№ 357 1847 р. травня 7. – Нові зізнання М. I. Костомарова в ІІІ відділенні

Вопросы, предложенные г-ну адъюнкт-проф. Костомарову, и ответы его

7 мая 1847 г.

Объясните, когда началось Славянское общество, когда и кем принято символом кольцо и образа и в чем состоял устав общества?

В конце 1845 г., занимаясь в Киеве славянскими языками и историею славянских народов, я познакомился с двумя молодыми людьми – Белозерским и Гулаком, которые, оба, одаренные прекрасными дарованиями, имели отличное образование и хорошие сведения в славянских языках и истории.

Так как я всегда старался распространять любовь к занятиям наукою о славянстве, то сблизился с ними, мы занимались весьма прилежно, хотя не вместе, но видались и передавали друг другу свои замечания. В это время, когда я просиживал дни и ночи над книгами и писал, между прочим, сочинение о Кирилле и Мефодии, я был увлечен почитанием святых просветителей славян, изобретателей азбуки и переводчиков святого писания, и, сожалея, что память их мало у нас чтима, так что нет нигде ни ликов их, ни храмов во имя их, несмотря на важные благодеяния, оставленные ими и нашей церкви и нашему образованию, я сделал себе кольцо с именами их, подражая киевскому обычаю носить кольца в честь святых. Увидя это, Гулак себе сделал кольцо и Белозерскому это понравилось, но он не носил.

После пасхи 1846 г. Белозерский и Гулак (вообще расположенный к ученым товариществам по дерптскому духу) начали называть обществом такой круг знакомых, занимающихся славянскою наукою, на что я не соглашался, представляя, что круг наш не должно называть этим словом, которое противозаконно, а со своей стороны говорил, что весьма было бы хорошо, ежели б в Киеве с дозволения правительства основано было ученое общество любителей славянской науки, которое всего приличнее могло быть названо именем Кирилла и Мефодия, как университет назван именем св. Владимира, просветителя России. Так продолжалось до конца мая. Тогда Белозерский уехал в Полтаву, а я перешел на другую квартиру, занялся другим кругом знакомств, потом уехал в Одессу и так воображаемое общество само собою исчезло.

Я называю его только воображаемым, ибо я не соглашался именовать его обществом и кольца своего символом оного не считал, а Белозерский кольца вовсе и не имел. Устава у нас не было никакого: Белозерский говорил о каком-то уставе иллирийском, который он гораздо ранее еще откуда-то переписал или переделал; но этот устав не служил ни правилом, ни основанием. Впоследствии, воротившись, я не видался с Гулаком и даже с ним раззнакомился, но осенью Писарев прикомандировал его ко мне для издания летописи малороссийской, тогда Гулак бывал у меня, но редко и неохотно, без прежней откровенности и об обществе ни слова не говорил.

В чем состояла цель славянистов, каким путем они впали в заблуждение и какими средствами намерены были действовать?

С идеею об обществе Гулак и Белозерский соединяли чисто ученое направление и не показывали желания действовать сколько-нибудь для потрясения или нарушения существующего порядка, напротив, с жаром говорили о присоединении славян к Русскому государству, о будущем величии России, о распространении православия или, по крайней мере, кирилловского богослужения между иноверными славянами и самые разговоры касались более западных славян, однако впадали и в мечтания следующего рода: многие из западных славянофилов изображают в пленительном виде славянскую, предисторическую, патриархальную общинность, которая, по их мнению, составляет сокровище, каким славяне могут гордиться, и славою такого первобытного состояния, когда они были образованнее соседей своих, заменить ту отсталость от прочих европейских племен, в каковой их упрекают.

Немецкие ученые, унижая племя славянское, раздражают славянофилов; от этого последние дошли до другой мечты, что племя славянское впереди покажет что-то новое, чудесное, невиданное в человечестве во всех отношениях общественной и умственной жизни и пророчат славянам великую будущность, вытекающую из развития их первобытных патриархальных начал, с которыми они появляются в доисторическом мраке. От этих двух идей: уверенности в первобытном блаженстве и древней образованности славян и надежд на будущее возрождение славян порождается множество систем, кружащих в разных оттенках под пером и в устах западных и наших славянофилов.

Такая идея будущности славян невольно вскользает в голову, разгоряченную сильным занятием, а потому Гулак и Белозерский мечтали о том, что через несколько веков славяне образуют такое государственное тело, в котором будет некий новый, еще не существовавший в истории человечества государственный и гражданский порядок, основанный на религии Иисуса Христа и на чистейших началах доисторической славянщины, долженствующей воскреснуть в обновленном виде; они не сознавали ясно, что будет это новое славянское общественное здание, а вообще говорили, что нет возможности никакому пытливому уму и воображению представить себе ясно, какова будет будущность славянская, ибо славяне суть предизбраны провидением для величайших целей и достижение ими своего назначения будет таким же переворотом в человечестве, как переселение народов и конец древнего мира.

Труды же славянофилов должны выражать собою надежду только будущего блаженства, впрочем без малейшего противоречия существующим властям и настоящему порядку. Новое государство откладывалось на тысячелетия, а достижение к оному предполагалось не политическими переворотами, а мирным, ненасилованным ходом развития умственного, путеводимого верою, в чем также полагалось отличие и преимущество славян перед другими народами. Все эти мечтания относились преимущественно к западным славянам, от которых они зашли к нам, особенно от иллирийцев.

Итак, вообще надежды и планы нашего воображаемого общества выражались в четырех предположениях.

1. Вера в великую будущность славян, которую однако никто себе определительно не представлял.

2. Надежда на присоединение славян к Российскому государству.

3. Распространение православного исповедания, или, по крайней мере, кирилловского богослужения между всеми славянами.

4. Распространение знания истории и языков славянских между всеми славянами. Душе обоих моих знакомцев предоставляется открыть, в какой степени занимали их эти идеи.

В чем состояло ваше участие в Славянском обществе?

Я со своей стороны хотя на общество не соглашался, однако занимаясь почти до болезни мраком первобытной славянщины, также впадал в ученые мечтания о будущей судьбе и возрождении славян по первобытным началам; эти мечтания у меня шли параллельно с углублением в древность и никогда не делались положительным убеждением, так что когда я вступил в круг ясной истории, то убедился ученым образом, что, с одной стороны, доисторическая славянская патриархальность есть не более, как не сформировавшееся общество полудикого племени и не составляет особенности славян, а обща всем младенчествующим народам, а с другой стороны, что будущее возрождение может только выразиться в стройной монархии.

Тогда я принял за исходный пункт ту идею, что панславизм должен вести славян к соединению с Россиею, как единственною державою славянскою, сохранившею свою самобытность, а чтоб не раздражать других славян, которые дорожат своею народностью я предполагал, что надобно пустить в ход ту идею, что все народы славянские, находящиеся под чужой властью, образуют федеративную монархию под властью русского государя, не относя туда собственной Российской империи. Зная же по опыту и наблюдению, как легко входят в головы мечтательные панславистические идеи (вредные, замечу, тем более, что поляки стали принимать панславизм за средство для своих целей и представлять Польшу светом славянства, а славянство светом человечества), я предполагал написать два сочинения, с целью предотвращения молодых людей от впадания в такие идеи:

1. Составить повесть, в которой осмеять мечтательное славянофильство с его идеями возрождения по собственным началам и с этой целью набросал повесть «Панич Наталич», где представил молодого человека, помешавшегося на панславизме от уединения и сильного занятия пустыми мечтами.

2. Составить сочинение о панславизме, которое я хотел разделить на две части, и в первой показать, что патриархальная славянская блаженная демократия есть мечта, равно как и древняя образованность, и что таким образом нет тех светлых начал, каких ищут славянофилы. А во второй показать, что будущее возрождение славян не может совершиться ни по первобытным началам, каких нет, ни по западным либеральным, чуждым и гибельным для нашего племени; что истинных начал славянских должно искать в ясной истории русского народа, сохранившего свою самобытность; и поэтому, если только благими видами провидения оправдается надежда славянофилов на возрождение, то оно может совершиться по началам русским, существующим н существовавшим, а не по небывалым началам доисторической славянщины; что, наконец, все славянофилы, если хотят узнать коренные элементы и, так сказать, эссенцию жизни славянской, должны обратиться к изучению России, а славяне западные во всевозможнейшем сближении с Россиею искать желаемого обновления по началам, истинно славянским.

С полною откровенностью излагая здесь ход моих славянских занятий, сознаю, что все панславистические мечтания, идеи, предположения были у меня незаметным для меня самого следствием сильного занятия наукою о славянстве; изучение оной я не предполагал противным благонамеренным видам правительства, которое всегда благосклонным вниманием ободряло и ученых наших славянофилов и путешественников в славянские земли: от этого я с жаром и принялся за изучение славянщины.

Если же, увлекаясь наукою, я заходил в мечтание о таких предметах, о которых мне мечтать не следовало, то это делалось невольно, ибо и у наших, и у западных славянофилов встречал я подобные идеи, возгласы, надежды; и я тем же увлекался, но не выходил из чисто ученой сферы, не умалял славянством моим ни на волос любви моей к государю моему, не распространял ничего, что бы могло в ком-нибудь потрясти верность и долг, а в последнее время, занимаясь по долгу службы русскою историею, совсем отстал от панславизма во всех отношениях и углубился в изучение древностей русских, положив себе правилом, что ученый не должен строить утопий и даже с благою целью пускаться в предположения, которые дело правительства, а не науки.

Кто еще, кроме Гулака и Белозерского участвовал в Славянском обществе и поясните, что означают сомнительные выражения в переписке с вами?

Студент Навроцкий, живя с Гулаком на его иждивении, только физически, так сказать, входил в этот круг трех славянофилов, но ни умственно, ни сердечно принимать в нем участие не мог по совершенной ограниченности своей в науке славянской и по официальным занятиям лекциями профессоров.

Украинофильство есть привязанность весьма малого числа малороссиян к своей народности, происшедшая от того, что эта народность гаснет, народ меняет свой язык на русский, а известно, когда исчезает народность, всегда является в пользу ее агоническое движение. Украинофильство глубоких корней не пустило, ибо книги, по-малороссийски писанные, расходятся плохо и появляются редко и преследование их скорее возбудит то, что усыпает навеки. В Киеве прошлый год родилась мысль издавать «Сельское чтение» для малороссиян, выбирая статьи от Одоевского и Заблоцкого; просили и меня содействовать этому, на что я сказал, что соглашусь, когда будет соизволение министра народного просвещения и содействие министра государственных имуществ.

Кулиш точно предан Малороссии, за что я с ним спорил до личностей. Он полагает, что малороссияне, будучи превосходнее нас, великороссиян, получат преимущественно перед нами доверенность государей, будут занимать почетные места, превзойдут нас в науках, в литературе, одним словом, все, чем будет гордиться Россия, все, что в ней будет честного, справедливого, верного царю и отечеству, все это будет преимущественно от малороссиян. Кроме этих идей соревнования, я от него не слыхал никаких нелепых толков о каком-нибудь восстановлении Малороссии или потрясений правительственных властей. В переписке его выражается спор о народности и литературе.

Действительно некоторые фразы, например о трудах, об оружии и т. п., кажутся сомнительны. Но это значит следующее: я разбирал «Повесть об украинском народе»; одно в ней хвалил, другое порицал и говорил, что когда мне придется с кафедры говорить об истории Малороссии, то я постараюсь наповал поразить историческими доводами это украинофильство и ложный взгляд на казачество, писал к нему, что предаваться сильно Малороссии не стоит, тем менее стараться поддерживать ее народность; что бог одни народности избрал для саморазвития, а другие, напротив, должны исчезать, примыкая к избранным, и что малороссийская относится к неизбранным, доказывал это фактами, именно тем, что малороссияне, бывши военным народом, нося почти все оружие, не имели столько энергии, чтоб самим собою освободиться от татар и поляков и успокоены единственно Россиею; из этого я выводил заключение, что когда провидению угодно было, чтоб малороссийская народность уступила место русской, то и не нужно стараться ее воскрешать, ибо это во всяком случае будет напрасное усилие и от труб израильских не восстанут ее стены. В ответ на это раздраженный Кулиш, перефразируя мои слова, пустил в меня послание с трубами, от которых падают стены и твердыни и восстанет Украина. Все это не больше, как обыкновенная привычка выражаться гиперболически, принятая им и вообще малороссиянами. Сколько Кулиш позволил мне знать себя, я так понимал их и понимаю.

Художник Шевченко знаком со мною мало, был у меня раза три-четыре, не говорил ничего ни благонамеренного, ни злонамеренного, обращался со мною осторожно и даже никогда не выставлял преимуществ своей малороссийской народности, а рассказывал смешные анекдоты о своих земляках, описывал их обряды и т. п. Направление стихов его, напечатанных еще в 1840 г., уже поэтому не имеет ничего общего с пребыванием его в Киеве, позднейшим и коротким.

Молодые же люди, как Маркович и другие, увлекаются народностью отчасти по врожденной юности любви к своему углу, отчасти по неохоте заняться чем-нибудь дельным. Несмотря на то, что они выражаются гиперболически и с важностью о пустяках, этот пыл легко проходит, когда служебное занятие, семейные дела и т. п. не позволяют им более заниматься песнями, загадками и пр., чему я не раз был свидетелем. Не входя с ними в близкие сношения, не допуская их к домашнему знакомству, я не знаю их внутреннего направления вполне, но по долгу совести и присяги показываю, что в Киеве я ни от кого не слыхал чего-нибудь возмутительного, клонящегося к нелепостям о восстановлении Малороссии и т. п.

Бывши причастен славянским мечтаниям, украинским я причастен не был, вооружался против них сильно, что ясно доказывают письма Кулиша, писал историю Малороссии, которая бы очень не понравилась украинофилам, и потому не имею сердечного побуждения щадить такое направление, которого я не разделял и над которым смеялся. Увлечение малороссиян происходит еще от того, что нет правильной истории Малороссии, ибо история Бантыша [683] скучна и неудобочтимая, а такое глупое издание, как история Маркевича [684], где всякий гетман представляется гением почти равным Наполеону, сбивает с толку неопытные головы, воображающие себе что-то изумительное в казачестве.

Главное, что поражает не знающего бессмысленного украинофильства, это их преувеличения, с какими они посредственного писателя готовы поставить выше Шекспира, и каждую песню считают превосходнее векового произведения искусства. Притом это остаток идеи народности, которая в образованном кругу перешла уже свою крайность, а в западной Малороссии еще не подчинились истинной точке зрения.

Действительно ли в декабре 1846 г. при вас у Гулака помещик Савич рассуждал о революционных предположениях, говоря, что в случае восстания можно воспользоваться киевскою крепостью? Точно ли Гулак, предаваясь революционным идеям, говорил, что в случае необходимости должно пожертвовать царскою фамилиею и правда ли, что на лекциях в университете вы старались выводить примеры из древней русской истории о народных волнениях и убийстве великих князей?

О толках и разговорах, происходящих будто бы у Гулака, по совести объявляю, что ничего не знаю. Савич, с которым я едва знаком, не говорил ничего относительно России или монархического правления, ни о Малороссии. Разговор же о крепости, преступный и до крайности нелепый, вероятно есть выдумка, по крайней мере я не был при нем. Савича я не знаю и не могу сказать ничего ни хорошего, ни дурного об его направлении и мнениях относительно правительства и существующего порядка.

Разговор Гулака тоже при мне не происходил; а будто я на лекциях приводил примеры об убийстве великих князей есть клевета и притом невежественная, ибо ни один из наших великих князей в древности не был убит во время революции, и я не столько несведущ в русской истории, чтоб в каком-нибудь отношении взять для сравнения с настоящим временем что-нибудь из удельного хаоса, в котором общественные начала не сформировались, в который Россия совсем не то была, что по образовании из него стройной монархии при Иоанне III. Наконец, я еще так нравственно не падал, чтобы осмелился слушать, не только сам принимать участия в разговорах столь гнусных, каковые означены в предложенном мне вопросе.

Для чего вы хранили у себя возмутительные сочинения, откуда получили рукопись «Закон божий», для чего передали ее Гулаку и не считались ли означенные сочинения средствами для достижения цели общества?

Непозволительные рукописи, как-то: «Dziady», «Поднестрянку», или «Закон божий», «Сон» и другие, я приобрел отчасти по врожденной страсти к редкостям, отчасти с целью, что все пригодится для исследования языка и для соображений исторических, но теперь я крайне сожалею и глубоко раскаиваюсь, что держал и переписывал эти мерзости. То только служит мне утешением, что, видит бог, как далек я был от всех гнусных революционных убеждений и отвратительных мыслей, обращение дара божия – слова на подлое змеиное шептание против священных предметов, установленных и благословенных небом. «Закон божий», я списал еще давно, сколько могу припомнить, от Хмельницкого, который служил в Кавказском корпусе, случайно квартировал со мною недолго в Харькове и потом уехал, кажется, в Петербург.

Несколько лет эта рукопись валялась у меня без употребления, пока несчастный случай не привел меня читать Мицкевича, и я вспомнил об ней, открыл и смотрел на нее, как на исторический памятник близких к нашему времени заблуждений. Гулак, бывая у меня в доме по случаю перевода летописи, захватил ее у меня, воспользовавшись моею рассеянностью, происшедшею оттого, что я занят был сильно своим сватовством. Таким образом бог попустил меня за грехи мои в величайшее несчастье быть невольным орудием распространения подлейшей рукописи.

Мне кажется она произведением поляка, ибо тексты: всяка власть, истина, быть слугою толкуются и упоминаются также точно у Мицкевича, Лелевеля и в записках Даниловича, покойного профессора, тайного недоброжелателя нашего, хотя ученого человека. Притом многие поляки из Юго-Западной Руси, например Чайковский [685], Залесский [686] и другие, кричали о восстановлении и славе Украины так, что порицали своих соотечественников. Эта рукопись не имела ни малейшего приложения к прежним занятиям славянским и к тому ученому бреду, который происходил в апреле и мае, и обоим знакомцам моим была неизвестна. Также «Сон» и прочие стихотворения со славянством никакого не имели отношения и не служили ни правилами, ни возбуждениями.

Почему вы избрали текст из св. писания: «и уразумеете истину, и истина освободит вы» для своей печати и не была ли она печатью общества?

О печати своей я с полной откровенностью объявляю, что она сделана решительно без всякого непозволительного умысла и не служила никаким девизом общества или тайных целей и намерений. Текст заключает общечеловеческую, применяемую к тысячи случаям жизни истину, а для меня, как для занимающегося историей, он казался самым приличнейшим.

Не имеете ли добавить еще что-либо к своему показанию?

Так с полной откровенностью, совершенным признанием, как только могу вспомнить и со[о]бразить в настоящем моем горе, я представляю все, что знаю, и все, что не только было, но и что происходило в душе моей. Занимаясь прошлый год славянством, я был уверен, что действую и думаю не отступая ни от закона, ни от долга, ни от любви к государю, что и действительно так было, но я заходил в мечтания, без коих наука может обойтись, заходил невольно, без злоумышления, с горячей любовью к долгу, притом не разносил из кабинета никаких утопических мечтаний, зная, что самое невинное мечтание, переходя в неопытную толпу, может производить дурные последствия; тем не менее убежден, что ученые не должны и с ревностнейшими желаниями пользы и славы государю и отечеству заходить далее того, сколько им открыто и указано благоразумным правительством, в противном случае они вместо добра по самому незнанию своему будут только препятствовать тому, чего сами, как верные сыны, желают.

Все это я теперь ясно вижу и сознаюсь, что в этом я при всей видимой мною законности своих занятий впадал в прегрешение невольное, как мудро выражается церковь; и еще глубже раскаиваюсь, что держал непозволительные рукописи. Сам господь указал мне, как я поступил легкомысленно и неосторожно, но я не имел в душе злых помышлений и потому, полагаясь на бога, в руке коего сердце царево, со страхом и благоговением, слезами умиления орошаю священные стопы августейшего государя, отца моего, и умоляю его высокую благость об отеческом милосердии.

Адъюнкт-проф. Н. Костомаров

Ч. III, арк. 183 – 208. Оригінал.

Опубл.: Былое. – 1907, – № 8. – С. 220 – 227.

Збірник нам’яти Тараса Шевченка. – С. 234 – 243.

Примітки

683. Бантиш-Каменський Дмитро Миколайович (1788 – 1850) – російський і український історик і археограф. – На основі архівних матеріалів написав «Историю Малой России…» (M., 1822) та ін. праці. Деякі відомості з опублікованих його праць використав Шевченко v поемі «Гайдамаки» і в повісті «Прогулка с удовольствием и не без морали».

684. Маркевич (Маркович) Микола Андрійович (1804 – 1860) – український історик, письменник і поет, етнограф, талановитий музикант. Автор «Українських мелодій» (1831), п’ятитомної «Истории Малороссии» та етнографічної праці «Обычаи, поверья, кухня и напитки малороссиян». Був товаришем О. С. Пушкіна, К. Брюллова, M. І. Глинки, до заслання – Т. Г. Шевченка. Йому належить один з перших музичних творів на слова поета, романс «Сирота» («Нащо мені чорні брови»), створений у 1847 р. [Косачевская Е. M. H. А. Маркевич, 1804 – 1860. – Л., 1987]

685. Чайковський Міхал (Садик-Паша) (1804 – 1886) – польський письменник і політичний діяч. Учасник польського повстання 1830 – 1831, після поразки якого емігрував. Був агентом А. Чарторийського й західних держав у Туреччині, де в 1850 р. прийняв іслам і створював загони козаків для боротьби з Росією. В 1873 р. повернувся на Україну.

686. Можливо, Залеський Броніслав (1820 – 1880) – польський історик і художник, друг Т. Г. Шевченка.

Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 1, с. 295 – 301.