№ 111 1846 р. лютого 15. – Лист О. В. Марковича до М. І. Гулака з висловленням його щирої любові до батьківщини та з повідомленням про етнографічні пошуки

Переяслав, 1846 г. февраля 15

Добрейший Николай Иванович!

Сейчас после вашего отъезда у распечатал ваше письмо! Какое очарование! Вас видеть лицом к лицу, слышать голос ваш и потом, как в глазах еще не, померк ваш образ, а в сердце продолжал слышаться голос, читаю ваше длинное, чудесное послание! Стало очень досадно на себя, отчего в письмах моих к вам так мало содержалось материи и так разлито много было слов. Право, все письмо ваше до конца от начала так полно и совершенно овладело моей мыслью, что я могу верить всему в нем написанному: столько натуральности в развитии чувств, под влиянием которых вы находились, пища мне! Я читал историю вашей души за 2 месяца: чем же мне благодарить вас за доверие, за слова и буквы, которых, право, я не стою и которыми так снисходительно вы меня удостоили? Любовь самая горячая, какую только воображал я, да что воображал и не воображал никогда ни в ком к нашей любезной, к нашей плачевной родине, поразила меня до глубины души. Как? Любить так, как вы любите? Не как предмет вашей жизни и занятий, безинтересно, бескорыстно, с верою и надеждою?

Да кто, скажите, кто так любит или любил когда-нибудь Малороссию? Я люблю сироту, но, боже мой, сколько к моей любви примешано нечистого эгоизма. На этот раз скажу что-нибудь про свою любовь, чтобы сравнением низким еще более возвысить вашу. Стыдно мне говорить, страшно вам будет услышать, но я вот что скажу: если б я почему бы то ни было не имел возможности сам быть действителем, оратаем родной почвы, я не ручаюсь тогда за свои чувства! Уверяю вас, клянусь своим непостоянством, что говорю правду! Когда я записываю, я всегда имею ввиду людей, которым мои строки доставят удовольствие и восторг. Я никогда не забываю, что записываемое принадлежит мне по труду и наблюдательности. Когда говорю о сиротствующей матери нашей и плачу с кем о ней, – всегда помню, что мои слезы, что мой разговор – высоки и благородны; помню всегда, что в счастливые минуты вдохновенного чувства моего я приобретаю что-нибудь для своего сердца и ума. для доброго расположения ко мне людей. Да избавит меня господь от самолюбия, на мне тяготеющего!

Ох, гнусное, чудовищное самолюбие.

Вам понятно будет, что я хочу сказать, на що жалкую, потому что Вы понимаете, чего стоит, какой любви Родина наша; понимаете ж потому, что любите ее возвышеннейшею в свете любовью в разливе своего неограниченного чувства. Вы надеетесь и ждете от нас больше, чем мы можем сделать для нашей Родины. Не хочу называть лиц других, а укажу только на себя, на которого вы надеетесь як на передні воли.

За все мои грехи я еще терпим господом, конечно, оттого, что он вечен. Мы только нетерпеливы, нам надо поскорей выигрывать время, наказывая и награждая. Он один не ограничен временем, не принуждается им, он один торопится своими определениями. Если вам нравится эта мысль высокая – поблагодарите за нее св. Августину.

Я говорил: бог милостив еще ко мне. В докторе моем Козловицком я нашел необыкновенно простую и сострадательную душу: они мне с богом помогут – верю и надеюсь. А знаете сами, как мне здоровье необходимо при моей мнительности, при моей энергии. Дай бог! Помолитесь вы за меня когда-нибудь; молитвы таких чистых и светлых душ, как ваша, верней достигнут верховной чистоты, высочайшего света. В сестрах своих нашел я великое преимущество над женщинами, каких знал, встречался и сближался с ними до сих пор. В них грациознейшая игра чувств строго благородных со впечатлениями легкими, иногда обманчивыми. Чтобы вам не вдаться в ложную веру моему чувству увлекательному, судите о них по факту перед вашими глазами совершившемуся: Тони наша не говорила вам ничего, если думаете, что от болезни, то я скажу, что у нее нога болела, а не язык говорящий; если вам замечу, что она весьма не глупа, то вы мне поверите, она также хорошо очень воспитана. Так вот же истинный подарок вам, душе вашей правдивой.

Сестре очень много стоит усилия заговорить с незнакомыми людьми, все ей кажется, что она в таком случае лицемерит и лжет. Пусть это крайность, но согласитесь, много должно быть истины в том человеке, который так мыслью впал немножко в крайность. Не распространяюсь о сестрах более по пословице: сдастся возок на другой разок…

Какую же благодать, вы спрашиваете, нашел я в близости к столь, допустим, и превосходным женщинам? Что я не так буду падок на других женщин, что я стану более дорожить сердцем, что словом буду разборчивей в отношении к слабому полу вообще, но сильному очень над вашим покорным слугою. Не дай серцю потолю, бо й сам підеш в неволю – начитал я в своем сборнике. И много-много еще есть такого, за что мне должно благодарить бога! За вас также! Недаром учит наша пословица: не купуй хати, а купи сусіда [164].

По сравнению с историей греческой образованности, конечно, теория Тернавского [165] верна, но мне позволите думать, что Геродот лучше знал греческий язык, нежели знает Костомаров язык малороссийский. Я греческого не знаю, зато малороссийский чувствую как-то и могу судить несколько о писателях на нем, на пашем языке. Костомаров гоняется за простотой, а ловит грубость и безвкусие: прислушайтесь к простоте языка натуральной в стихах Шевченка и тогда не сердитесь, пожалуйста, читая Костомарова; и не столько благородства недостает слогу Костомарова, сколько вкуса: неприятное для слуха стечение в малороссийском языке деепричастий служит Костомарову и облегчением версификации и вместе тонами для звукоподражаний; и ищите теперь музыки и гармонии, в особенности ищите ее у Кулиша, и тогда удержите негодование ваше на музыку в слоге Костомарова: у того гармонически мерная музыка как походка его, которую и теперь живо вспоминаю, у Костомарова нет в походке такта, нет и в слоге его малороссийском, Кулиш сыплет слова в чудных периодах и тоны его языка невольно мне напоминают звонкий стук каменьев в быстром ручье.

Кулишу писать историю, как вы себе хотите. И если на Костомарова можете действовать сколько-нибудь, не ободряйте его в этой мысли, а пишите об ней Кулишу, за которого я ручаюсь, что голос ваш им услышан будет. Я прежде думал дело отнести на руки Белозерского, но мы ничего еще не знаем о его дарованиях к истории, хоть целомудренная и прекрасная простота языка у него сохранилась бы также, как и у Кулиша, если еще не больше. О брате моем Василе вы говорите так много, что он решился благодарить вас письмом, надеюсь, Вы не обидете его, не захотите оставить его без ответа. Здесь кстати провесть маленькую параллель между им и мной, чтобы вы могли судить, до какой степени можете угадывать людей. Ваш лестный отзыв о нас обоих, я сказал бы, справедлив, если б он не был так лестен, по Василий неуступчивее, решительней и предприимчивее меня; оба мы непостоянны, и брат смеется иногда над тем, над чем я не смеюсь, хотя нельзя сказать, напротив, чтобы я, над чем он не смеется, смеялся… Брат находчивее меня и деятельнее и еще бы можно наговорить разных разностей об нас обоих, но, во-первых, времени не имею или говоря пословицей (я все режу пословицами) так багато діла, що аж голова боліла; во-вторых, хто мовчить, той двох навчить, а хто говорить, той договориться; в третьих, хто хоче скотче, а хто куткудаче; в-четвертых; хто п’є, тому наливайте, а хто не п’є, тому не давайте. Впрочем скажу не то еще: у брата больше характера и самостоятельности, чем у меня.

О Василии Михайловиче Белозерском вы пишете так, как он заслуживает, то есть более, чем даже с почтением и любовью – с идолопоклонством. Действительно, это сердце удивительное. Ангельский мир в душе, усладительный разговор – пылкий, любвеобильный, умный; образ жизни чистый и правильный в высокой степени, поэтическое увлечение действительностью строго практическою Закреслено: «и благородного»., расторопностью и непрерывною и над этим всем – пламенная любовь к Христу. Сколько в нем соединилось всего доброго: без благодати Христовой чрез святого духа не сохранилась бы так прекрасно эта личность. Он для нашего кружка то, что хлор в спертом и тленном воздухе, в котором однако же люди живут, ибо в нем всегда, хоть малою долей, кислород пребывает. Вот что для нас Вася. Слава богу, избравшему его для нас путевой звездой к Вифлеему…

Жаль только, что наш ангелоподобный Вася задумал себе много в одно и то же время планов. Меньше всего я могу упрекать его в этом, но кто столько желает ему успехов, плодов созрелых и дела, как не я, наученный им же стремиться к целям высоким мимо всего задерживающего трудные пути нашего развития; кто научил меня жить тихо, честно, вести себя благоразумно, держаться хорошо? Василий Михайлович Белозерский. Вот мне и можно говорить про него все, что прийдет в голову – никто не подумает, что я восстаю из недоброжелательства: надо быть черт знает как неблагодарным, чтоб ему зло желать.

Козловицкий с удовольствием вспоминает старшую сестрицу Александра Александровича [166]. Э! В тім-то вес лихо встає. В последнее свидание Саша мне показался довольно некрасивым; доктор заметил тоже, но сестрицу Александра Александровича 1 находит весьма красивою и милою. Он хорошо помнит, что ее зовут Анютой, помнит дом почтенного Ивана Ивановича [167] в стиле готическом, пруд к саду; и вес это живо в его воображении, все это он старается в памяти удерживать как на земле своих пациентов. Козловицкий о вашей сестрице, Николай Иванович, восьмилетней говорит как о восьмом чуде. Дай бог, чтобы здорово было это милое создание: мне вчуже приятно было слышать, что говорил о ее дарованиях доктор. Он кланяется вам и всему семейству вашему.

Хотелось написать вам что-нибудь о моих пословицах, да устал уже сам и боюсь утомить вас продолжением письма.

Преданный вам

Афанасий Маркович

(P. S.) В моем письме столько многоглагольства, что и Саша должен им удовольниться. Совсем другое, впрочем, следует мне писать к нему, но я откладываю свою тяжбу до нашего свидания в Киеве. Тяжба о стихе «Жизнью пользуйся живущий». Саша понимает его или как язычник-грек, или как лихой кавалерист с усами – ухарь, что называется.

Ч. II, арк. 23 – 25. Автограф.

Опубл.: Киевская старина. – 1906. – Кн. 2. – С. 144 – 147.

Примітки

164. Закреслено «наперед».

165. Напевно, Терновський Петро Матвійович (1798 – 1874) – професор Московського університету.

166. Йдеться про О. О. Навроцького.

167. Батько М. І. Гулака.

Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 1, с. 101 – 104.