№ 259 1847 р. квітня 17. – Виклад змісту творів Т. Г. Шевченка, опублікованих у «Кобзарі» 1843 p., зроблений ІІІ відділенням
Стихотворения Т. Шевченко
Кобзарь (нищий-бандурист)
Беда мне с вами мои песни! Зачем ложитесь вы на бумагу? [580] Несчастие произвело вас на посмеяние, и зачем слезы не затопили? Никто не спросил бы: что у меня болит; за что проклинаю судьбу, отчего скучаю светом? не сказал бы на смех: «Нечего делать!»
Заплачет ли кто-нибудь на свете так, как я плакал с вами? Может быть, и хоть бы только одна слеза упала, я буду счастлив.
Сердце рвалось и страдало за ласки чернооких дев, за степи и украинские могилы; не хотелось петь на чужбине; не хотелось в снегу, в лесу, собирать на совет казаков с булавами и бунчуками, пускай они остаются в Украине – там просторно и весело… и Днепр, широкий, как минувшая свобода, – степи и могилы-горы; там родилась казацкая воля, там она усеяла поля телами шляхты и татар и легла отдохнуть, а между тем выросла могила, над которою сторожит черный орел, и об ней поют бандуристы, слепцы, поют все как было… а я, я только плакать умею об Украине, а слов недостает… Пропади же горе! кто его не знает! а там кто смеется, да будет худо жить на этом свете…
Скрою в сердце свою печаль, чтобы враги не видели, пускай песенка, как ворон летает да каркает, а сердце соловьем щебечет, да плачет в тиши; люди не увидят и не засмеются… не утирайте же моих слез; пускай они день и ночь поливают чужое поле, пока попы не засыплют глаз чужим песком.
Выростил я вас, мои цветы! куда вас девать? Ступайте сиротами в нашу Украйну, а я здесь пропаду. Там найдете доброе сердце, ласковое слово, правду, а может быть и славу.
Приветствуй же, моя Украйна, неразумных моих детей, как родных.
Перебендя (бандурист) [581]
(Е. П. Гребенке) [582]
Кто не знает старого слепого бандуриста! Он везде играет и забавляет людей, хотя сам скучает светом; нет у него хижины и под забором днюет он и ночует, беда шутит над старою головою, а он поет разные песни, или о том, как Сечь уничтожилась запоет, засмеется, а слезами кончит.
Ветер гуляет по полю, кобзарь играет на могиле, вокруг степь и за могилою могила. Он туда ушел, чтобы люди не слыхали слов его, а песенка летит на край света, орлом коснется неба, отдохнет на сонце, послушает моря, спросит могилу: зачем немая? и опять на небо улетит, ибо на земли горе тому, кто все знает и чувствует, и если б люди узнали, что он поет на могиле, то прогнали бы его.
Хорошо делаешь, кобзарь, что поешь на могиле; ходи туда, пока не уснуло твое сердце, пой, чтобы люди не слышали, а чтобы тебя не гнали – польсти им! «Скачи, враже, як пан каже».
Вот каков старый Перебендя запоет веселую, а на печальной кончит.
Катерина [583]
В. А. Жуковскому, в память 22 апреля 1838
I
Любите, чернобровые, только не русских, они чужие и введут вас в беду, русский шутя полюбит и уйдет в свою Россию, а девица погибает с старухой матерью. Сердце вянет от этого… Любите, только не русских, они чужие и смеются над вами.
Не слушала Катерина родителей, полюбила русского и погубила свою судьбу. Где с ним играла, там и ночевала; пускай говорят злые люди – она любит и не чувствует горя: затрубили поход, ушел русский в Турцию, обещаясь возвратиться… Катерина плачет, прячется от людей и посматривает в окно.
Прошло полгода, она захворала и за печкою дитя качает, а соседки трещат и мать укоряют, что сама научила дочь свою няньчить русского сына…
Бедная Катерина! куда ты денешься с сиротою? Кто тебя приютит без милого? Отец, мать, чужие люди, но с ними трудно жить!
Посматривает Катерина на улицу: неужели он не будет? – выносит в сад сына, но уже не поет, как прежде бывало, а проклинает свою участь; не знает милый, как она плачет, как враги смеются, но может быть он убит за Дунаем! Или другую любит! Нет он не убит и где же он найдет другую Катерину? – она для горя родилась, не для счастья! Плачь! – русские возвратились другими путями.
II
Сидит отец печальный, возле его старуха-мать сквозь слезы говорит дочери: где твой муж? где светелка с подругами? в России… Ступай же туда, отыскивать их, и не говори, что оставила мать. Если б это я предвидела, утопила бы тебя, и тогда бы ты пригодилась русскому… Ступай, ищи свекрови и не возвращайся! Любила я тебя и выростила на беду! Что ты сделала! Кто теперь меня схоронит: кто посадит цветок на мою могилу? Кто без тебя помянет грешную душу: Дочь моя! дитя мое!… Иди! – и едва ее благословила, та, как мертвая, повалилась. Тут отец отозвался: «Чего ждешь?» Зарыдала и упала ему в ноги Катерина: «Прости меня, батюшка, что я сделала!» Бог тебя прощает, молись и иди, мне легче будет». Вышла, молча, и остались сиротами отец и мать! Взяла Катерина земли из под вишни и привязала на крест, промолвив: «В чужой земле меня похоронят, а своей хотя немножко ляжет надо мною, она скажет людям о моем горе…, но лучше не говори… ты не скажешь, так он скажет, что я его мать! Боже! где мне скрыться! Скроюсь, дитя мое, в воду, а ты очистишь мой грех между людьми безродным сиротою! Вышли из села с дитею, оглянулась и залилась слезами… В селе долго говорили о том, где чего изобильно, не слышали уже этих речей ни отец, ни мать!
Так на этом свете люди поступают с людьми: одного связывают, другого режут, третий сам себя губит – и за что? Бог знает! Свет кажется велик, а некуда одинокому деваться, одному судьба назначила целый край, а другому оставила только где бы похоронить его… Где же эти добрые люди, которых сердце хотело любить, жить с ними… – Пропали!
На свете есть счастье – но кто знает его? есть и воля, но кто ее имеет! Есть люди, которые сеют серебром и золотом, кажется царствуют, а счастья не знают! Ни счастья ни воли!… С горем и нуждою кафтан надевают, а плакать стыдно…, возьмите серебро и золото и будьте богаты, я возьму слезы изливать горе…, залью несчастье серебряными слезами, затопчу ногами неволю, тогда и буду счастлив, как сердце будет гулять на воле.
III
Спят добрые люди…, ночь прикрыла и счастье и слезы… Куда же приютилась Катерина? в лес или хижину? в поле под копной няньчит сына, или в дубраве под колодой ожидает волка? Не дай бог никому иметь вас, черные брови, когда за вас должно терпеть такое горе! Что же после будет? Горе! встретятся желтые пески, чужие люди…, зима холодная… встретится ли тот, который узнает Катерину…, с кем она забыла бы дороги, пески и горе! Подожду, а между тем рас[с]прошу о дороге в Московию. Далекий путь, братцы! я знаю! как подумаю, так сердце стынет. Померял я его, чтоб его не мерять! и рассказам о том никто не поверит! Правда ваша, люди, для чего о том знать, о чем я буду проливать слезы! У каждого немало своего горя. Лучше посмотрим, где Катерина с Ванюшей ходит.
За Киевом под лесом идут чумаки и поют, с ними встретилась женщина в бедной одежде с дитею и спросила: «Где дорога в Московию?» «Эта самая…» – «Подайте христа ради»… Берет копейку и дрожит – тяжело брать ее! и на что? А дитя? Она его мать… Долго шла таким образом, сердечная, и случалось, что под тыном ночевала с малюткой.
Вот на что пригодились черные очи, чтобы под чужим тыном слезы лить! Смотрите, девицы, чтобы и вам не привелось, как Кате, отыскивать москаля, не спрашивайте, за что люди [584] бранят и не пускают в дом на ночлег, не спрашивайте, кого бог карает на этом свете, того и они карают! Люди гнутся, как тростник, куда дует ветер. Сироте солнце светит, но не греет. Люди если бы могли, заслонили бы и солнце, чтобы сироте не светило и не сушило слезы. А за что, милый боже! Что она сделала людям, чего они хотят, – чтобы плакала.
Не плачь Катерина! Терпи, не показывай людям слез и, чтобы не видали, умойся слезами в темном лесу до восхода солнца, не увидят не засмеются и сердце отдохнет пока льются слезы.
Настала зима, сделалась вьюга, идет Катя в лаптях, в одной сермяге, встретилась с русскими…, млеет… «Не здесь ли мой Иван?» «Мы не знаем», – был ответ, и обыкновенно как русские засмеялись, зашутили. «Ай, да баба, ай, да наши, кого не обманут!» Посмотрела Катерина: «И вы, вижу, люди! Не плачь мой сын, пойду дальше, может быть и встречусь, отдам тебя, а сама пропаду».
Ревет буря; Катя стоит среди поля и плачет, но уже и слез более недостает… Взглянула, дитя как цветочек… Усмехнулась Катерина, а на сердце, как черная змея повернулась… «Пойдем, мой сын! темнеет; не пустят ли нас куда-нибудь, а не пустят, то и на дворе, под домом ночуем! Но где ты будешь ночевать, как меня не станет! с собаками!… злые собаки искусают, да не заговорят, не перескажут, с насмешками…
IV
Мятель… лес шумит, поле покрылось снегом. Лесничий хотел идти в дозор, но не видно было и света? «А там кто? посмотри, Никифор! Несутся – будто и за делом! Как побелели – кто это? Солдаты?» Катерина бросилась туда без оглядки, и остановилась среди дороги… Солдаты скачут верхами навстречу, впереди старший. «Милый мой Иван! сердце мое, где ты был?» – схватила за стремя, а он посмотрел на нее, пришпорил коня. «Зачем же убегаешь? Разве забыл Катерину, не узнаешь? Посмотри – я не плачу, ты не узнаешь меня, Иван! Ей-богу я Катерина!» «Дура, отвяжися! возьмите прочь безумную». «Ванюша! и ты оставляешь меня, ты клялся!» «Возьмите прочь! что ж вы стали!» «За что же, кому хочешь отдать свою Катю, которая родила тебе сына? Хотя ты не оставь меня! люби другую… люби целый свет… я буду слугою твоею… забуду что мы любились…, за что я погибаю! Забудь меня, но не бросай сына. Не бросишь? Не уезжай, я вынесу к тебе сына. Оставила стремена и бросилась за сыном, несет заплаканное, бедное дитя. Вот он, посмотри! Куда же ты девался!… уехал!… Нет. От сына отец отрекся… Дитя мое! куда я пойду с тобою?
Солдатики! возьмите его, отдайте старшему вместо сына… я брошу его, как бросил отец, вырастай на смех людям!
Положила на дорогу: «Оставайся искать отца, я уже искала»… Она убежала в лес, а дитя осталось… Солдаты проехали мимо. Оно и хорошо, да на беду лесничие услыхали плач.
Бегает босая Катя по лесу и рыдает, то проклинает Ивана, то просит, выбежала… остановилась среди пруда – и бросилась в воду! Под льдом загудело…
Чернобровая Катерина нашла то, чего искала, ветер дунул, не стало и следа ее… То не беда еще, когда мать умирает, детям остается доброе имя и могила. Злые люди посмеются сироте, она поплачет на могиле и облегчит сердце. Но что тому на свете остается, кто не видал отца, кого бросила мать?… Кто с ним заговорит… Ни дома, ни отчизны, дороги, пески, горе…
V
Шел кобзарь в Киев и сел отдохнуть; возле него вожатый, малое дитя. Старик поет – и кто не пройдет, или проедет мимо, все подают милостыню; одни старику, а девицы мальчику. – И гол и бос!… Дала мать черные брови, но не дала счастья!
Едет по Киевской дороге карета, в ней госпожа с мужем и семейством; остановилась против нищих, бежит туда Ванюша, ему машут рукою. Барыня дает ему денег и смотрит, а барин взглянул и отвернулся… Узнал, негодяй, эти черные очи и брови, узнал сына и не хочет взять его. «Как зовут тебя?» – спросила она. «Ванюша». «Какой милый!» Карета тронулась и Ванюшу пыль покрыла…
Сосчитали деньги, встали бедняки, помолились на Восток и пошли по тракту.
Тополь [585]
(П. С. Петровской)
Ветер воет в дубраве, гуляет по полю и склоняет, на краю дороги, тополь к самой земле. Стройна, широколистна, зачем она зеленеет? Кругом поле, как широкое море. Чумак пройдет, взглянет и опустит голову. Крестьянин сядет на могиле, посмотрит: заноет сердце, ни былинки; одна, одна, погибает как сирота на чужбине.
Кто ж вырастил ее на погибель в степи, тонкую, гибкую? Послушайте, девицы, все расскажу!
Полюбила чернобровая казака. Он ушел и пропал. Если б она знала, что он бросит ее, то не полюбила б. Если б знала, что пропадет, не пустила бы его. Если бы знала, не ходила бы поздно за водою, не стояла бы с милым до полночи, под ивою.
Не беда и вперед знать, что случится с нами на свете… Не знайте девицы, не спрашивайте судьбу!.. Сердце знает, кого любит: пускай вянет, пока схоронят; недолго, чернобровые, чернеют очи, недолго румянится белое лицо! в полдень и завянет. Любите же, как сердце знает.
Защелкает соловей, запоет казак, пока выйдет к нему красавица, обоймутся, постоят, послушают соловья и разойдутся. Никто не спросит: где была? что делала? Она любила, сердце томилось, знало беду, но сказать не умело, осталася и воркует, как голубка без голубя.
Не щелкает соловей, не поет девица; как сироте, ей скучно на свете: без милого – отец и мать как чужие; солнце светит, как враг смеется.
Прошел год, другой, казака нет; сохнет она как цветочек; а мать хочет выдать ее за богатого старика. «Не хочу я, не пойду! Пускай попы запоют, мне легче будет в могиле». Но мать не слушала ее, а она видела это и молчала. Ночью пошла к ворожке, спросить долго ли ей жить без милого: «Скажи, бабушка, если это знаешь; меня хотят выдать за старика. Пошла бы я утопилась, да жаль душу погубить. Если он умер, чернобровый, то сделай, чтобы я не возвратилась домой». «Хорошо дочка, скажу…, знаю эту беду… и со мной случалось. О тебе я уже прежде знала и приготовила зелье. На, возьми; пойди к ключу пока петухи не пели, умойся и выпей этого; потом беги, не оглядываясь, до того места где с ним прощалась; а как станет месяц среди неба, выпей еще: если казак не придет, выпей в третий раз. От первого – сделается такою, как была год тому назад, от второго, если жив казак, то сей час приедет…, а от третьего раза – не спрашивай, дочь моя, что будет… и не крестись, а не то все уйдет в воду».
Взяла зелье, пошла… умылась, напилась, побежала, остановилась, другой раз, третий, и как сонная запела в степи: «Плавай, лебедушка, по синему морю, рости, тополька, до облаков, спроси у бога, дождусь ли я друга?» Рости, посмотри за синее море, там мой милый, скажи ему, что я погибну, если он не возвратится: мать хочет похоронить меня, а кто присмотрит за нею в старости. Посмотри, тополька, и если нет его, заплачь, раненько, чтоб никто не видел.
Рости, тополька, выше и выше, плавай, лебедушка, по синему морю».
Так пела девица в степи; она не воротилась домой, не дождала друга, но зелье произвело чудо: она тополью стала, стройна и высока до облаков.
Ветер воет в дубраве, гуляет по полю и склоняет, на краю дороги, тополь к самой земле.
Элегия [586]
На что мне черные брови, карие очи; на что молодость девичья! она бесполезно пропадает; очи плачут, брови линяют от ветра, сердце ноет, грустит как птичка в неволе; на что мне красота, когда нет счастья! Тяжело жить сиротою на свете, и свои, как чужие; некому рассказать чего сердце желает; никто его не знает и не спрашивает. Чужие не спросят, и для чего? Пускай сирота плачет! Плачьте, сердце, очи! пока не уснули; плачьте громче, чтобы ветры услышали и разнесли за синее море, на муки изменнику.
Основьяненке [587]
Бьют пороги; всходит месяц, как и прежде, нет Сечи, погиб и тот, кто всеми начальствовал… Куда девались наши дети?
На казачьей степи могилы спрашивают у ветра: «Где, наши начальствуют и пируют? Где вы замешкались: возвратитесь! Посмотрите: там рожь колышется, где паслись ваши кони, где лилась морем кровь ляхов и татар. Не возвратятся! сказало синее море, они на веки пропали! Правда твоя, море, не возвратятся желанные, не вернется свобода, казачество; не встанут гетманы; не закраснеют в Украине жупаны! Украйна, сирота, плачет над Днепром, тяжело сироте и никто этого не видит. Только враг смеется.
Смейся лютый, смейся, все погибает…
Слава разгласит что делалось; чья правда, чья неправда, и чьи мы дети! Наш Головатый [588] не умрет и не погибнет, вот где наша слава украинская, без хитрых речей, но громка и правдива, как слово божие…
Так ли, атаман? Правду ли пою. Эх! как бы…, да что и говорить!… К тому же вокруг московцы, чужие люди. Может быть скажешь: что из того выйдет? Насмеются на эту слезную песнь! Тяжело жить с русскими; поборолся бы с мужиками, если б силы достало…
Вот какая беда, друг мой, блуждая в снегах пою: «не шумите, луга» – и больше не умею. У тебя хороший голос; тебя люди уважают, пой же, любезный, о Сечи, о могилах, о старине, о том, что было да прошло. Пой, чтобы нехотя весь свет узнал, что происходило на Украине, за что она погибала, от чего прогремела слава казацкая.
Пой, пускай я поплачу, посмотрю еще раз на свою Украйну, сердце еще раз порадуется, пока ляжет в чужую землю.
Иван Подкова [589]
(В. И. Штернбергу) [590]
I
Некогда гремели пушки на Украине, некогда запорожцы умели властвовать, умели приобретать свободу и славу. Миновалось это время, остались в поле одни только могилы. Высоки они, как горы, чернеются да потихоньку говорят с ветрами о свободе. Свидетели дедовской славы говорят с ветрами, а внуки, идя с косою, поют об них.
Хорошо было жить в этой Украине! Поговорим о том, может быть отдохнет сердце.
II
Несется туча от Лимана, бушует синее море. «Ступайте, ребята, на лодки! Море заиграло, погуляем!
Покрыли запорожцы Лиман челнами, плывут и поют, атаман похаживает на своей байдаке и высматривает, где быть работе. Он поднял шапку – и лодки остановились. «В Царьград пойдем! к султану!» «Хорошо, атаман», – заревели казаки. «Спасибо вам». Он надел шапку и опять закипело море. По байдаке опять атаман похаживает и молча глядит на волны…»
Тарасовская ночь [591]
(П. И. Мартосу) [592]
Сидит бандурист на распутьи, окруженный молодежью; играет и поет, как сражались с казаками русские, татары и ляхи; как собиралось общество казацкое. «Некогда была гетманщина, но уже не вернется».
Поднимаются тучи с моря и с поля, заплакала Украйна, никто ей не помогает! Гибнут казаки, отечество, слава… выростают некрещенные дети, вера продана жидам и в церковь не пускают! Поляки нахлынули, и не стало Наливайки, Павлюги.
…Украина! как подумаю о тебе, болит серце. Где казачество, свобода, гетманы? Куда они девались! Разве сгорели? Разве море затопило твои горы, высокие могилы? Они молчат, а над казацкими детьми господствуют русские.
Молчите же горы, гуляй ветер, плачьте дети казацкие! Такая ваша участь!
Вызвался Тарас Трясило спасти веру и повел братьев на битву с поляками. Покрылось поле телами… изнемог казак…, а Конецпольский [593] собрал на пир всю шляхту; но собрал и Тарас казаков на совет…
Село солнце за горою, окружили казаки врагов; загремела пушка, повалились ляхи и не встали.
Несет Альта кровавые вести… Закаркали вороны; запели казаки песнь об этой ночи, которая прославила их и Тараса.
Над речкою в поле чернеет могила, на ней сидит ворон и кричит от голода; вспомнит казак о гетманских временах и заплачет «Поцарствовали мы, а больше не будем и никогда не забудем этой славы казацкой!…»
Умолк грустный певец – вокруг его молодые люди плачут…
Пошел кобзарь и запел: «Сидите, дети, за печью, а я пойду в шинок насмехаться над врагами».
Гайдамаки (Поэма)
(Посвящена В. Ив. Григоровичу в память 22 апреля 1838 г.)
Все на свете идет и проходит бесконечно, откуда и куда – никто не знает. Только солнце выходит по-прежнему, и ты, месяц, будешь сиять над нашим потомством, как над Вавилоном. Посоветуй, куда мне деваться с грустью, с моими детьми? Похоронить с собою? Грешно; и душе будет легче, когда люди прочитают эти слезные слова, искренний, сокровенный плач ее… нет, не схороню, душа жива. Где же она будет? отгадайте, – безславному тяжело умирать!
Гайдамаки! Дети мои, ступайте в свет, ищите счастья. Но кто вас встретит без матери? Орлы мои, летите в Украйну, если и беда случится, то не в чужой стороне; там найдете искренних людей, они не допустят вас погибнуть. А здесь,… тяжело, дети, если куда и впустят, то насмеются; здесь такие умные люди, что и солнце пересуживают: «Не оттуда всходит, не так светит». Что делать, должно слушать. Может быть и правда, что не оттуда всходит… Знаю, что они с вами сделают: потрунят и бросят. «Глупец, скажут, толкует о каком-то Яреме, мертвыми словами поет и плачет, а за ним и толпа в армяках! После казаков и гетманов остались одни могилы и те разрывают. «Если хочешь денег и славы, пой нам о Матреше, Параше, о султанах, шпорах, паркете, – вот где слава!»
Благодарю вас, мудрые, за совет, кричите, я не буду слушать, запою и зарыдаю у себя дома.
Раскрылась высокая могила, выступают запорожцы, атаманы, садятся вокруг меня и рассказывают об Украине, Сечи, казаках. Заиграл кобзарь, все заплясали. В моей хижине и море, и могила, и тополь…» Я не одинок, имею с кем век дожить. Вот где моя слава!.. Благодарю вас за лукавый совет. Достаточно и мертвого слова выражать грусть. Прощайте; иду далеко, провожать своих детей. Может быть какой-нибудь казак встретит их со слезами; и тогда еще раз скажу: я счастлив.
Сижу и думаю: кого просить в вожатые? Гайдамаки окружили меня молча, печально, и просят пустить их поискать счастье в свете. Беда мне с вами! Родного отца не имею, а знаю искреннего, который даст совет, что с вами делать; он казачьего рода, не отрекся родного языка, любит казацкую славу. Если бы не он, давно бы я погиб в чужих снегах. Он примет вас, как своих, а от него ступайте в Украйну.
Благослови же моих деток в далекий путь!
С.-Петербург, апрель 1841
Вступление
Некогда шляхта сражалась с русскими, с ордою, султаном, немцами… что на свете не проходит?… Некогда шляхта вертела королями своими; ревели сеймы, слушали соседи крики: «Nie pozwalam».
И долго это длилось, пока вздумал Понятовский [596] отнять это слово у шляхты…, возгорелась Польша, закричали: «Неверный слуга московский». Восстали Пулавский, Пац [597] и сто конфедераций [598], разбрелися ляхи и забыв спасать свободу, грабили жидов, жгли церкви, а между тем гайдамаки освятили ножи.
Галайда
Казак Ярема служит у жида; кланяется, не знает сирота, что выросли крылья, которыми взлетит до облаков. Бедный, он вырос на пороге и не проклинает судьбу: поплачет тихонько и опять работает… Так жить должно!… У людей счастье все припасает, а сироте надо самому все приготовить. Но к чему и богатство, когда не с кем сердца поделить? У Яремы было с кем поплакать, попеть. Таким и я был, девицы… прошло и следа не стало, отняли завистливые люди. Зачем оно не осталось? Легче было бы грустить. Где ты, мое счастье? возвратися!
Простите, добрые люди, моей грусти. Беда, везде беда, негде приютиться, а надо улыбаться, скрывать от людей, что таится в сердце! Тяжело рассказывать, но молчать не умею… солнце слез не высушит, поделюся ими хотя с немыми стенами, на чужой стороне…
Жид в корчме трясется, считая деньги…, на кровати спит, раскинувшись, красавица дочь его. Где же Ярема? Он ушел в Ольшану.
Конфедераты
«Отпирай, проклятый жид!» Посыпались стекла, упали двери, засвистела нагайка над жидовскою спиною: «Где дочь?» «Умерла». «Лжешь! перекрестись, вот так, браво! давай же угощенье». Пьют ляхи, кричат: «Польша не сгинела», пляшут. «Теперь пой, жид». «Не умею, ей-богу». «Не божись, пой «бедняжку».
«Была бедная калека, Андзя, она божилась, что болели ноги, на работу не ходила, а за молодцами бегала потихоньку». – «Довольно!.. Это не хороша, ее поют православные». «Какую же? разве эту: «Перед паном Федорком ходит жид и задком и передком». – «Хорошо; теперь плати, за то, что слушали», – и нагайки опять засвистели над Лейбою. «Пощадите! У меня нет ничего, а вот в Ольшанах, у церковного старосты и дочь Оксана и червонцев много».
Поехали туда ляхи с жидом.
Церковный староста
…Бродит в роще Ярема, ожидая Оксану, жалуется на судьбу и плачет. Пришла Оксана… обнялися. Завтра я буду в Чигирине, Оксана, достану посвященный нож, приобрету им славу, золото…, и долго Ярема говорил, как они будут жить счастливо; как гайдамаки истреблят поляков… долго говорил, наскучило и слушать, девицы… Посмотрим, что делается у старосты; лучше бы не смотреть, не стыдиться за людей! Там конфедераты, собранные для спасения свободы, мучат старосту, требуя денег, не перенес он жестокой пытки, умер. Задумались ляхи, нечего с ним делать, зажжем церковь? «Спасите!» – кричит Оксана, вбегая, – «убили!» Махнули рукою и вышли ляхи, пропала с ними и Оксана…
Праздник в Чигирине
Если бы вы встали гетманы и посмотрели на тот Чигирин, который вы строили, то заплакали бы, не узнавши бедных развалин славы казацкой.
Миновала!… Какая же из того польза, что вспомним и заплачем? Взглянем на Чигрин, он был некогда казачий, там тихо (так было везде в Украине в ту ночь, когда ножи святили). Где же люди? Они в лесу, ожидают праздника. Гайдамаки… орлы слетелись на зов Украины, и понесут плату ляхам и жидам за кровь и пожары.
Двое старшин, ожидают набата и рассуждают, что Головатый много замышляет, «если сам не кончу, – говорит, – то сыну передам». Но вот кобзарь поет, вокруг его запорожцы и гайдамаки.
«О валахи, молдаваны! Ваши господари в оковах, рабы татар и турков! Соединитесь с нами, мы с святыми ножами, с атаманом Зализняком, потешимся над ляхами». Гайдамак: «Что он поет?» Запорожец: «Что Зализняк идет с гайдамаками резать поляков».
Гайдамак: «И вешать, и убивать! Хорошо, ей-богу хорошо».
Зазвонили… пошли гайдамаки, понесли на плечах возы с железом и остановились перед церковью. Священники с хоругвями, с святою водой пошли между возами. «Молитесь, братья! – говорит благочинный, спасайте Украину, не дайте матери пропадать в руках палача. Люди мрут в тюрьмах, девицы гибнут у ляхов. Вспомните о гетманах, не плачьте, молитесь!» Диакон воскрикнул: «Да погибнет враг! Берите ножи, освятили!» Возрадовались казаки, разобрали ножи, заблистали они по всей Украине.
Третьи петухи
Еще один день страдали от ляхов и Украйна, и Чигирин. Миновал великий день Мак[к]авеев! Еще проклинали жиды и поляки, что нечего более брать от схизматов; но гайдамаки ждали, уже пока неверные уснут. Наступила ночь… знает ли Ярема, где Оксана воркует? После узнаем, теперь поем о несчаст[ь]ях казацкого края! Слушайте и расскажите детям, как наказывали казаки шляхту: расскажите, чтобы дети не забывали проклинать поляков!
Долго волновалась Украйна; долго кровь румянила степи. Теперь они зеленеют, деды лежат в могилах и никто не вспомнит, никто не заплачет об них. Много внуков, но они только хлеб сеют и не знают, где схоронены Гонта, Зализняк.
Спрячься месяц за горы, не нужно твоего совета, тебе страшно будет, хотя ты и видел, как лилась кровь в Роси, Альте и Сене… спрячься.
Идет Ярема над Днепром, не в Ольшаны, а в Черкасы к полякам; там третьи петухи запоют, там…
«О! Днепр широкий! Много ты носил казацкой крови, сегодня напьешься шляхетской, оживут гетманы, не будет ни ляхов, ни жидов и в степях, бог даст, блеснет булава». Так думал Ярема, идя с освященным ножем; днепровские пороги шумели, молния рвала облака… между тем петух запел!
Красный пир
Зазвонили по всей Украине, загорелись города, кричат гайдамаки: «Гибни шляхта, погуляем!» Полилась кровь даже в Волыни; Гонта пирует в Полесье, Зализняк в Черкасах, там и Ярема пробует свой нож; страшно и смотреть, всех уложили, все забрали. «Довольно, отдохните!» – кричит Зализняк, – подите сюда». Собрались гайдамаки и Ярема с ними. «Ты откуда?» – «Я из Ольшаны». «Знаю, где замучили ктитора и увезли дочь его». Эти слова поразили не знавшего о том казака… «О! дайте ножи! Дайте силу мучить ляхов». «Хорошо, поедем в Лисянку, запишите его есаулом, назовите Галайдой».
Поехали. Ярема проклинает поляков и плачет об Оксане…
Гупалевский бор
Солнце поднялось, Украина еще горела. Во всех селениях висели тела старшин польских, а мелкая шляхта лежала грудами по улицам и на распутьях.
За что эти люди погибли? Не умели и не хотели они жить в согласии; завидовали, что у братьев и довольство, и веселье. «Убьем брата, сожжем дом». Сказали и сделали. Кажется, и все, однако, остались еще сироты; они росли в слезах, выросли и полилася кровь за кровь. Грустно подумать, что дети славян пролили кровь братьев, а кто виноват? Иезуиты!
Бродили гайдамаки по лесам и оврагам; проехали и Ольшаны, ктитор уже похоронен и корчма Лейбы дотлевает, проехали и догнали мальчика в лохмотьях. «Не видел ли ты сего дня поляков?» «Нет, ни одного, а вчера их было много и мы с отцем били их». – «Хорошо, дружок, вот тебе червонец. Далее, дети, без шуму; в этом лесу клад найдем». Приехали, в лесу пусто, а на деревьях, конфедераты… «Срывайте скорее эти груши», – и ляхи посыпались на землю, а казаки вытряхнули их карманы, отыскали зарытое сокровище и пошли далее карать ненавистных.
Древний замок
Смеркалось. Гонта и Зализняк зажгли м. Лисянку и кричат: «Бей поляков!» Не осталось там ни одной души – и старцы, и дети – все легли… Но Галайда еще бегает, режет мертвых и кричит: «Мало крови… Оксана! Оксана!» Между тем гайдамаки поставили столы и загуляли. «Пейте, дети!» «Выпьем Гонта!» «Вот в этом замке заперлись ляхи». «Разобьем». «Нет, жаль, его строил Богдан». «Я потребовал, чтоб Паца выдали, не отдадут, взорвем порохом, – пейте, а ты, кобзарь, играй».
Заиграл кобзарь, все заплясали – пошел и Зализняк с Гонтою в присядку: «И ты делай так, как я, люби дочку чью-нибудь: хотя попову, дьячкову, или хорошую мужикову!»
Один только Галайда сидит и плачет об Оксане…, но кто это подходит?… «Я посланец Гонты» А! Жид! Ты повел конфедератов к Ольшанскому ктитору? – и махнул ножем, – «они в замке». «Возьми золото, пойдем!» «Нет Ярема, я один пойду, скажу, чтобы вместо Паца. Куда же отвезти?» – «В Майдановку! Ступай скорее!»
Лебедин
«Я сирота, бабушка, из Ольшаны; отца убили, меня взяли с собою. Слезы сохли, душа замирала… О! если бы его увидеть!… Скажи, где я?» «В Лебедине». «Постой! пожар, жид, Майдановка…, зовут Галайдою… «Где он?» – «Обещался через неделю придти».
Через неделю, утром, повенчали Ярему, а вечером он оставил Оксану, чтобы окончить дело с Зализняком. Иногда приезжал к ней и вдвоем… всякий знает! Возвратимся лучше к освященным ножам, не притупились ли они?
Гонта в Умани
Проходит лето, Украина еще горит, ляхи предаются на паству зверям, казаки греются на пожарах. Не остановила и весна ни потоков крови, ни человеческой злобы! – так было и в Трое, так и еще будет.
Гуляют гайдамаки; где они пройдут, там земля горит и в крови утопает. Максим (Зализняк) режет, а Ярема везде мстит за смерть ктитора, за Оксану… Погуляли и истребили ляхов от Киева до Умани.
Окружили и Умань; повалилась польская национальная кавалерия, повалились дети, больные старцы… Посреди кровавого моря стоят Гонта и Максим. Гайдамаки ведут ксендза и двух мальчиков. «Гонта! это твои дети! Они католики. Ты нас убиваешь и их убей, пока не выросли, они тебя после зарежут»… «Признавайтесь, вы католики?» «Да, нас мать перекрестила». «Товарищи! Я поклялся резать католиков, не изменю, да будет проклята родившая вас католичка! Поцелуйте меня, не я убиваю, присяга!» Махнул ножем и детей не стало, не нужно и хоронить, они католики. Пошел Гонта далее с Максимом, крича: «Смерть ляхам!»
Страшно Умань горела, не осталось там в живых никого. Школу, где учились дети Гонты, он сам разрушил, ксендзов побили каменьями, школьников побросали в колодцы. По наступлении ночи поставили столы на площади для ужина; последняя кара, последний пир. «Гуляйте, дети, – кричит Зализняк, – бейте, пока можно, пейте, если пьется». Все гуляют, кобзарь поет, но где же Гонта? Там кто-то разрывает кучи тел, нашел двух мальчиков и скрылся за костелом. Это Гонта понес детей своих хоронить…
Давно уже, будучи малым ребенком сиротою, бродил я без одежды, без хлеба там, где Зализняк и Гонта гуляли, где проходили гайдамаки. Я отыскивал людей, чтобы научили меня добру. Прошло это время, жаль! Променял бы его на настоящее. Помню и отца, и деда, один еще жив, другой умер. Бывало, от рассказов деда и я плакал об участи ктитора. Спасибо, что ты удержал в памяти казацкую славу, [чтобы] я мог рассказать ее теперь внукам.
Почти год гайдамаки поили Украину шляхетскою кровью и замолкли. Ветры рассеяли прах Гонты. Зализняк узнав, что его замучили, заплакал и умер в чужой земле.
Гайдамаки посеяли в Украине хлеб, но не собрали его, что делать? Нет справедливости. Они разошлись в разные стороны с ножами дорезывать жидов. Между тем Сечь уничтожили: кого на Кубань, кого за Дунай, только одни пороги остались. Украйна уснула навеки. С того времени рожь зеленеет, не слышно ни пушек, ни слез, все замолкло, на то божия воля. Иногда только идут по Днепру старые гайдамаки и поют: «Волнуйся море, хорошо будет, Галайда!»
Предисловие (к «Гайдамакам»)
Если бы я не печатал своих гайдамаков, то обошлось бы и без предисловия. Но надо же их с чем-нибудь пустить в свет, чтобы над ними не насмехались. Как же сочинить предисловие? Так, чтобы ни лжи, ни правды не было: хвалить стыдно, хулить не хочется. Начнем же так: весело послушать, как запоет слепой кобзарь о минувшем, о битвах ляхов с казаками; весело, а слава богу, что это миновало – все мы дети одной матери, все славяне. Больно сердцу, а рассказывать надо: пускай внуки помирятся с врагами, пускай славянская земля никогда не будет разъединена, от моря до моря.
О том, что происходило в 1768 г., повествую по преданиям; печатного не читал и, кажется, ничего нет. Галайда в половину вымышленный; смерть ольшанского ктитора историческая. Может быть атаманы Гонта и Зализняк представлены не такими, как они были, за это не ручаюсь. Когда мой дед рассказывает о том, чего не видел сам, то говорит: «Если старики солгали, то и я с ними».
Гамалея
Ой крикнули журавли, заплакали казаки в оковах. Нет ни ветерка из нашей Украины: думают ли там воевать с турками? О подуй ветер, осуши наши слезы, заглуши звук цепей! Разыграйся море и принеси на этот берег казаков за нами; неси их из Украины и не за нами, мы услышим о казацкой славе и умрем!
Так плакали казаки в Скутари [599]. Босфор не слышал еще казацкого плача, взволновался, подал весть Лиману, Лиман Днепру и покрыли Днепр лодки, поплыли казаки в Турцию, под начальством Гамалеи, освобождать своих братьев.
Дремлет Византия, Босфор клокочет: «Не буди Византию, – говорит море, – разве не знаешь, каких я несу гостей к султану?» (Море любило отважных усатых славян). Дремлет в гареме султан, только в Скутари не дремлют казаки в цепях и бога просят: «Не допусти нас погибнуть в неволе и скованным предстать на суд твой пред всеми».
«Бей неверных бусурманов!» – кричат за стеною. Кто это? Гамалея кричит: «Режьте! Бейте!» Разбивает тюрьму, ломает оковы, встрепенулись соколы, долго не слышав этой речи; осветилось заревом Скутари, проснулась Византия, бросилась на помощь, но занемела на ножах. Горит Скутари, кровь льется до Босфора и, как черные птицы в лесу, мелькают казаки: никто от них не спасется; они ломают стены, забирают шапками золото и насыпают в байдаки.
Утихла работа, уселись казаки на лодках, плывут и поют. Наш отважный Гамалея поехал спасать братьев, нашел их в Скутари, ожидавших смерти, и крикнул: «Будем жить и бить врагов!» Слава тебе, великий Гамалея, за то что не оставил запорожцев погибать на чужбине.
Ветер дует от Дарданелов, но Византия боится, чтобы Галата опять не загорелась или гетман Подкова не увлек ее в море… Плывут запорожцы, достигли любимого моря и скрылись за его волнами.
Сон
Сочинение Шевченка
У всякого своя доля: один строит, другой разрушает; тот жадным оком заглядывает за край света, нельзя ли и там завладеть каким-нибудь клочком земли… а тот созидает храмы и так отечество любит, что кровь из него точит, как воду, – а братья молчат, как овцы. Так и должно, ибо нет господа на небеси!
Так думал я, возвращаясь нетрезвый домой. Пришел, уснул и полетел, прощай земля неприязненная; спрячу лютые муки в облаках, а к тебе, несчастная вдова Украйна, я прилечу, посоветуемся, попечалимся до восхода солнца, пока твои малые дети восстанут на врага… воспитывай их!
Лечу за облака… там нет ни власти, ни кары; посмотри, моя душа, в этот рай, который ты оставила: сдирают бедную одежду с калеки, вместе с кожею, ибо не во что обуть недорослых княжат; там вдову истязают за подушное, а единого ее сына отдают в солдаты:… вот умирает с голоду дитя, а его мать жнет пшеницу на барщине…
Видит ли бог наши слезы? Может и видит, да помогает так, как эти горы, облитые человеческой кровью. Долго ли еще на этом свете царствовать палачам?
Пред мною снег белеет, леса, болото… Отдохну, здесь земля без крови… Но вот зазвучали цепи под землею… о народ поганый! Чего ты ищешь под землею?… Они выносят золото, залить горло несытому! это каторжные… за что? может и бог не знает? Вот заклейменный злодей, разбойник, а между ними скованый царь воли… он не стонет… добром согретое сердце никогда не остынет! Где же твои думы? Кому ты их передал? Не прячь их, посей, они вырастут и к людям пойдут!
Лечу, земля чернеет, города с сотнями церквей… там, как замученные журавли, маневруют скованные солдаты… там город на болоте, кричат ура! Что это! Дураки! «Экой хохол, у нас парад! Сам изволит гулять». «А где же эта кукла?» «Видишь палаты? – встречаю земляка, с оловянными пуговицами. Я здесь служу, знаю все входы, если хочешь во дворец, то дай полтину»… Вхожу – вот где рай! Блюдолизы облиты в золото; вот и сам – высокий, сердитый выступает; возле него бедная царица, как высушенный опенок трясет головою… эта-то богиня!.. А я не видал и поверил тупорылым стихоплетам. За богами – господ, господ, в серебре и золоте! все толпятся поближе около самих… может быть ударят, или благоволят дать пощечину, хотя маленькую, хотя полпощечины, только бы под самый нос… встали рядом, как немые. Царь бренчит и диво-царица, как цапля, бодрится; походили вдвоем, как надутые сычи, и что-то говорили, кажется, об отечестве, новых петлицах и о новейших маневрах! Царица села. Смотрю, царь подошел к старшему и ткнул его в рыло! Облизался бедняк, да меньшего в пузо, тот другого по плечам, другой третьего и так далее, за порог, по улицам, давай месить православных и как заревели: батюшка гуляет! ура! ура! ура!
Пред рассветом все уснули…, только по углам стонут православные, за батюшку моляся богу… Пошел я по городу, весь обшит камнем…, то-то пролили людской крови и без ножа! Вот конь разбивает скалу копытами… на нем сидит без шапки, голова обвернута листом и простирает руку, будто всем светом хочет завладеть… читаю: «Первому Вторая»… А знаю: первый мучил нашу Украину, а вторая доконала ее. Палачи! Палачи! Людоеды! Наелись, накрали, а что взяли с собою?… Читаю историю Украины и замираю… Но кто-то запел.
Из Глухова выступили на линию полки, а меня послали в столицу с казаками наказным атаманом. О! Царю поганый, проклятый, лукавый, аспид несытый! Что ты сделал с казаками? Засыпал болото благородными костями, поставил столицу на их замученных телах, и меня, свободного гетмана, сковал и в темнице замучил голодом; и бог не разлучит нас, ты скован со мною пенями навеки… Тяжело мне над Невою, быть может нет уже Украины – Москва сожгла ее, разрыли могилу и нашу славу.
Умолкло. Взвилася птица над царем и запела: и мы скованы с тобою людоед, змей, ты загнал нас из Украины в снег, зарезал и из нашей кожи сшил себе порфиру и построил столицу; веселися, проклятый! Проклятый!
Взошло солнце – солдаты уже учились… Пошли братья в сенат писать и обдирать отца и брата; между ними и земляки…, плачь Украйна! это твои дети!
Пошел я посмотреть во дворец к царю: пузатые старшины стоят рядом, надувшись… Двери отворились, вылез медведь из берлоги, едва передвигаясь, он посинел, его мучило проклятое похмелье; закричал – и все провалились сквозь землю… Стоит, бедняк, поникнув головою; куда девалась и натура медвежья… Я засмеялся… он услышал и так крикнул, что от испуга я проснулся.
Послание Шевченки «Мертвым и живым и нерожденным землякам, в Украине и не в Украине…»
Аще кто речет, яко люблю бога, а брата своего ненавидит, ложь есть.
(Соборное послание Иоанна 4 – 20)
И смеркает и рассветает, и опять отдыхают люди, только я день и ночь плачу – не слышат глухие, меняются оковами, торгуют правдою. Опомнитесь, посмотрите на свою родину, полюбите ее развалины – сбросьте оковы… не ищите в чужой земле того, чего нет и в небе!
Нет на свете Украины, другого Днепра, а вы ищите свободы на чужбине! Принесли с чужого поля много великих слов и больше ничего. Кричите, что бог создал вас не для поклонения неправде! Сгибаетесь и дерете кожу с братьев. Солнце правды дозревает в немецкой земле. Опомнитесь! Беда вам будет! Недолго скованные люди раскуются, заговорят горы и Днепр, кровь детей ваших потечет; отречется брат брата и некому будет помогать! Не обманывайте детей, что они созданы для власти, ибо неученые заглянут им глубоко в душу и одурят глупые премудрых!
Если бы вы учились как следует, то и мудрость была бы своя, а то нет ни бога, ни ада, только вы да короткохвостый немец… славных прадедов поганые внуки! Славянофилы! Знаете все наречия, а своего бог даст и своим заговорим… а история свободного народа! У нас бруты и коклесы: у пас свобода выросла, умылась кровью и спала на грудах казацких тел! Разберите, спросите сами себя: «Чьи мы дети? За что скованы?» И увидите, что ваши бруты рабы, московская грязь, варшавский сор… Чем же вы гордитесь? Тем, что хорошо ходите в ярме? Что Польшу победили? Она пала и вас раздавила… Отцы ваши проливали кровь за Москву и Варшаву и оставили вам свою славу и цепи!
Дождалась Украйна, что свои дети хуже ляхов мучат ее, не беспокойтесь, будет вам плата, увидите славу дедов и лукавых отцов. Читайте, научайтесь у чужих, но и своего не отрекайтесь…, чтобы не во сне видеть неправду, чтобы пред вами раскрылись могилы и вы узнали, кого и за что мучили! Обнимитесь, братья, пускай заплаканная мать благословит вас твердыми руками и поцелует детей устами свободными. Оживет слава Украины! Обнимитесь, братья, умоляю вас!
Стихи Шевченки из бумаг Костомарова
Дети славы, наступает ваше время! Говор идет до Камчатки, от Финляндии до Босфора разрешается великий спор, разрываются цепи, погибает кровожадный враг. Ваше небо осветит солнце свободы и тысячелетние враги примирятся. Несогласие затмило славянское небо… Но что за чудный говор несется: «Мы слушали его и не все поняли! Не нам толковать небесные глаголы! Суди, боже, нашу долю, мы ожидаем твоего гласа… Молитеся и очищайтеся, дети славы, скоро заблестит звезда на Востоке!»
Горе луковому царству, которое всечестный крест, знак свободы, обратило в знамя неволи! Горе тем, которые божиим словом угнетали разум, утверждали, что их власть дана богом… Горе ученым и продажным философам, скрывавшим истину, называвшим зло добром.
Любовь нас спасает, дети! Честь тебе, двуглавый наш орел! Ты вырвешь из неволи славян: слава богемцам! Разгоняйте славянскую дремоту, слава тебе, добрый славянский народ! В день воскресения ты со славою станешь между братьями. Слава сербам за песни, чистое верование, за ненависть к изуверу. Слава и честь вам, братья-ляхи, мир вам, вечное согласие. Погибнет лукавое царство, воскреснет свобода! Слава тебе, Украйна!
Три души
Сочинение Шевченка
I
Когда я была девицею, меня все любили. В Суботове и замуж посватали, только случилась беда: утром пошла я за водою, к колодцу, там был и гетман с старшиною. Они собирались ехать в Переяслав, присягать Москвитянам, я перешла через дорогу, принесла эту проклятую воду и отравила родных и себя… Давно уже высох и колодезь, а меня в рай не пускают.
II
А меня, сестрицы, за то не пускают, что я напоила в Батурине коня московского царя, когда он возвращался в Москву из Полтавы. Я была еще ребенком, когда русские убили Чечеля, зажгли Батурин и всех утопили в Сейме… Я просила московского капитана убить и меня… он не согласился, а когда царь ехал из Полтавы, я и напоила его коня, не зная, что тяжко согрешила.
Ч. VI, арк. 13 – 55. Оригінал.
Примітки
Дата встановлена за «реєстром бумагам, находящимся в этом деле», арк. 4.
580. Далі викладається зміст вірша «Думи мої, думи мої», написаного у 1839 р. і вперше надрукованого 1840 р. (Кобзар. – С 5 – 11).
581. Перебендя – химерна людина, у даному випадку кобзар (від слова перебендювати, перебирати, вередувати). – Твір «Перебендя» теж написаний, очевидно, 1839 р. і вперше надрукований 1840 р. (Кобзарь. – С. 13 – 20).
582. Гребінка Євген Павлович (1812 – 1848) – український письменник. На вечорах у П. Гребінки Т. Г. Шевченко познайомився з В. Ґ. Белінським, М. Момбеллі та іншими передовими діячами російської та української культури і літератури. 1841 р. Гребінка видав альманах «Ластівка», в якому були опубліковані вірші Шевченка («Вітре буйний», «Причинна», «На вічну пам’ять Котляревському», «Тече вода в сине море» та перший розділ поеми «Гайдамаки».
583. Поема «Катерина» написана приблизно в 1838 р. і вперше надрукована 1840 р. (Кобзар. – С. 21 – 67) із значними цензурними купюрами.
584. Слова «Не спрашивайте за что люди» в тексті написані двічі.
585. «Тополя» орієнтовно написана 1839 р. Вперше надрукована 1840 р. (Кобзар. – С. 69 – 82) з присвятою «П. С. Петровской». (Петровська Пелагія Степанівна – сестра художника Петровського, приятеля Шевченка до Академії мистецтв). У наступних виданнях присвяти немає.
586. Йдеться про вірш «Думка» («Нащо мені чорні брови»), який вперше був надрукований 1840 р. (Кобзар. – С. 83 – 87).
587. Вірш «До Основ’яненка» написаний приблизно 1839 р. Вперше надрукований 1840 р. (Кобзар. – С. 89 – 96) із значними цензурними купюрами.
588. Йдеться про Антона Андрійовича Головатого (див. прим. 44).
589. Твір «Іван Підкова» написаний орієнтовно 1839 р. Вперше надрукований 1840 р. («Кобзарь». – С. 97 – 103).
590. Штернберг Василь Іванович (1818 – 1845) – художник-пейзажист, приятелював з Т. Г. Шевченком під час навчання в Академії художеств. Шевченко присвятив Штернбергу поезію «Іван Підкова» та подарував «Кобзар» з віршованою присвятою: «На незабудь». У 1839 р. Штернберг виїхав в Італію, де й помер.
591. Тарасова ніч – ніч розгрому армії польського гетьмана Конецпольського. У поемі відтворено повстання українського народу проти польської шляхти навесні 1630 p., очолюваного Тарасом Федоровичем (Трясилом). Вирішальний бій відбувся 15 (25) травня під Переяславом. Орієнтовна дата остаточної редакції твору «Тарасова ніч» 1839 р. Вперше надруковано 1840 р. (Кобзарь. – С. 105 – 114) із значними цензурними купюрами.
592. Мартос Петро Іванович (1809 – р. см. невід.) – поміщик з Полтавщини. Фінансував видання «Кобзаря» 1840 р. Автор спогадів «Эпизоды из жизни Шевченка» (Вестник Юго-Западной и Западной России. – 1863. – № 4. – С. 32 – 42).
593. Конецпольський Станіслав (1591 – 1646) – польський магнат, коронний гетьман, власник величезних маєтків на Брацлавщині. Брав участь у війнах з Туреччиною, Швецією. Після повернення з турецького полону 1623 р. очолював польсько-шляхетське військо на Україні. Жорстоко придушив селянсько-козацькі повстання 1637 – 1638 р.
596. Понятовський Станіслав Август (1732 – 1798) – останній король Польщі (1764 – 1795). Походив з магнатського роду Понятовських. Став королем дякуючи підтримці російської імператриці Катерини II та пруського короля Фрідріха II, проводив політику, що відповідала інтересам російського уряду та польських магнатів.
597. Пулавський і Пац – польські шляхтичі, що очолювали опозицію проти Понятовського, керували повстанням польської шляхти. За допомогою царського війська повстанців було розбито.
598. Конфедерації – об’єднання, збройні союзи польської шляхти, невдоволеної політикою Понятовського, зокрема, законом 1768 р., за яким православні зрівнювалися у правах з католиками, а права шляхти обмежувалися. Конфедерації виступали під гаслом оборони католицької віри, шляхетської волі. Найміцнішою конфедерацією була Барська (м. Бар на Поділлі) на чолі з Пулавським. Коліївщина 1768 р. була відповіддю українського народу на експлуатацію і знущання польської шляхти
599. Скутар – частина міста Стамбул, розміщена на азіатському березі Босфора.
Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 2, с. 310 – 324.