави на державні та політичні права, як і російське дворянство. Інші твори цього автора істориками не виявлено.

675. Від слів «а сколько мне помнится» і до кінця текст відповіді написаний М. І. Костомаровим.

Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 1, с. 279 – 287.