Начальная страница

Тарас Шевченко

Энциклопедия жизни и творчества

?

5

Тарас Шевченко

Варіанти тексту

Опис варіантів

Вы, может быть, думаете, что у нас хлеба не было? Мыши его ели в скирдах и в коморах. Лет пять можно было б прокормить не только наше село, а весь Козелец. Так что ж ты будешь делать? Не дает людям. «Лучше, – говорит, – продам, когда вздорожает, а люды нехай дохнут, от них прибыли мало». Катруся моя бедная заикнется, бывало, сказать слово про людей… «Молчать! – закричит он на нее, как на свою белую собаку. – Разве я не знаю, что делаю!» Она, бедная, и замолчит: выйдет в другую комнату, да в слезы, а я, на нее глядя, и себе туда же. Что будешь с ним делать? Сказано – зверь, а не человек! И Бог ее святый знает, как она еще, бедная, это дитя дитя выносила?

Она была тогда уже на износе, этим самым дитям, что вы сегодня здесь видели (говорила она, обращаясь ко мне), и когда, бывало, он заснет пьяный, то она подойдет к нему, станет дрожа, на цыпочках, пройдет мимо его в свою комнату, упадет на колени, помолится перед образом скорбной Божией Матери, помолится и так заплачет горько заплачет, так горько, так тяжко, что я и не видала видала никогда, чтоб люди так плакали. Мне даже страшно делалось. А когда он поедет на охоту с своею драгуниею, тогда мы возьмем себе по мешку хлеба печеного, – я еще, бывало, говорю ей: не берите, не подымайте такую тяжесть через силу, вы сами видите, какие вы, я одна два мешка понесу. «Ничего, – говорит, – Микитовна (она меня тоже Микитовною звала), ты только показуй мне, у кого есть маленькие дети и старые, немощные люди». Вот мы и пойдем по хатам. Господи! чего я там насмотрелася! Поверите ли, что голодная мать вырывает из рук у [своего] хлеб у своего го[лодного?] хлеб у своего умирающего дитяти! Вот что значит голод! И И волчица, я думаю, этого не делает делает! Что значит голод!

Раз зашли мы в одну хату. О! я этой хаты, пока живу на свете, не забуду! Отворили мы двери, на нас так и пахнуло пусткою. Входим и видим: посередине хаты на полу лежат двое худых-прехудых детей, только колена толстые. Одно уже совсем скончалося, а другое еще губками шевелит, а около них сидит мать, простоволосая, худая, бледная, в разорванной рубахе и без запаски; а глаза у нее – Господи! какие страшные! И она ими не смотрит ни на детей, ни на кого, а так, бог знает на что смотрит. Когда мы остановились на пороге, она как будто взглянула на нас и закричала: «Не надо треба! не треба! хлиба!» Я вынула из мешка кусок хлеба и подала ей. Она молча обеими руками схватила его, задрожала и поднесла к губам умершего дитяти и потом захохотала! Мы вышли с хаты.

– Да, ты-таки, Микитовна, видела на своем вику багато дечого! – говорил хозяин, с участием глядя на старушку.

– И не говорите, Степановичу! Не приведи Господи никому того видеть, что я видела.

– Господь его милосердый знает, как э[то] – продолжал хозяин, обращаясь ко мне, – как это воно все мудро да хитро устроено на свете! Я про себя скажу: меня эти проклятые голодные года просто на ноги поставили. У меня своего хлеба таки было довольно, та у людей еще прикупил, как будто знал, что будут неурожаи. Вот как настал голодный год, ко мне все и сунулись за хлебом. Я хотя и вчетверо продавал дешевле, нежели паны жидам продавали, а все-таки выручил порядочную копейку. Чумаки мои одну зиму зимовалы з худобою на Дону, а другую перезимовалы за Днистром, а там голоду не було; волы, слава Богу, и чумаки вернулыся живи и здорови, да еще и соли и рыбы мени привезлы, а хлиб святый дома проданый. Вот у меня и гроши, и скотина, слава Богу, жива и здорова. Так и Бог его знает, как это воно так делается на свете, так дивно! – ска[зал] прибавил он, обращаясь к рассказчице.

– Такой уже ваш талан, Степановичу, – сказала она, вздыхая. – За то вам Господь и посылает, что вы в нужде людей не оставляете! Вот хоть бы и я теперь: если бы не вы, куда бы я приклонилася с этою бедною сиротою? Хоть с горы та в воду…

– Господь с вами, Микитовна! Мы свои люди! С кем же нам делиться, как не с вами! А тым часом продолжайте, Микитовна, а то, може, нашому гостеви и заснуть треба, – говорил он, на меня поглядывая.

– Кое-как прошло лето, – продолжала старушка. – Осени мы и не видели, разом наступила зима, да лютая такая, да жестокая. И холод, и голод разом посетил нас. Лес, ободранный весь, высох, а князь, наш хозяин, запретил его на дрова рубить. «Кто, – говорит, – хоть веточку срубит, того, – говорит, – в гроб вгоню. Лес славный, сухой, летом примуся, – говорит, – палаты себе строить. Я люблю простор, мне нужен дворец, а не лачуга лачуга хохлацкая, в которой я теперь гнезджуся, как медведь в берлоге!» И люди, бедные, и мерзли, и мерли. А что с ним будешь делать? Сказано, – пан, что хочет, то и делает.

На первой неделе Филипповки разрешилась она, бедная, от бремени и не хотела взять мамку, а сама кормила свое дитя. Вскоре после крестин поехал он в Козелец к товарищам и прогостил у них целую неделю. Отдохнули мы немного без него немного, слава Богу. Только ночью, мы уже спать легли, приезжает он, ломится в двери да кричит. Я вскочила, отворила дверь, достала огня; только смотрю, какая-то пани женщина с ним в шляпке картузе и в офицерской шинели. Как крикнет он на меня: «Что ты, – говорит, – глаза вытаращила? Пошла вон вон, дура!» Я и ушла в свою комнату.

На другой день, за чаем, он сказал Катрусе:

– Знаешь, душенька, какой сюрприз мне сделала сестрица? Не написавши мне ни слова, что хочет с тобою лично познакомиться, взяла да и приехала, как говорится, не думавши. Такая, право, ветреница. И вообрази себе, на перекладных ведь приехала, – настоящая гусар-баба. Просто одолжила! Вчера, вообрази себе, подхожу я к почтовой станции, смотрю, тройка у ворот стоит совсем готовая. Я остановился. Дай, думаю, посмотрю, кто такой поедет. Только смотрю, выходит дама. Я, знаешь, этак тово… ты прости меня, душоночек, проклятая привычка! Смотрю… и представь себе мой восторг! Это была моя сестра. Тут мы, разумеется, бросились в объятия друг другу.

– А я и не знала, что у тебя есть сестра! – проговорила Катруся.

– Как же, есть, и не одна, а две. Одна замужем за графом Горбатовым, – та постоянно живет в столице, при дворе, она бы тоже ко мне прикатила, но, знаешь, нельзя: она слишком заметна при дворе. Я тебе, душенька, свою сестрицу р[екомендую?] сейчас представлю.

Как полотно, побледнела моя бедная Катруся; она, верно, бесталанная, догадалася, какая это будет сестрица. Через минуту он ввел под руку женщину, не знаю – молодую, не знаю – старую: за белилами та румянами нельзя было узнать.

– Рекомендую тебе, душенька, княжна Жули Мордатова. И она вертляво поклонилась, проговорила что-то, не знаю – по-русски, не знаю – по-польски; я ничего не разобрала, да Катруся, думаю, тоже, потому что она ей и головою не кивнула, а только побледнела пуще прежнего.

– Ты извини ее, друг мой, она у меня еще институтка, по-русски почти слова не выговорит, а в высшем кругу в русском языке никакой нет надобности. Да я про себя скажу: я до двадцати лет не умел по-русски двух слов сказать. У нас в Грузии, почти все равно, что и в столице, никто по-русски не говорит, все по-французски. Такая мода, мой друг! Мы и свою крошку в столицу в институт пошлем, не правда ли?

Катруся не могла долее вытерпеть. Она молча встала и ушла в детскую, и я ушла за нею. А Катерина Лукьяновна осталася одна с своими князьями.

Я была бы счастлива, Степановичу, если бы я забыла то, что у нас творилося в доме… Но Бог меня, не знаю за что, памятью покарал.

После этой проклятой сестры я ни на одну минуту не оставляла моей Катруси, да и она, моя бесталанница, с той поры ни шагу не выступала из своей комнаты.

Господи! Святая Катерино-великомученице, страдала ли ты так, как она, моя бедная Катруся, страдала? Бывало, день плачет, ночь плачет. Я уже не знала, что с нею и делать. Вот она плакала, плакала, да и начала уже в уме мешаться. Я хотела было ребенка отнять от груди, нет, не дает. «Умру, – говорит, – с ним вместе, нехай мене в одну труну положат с ним, пускай, что хотят, делают, а его никому не отдам!» Что же мне было делать с нею? Я так и оставила дитя. Смотрю только, бывало, да плачу! Катерина Лукьяновна тоже, бывало, зайдет в нашу комнату, посмотрит на свою княгиню – и, хоть была гордая, заплачет и выйдет из комнаты.

А тут же рядом в других комнатах песни та музыка, точно в корчме на перекрестном шляху. А жидовка Хайка, се[стрица?] что князь назвал своею сестрицею, так и носится с драгунами, и поет, и пляшет, и всякие фигуры выделывает, отвратительная, даже трубку курила!

Катруся моя бедная сначала показывала вид, что ничего не видит и не слышит; а после уже ей, сердечной, невмоготу стало, да что станешь делать с таким иродом? У нашей сестры, сказано, одни слезы, ничего больше не осталось. А слезы что? вода! Ох! не одну реку пролила она этой горькой воды! А он, как ни в чем не бывало, зайдет к ней иногда, да еще спрашивает: «Как ты себя чувствуешь?» Как будто ослеп, прости ты меня, Господи! не видит, что ее, бедную, едва ноги носят.

– Не послать ли, друг мой, в Козелец за полковым штаб-доктором? – «Не нужно», – скажет она да и замолчит. «Ну, как знаешь; это твое дело, а не мое, я в твои дела, друг мой, никогда не мешаюсь», – скажет, бывало, и уйдет, хлопнувши дверью.

Только мы и свет Божий видели, когда, бывало, он уедет куда-нибудь недели на две, на три к своим товарищам драгунам. Тогда мы без него вымоем, выскоблим полы и выветрим хоть немного покои, а то просто конюшня конюшнею. Раз он тоже ночью приехал и привез с собою другую сестру, уже не жидовку, а полячку или цыганку, ч[ерную?] кто ее знает, – помню только, что была черная. И хотел тоже рекомендовать Катрусе, только она его и в комнату не пустила.


Примітки

не треба!треба в російській мові значить богослужіння. Якщо читати цю фразу по-російськи, вона не має сенсу в даному контексті. Слід було сказати не надо (як стояло в первісному варіанті).

з худобоюхудоба в російській мові означає худощавость, не-толстота. Фраза не має сенсу, якщо читати її по-російськи. Треба було сказати со скотиной.

На первой неделе Филипповки… – Пилипівка – Різдвяний (Пилипів) піст, починався 15 листопада і тривав до 24 грудня за ст. ст.

Катерина-великомучениця – одна з найбільш шанованих християнських святих. Належала до александрійських греків, походила з царської родини, уславилася розумом, вченістю і красою. Жила під час царювання римського імператора Максиміна (313–315), двір якого навернула в християнство. За проповідництво християнства вісімнадцятирічній Катерині відрубали голову. На Заході вважається покровителькою юнацтва.