13
Тарас Шевченко
Варіанти тексту
|
||
Во все остальные дни пребывания своего в Орской крепости в дневнике Бати ничего интересного не было записано. Транспорт собирался в крепость и готовился к 12 мая выступить в степь. Следовательно, кроме башкирцев, телег, верблюдов, козаков, солдат, он ничего не больше не видел, а виденное им в эти дни весьма неинтересно, особенно на бумаге. Брат навестил его только один раз с каким-то пьяным офицером, с которым он был на ты. Просил у него денег, сначала 100 рублей, потом 50, потом 25 и, наконец, 10. Десять он обещал дать ему завтра, когда он отрезвится. Он божился ему, что он совершенно трезвый. Товарищ даже его честью ручался, что у Зосима росинки во рту не было, а не то, чтобы… Видя недействительность ручательства благороднейшего малого, он попросил у него целковый на выпивку, в чем ему Ватя благоразумно не отказал. Иначе А иначе он мог бы довести пьяного зверя до неистовства, а там недалеко и до полиции; одним словом, заключение визита могло выйти самое сценическое.
Взявши целковый, он ловко щелкнул пальцем, проговоря: «Живем!» – и, сделав налево кругом, вышел из комнаты.
– Чудак, а благороднейший малый! – говорил его товарищ, про[щаясь] раскланиваясь с Ватей. Это было последнее свидание его с братом в Орской крепости.
Спустя дня два после этого грустного свидания, Ватя слушал за Орью напутственный молебен, а через полчаса огромной темною массою транспорт двинулся в степь, подымая серые облака пыли.
Спустя еще полчаса, из-за Ори начали возвращаться в крепость провожавшие транспорт, но между ими не видно было «чудака, но благороднейшего малого». Ватя бесприветный исчезал в облаках пыли.
В последнем письме из Орской крепости Ватя писал своим хуторянам, чтоб они долго не ждали от него «Мухи», что он выходит в степь, а в походе, и при таком огромном транспорте, ему, может быть, некогда будет и подумать о «Мухе» письме. «А когда возвращуся из Раима, тогда, даст Бог, на[пишу] опишу вам все, мною виденное, с возможными подробностями». Но случилося так, что он должен был остаться в Раимском укреплении на в Раимском укреплении сменить лекаря N. и остаться вместо его в степи в продолжение четырех лет.
«Мои милые, мои незабвенные хуторяне!
Я обещался вам описать подробно свой поход по возвращении в Оренбург. Но мне суждено туда возвратиться не скоро: я сменил здесь товарища и остануся в укреплении, пока суждено будет кому-нибудь сменить меня или заменить меня. А пока это случится, я обещаю вам по-прежнему посылать мою уже «Раимскую муху» с каждою почтою. Но так как почта приходит и от нас отходит не в определенное время, то вы и не беспокойтесь о неаккуратном появлении моей «Мухи» на вашем благодатном хуторе.
12 мая транспорт, в том числе 3000 телег и 1000 верблюдов, выступил из Орской крепости. Первый переход (с непривычки, может быть) я ничего не мог видеть и слышать, кроме облака пыли, телег, башкирцев, верблюдов и полуобнаженных верблюдовожатых башк[ирцев] киргизов. Словом, первый переход пройден был быстро и незаметно.
На другой день мы тронулись с восходом солнца. Утро было тихое, светлое, прекрасное. Я ехал с передовым передовыми козака[ми] передовыми уральскими козаками впереди транспорта за полверсты и вполне мог предаться предаваться своей тихой грусти и созерцанию окружающей меня природы. Это была ровная, без малейшей со всех сторон возвышенности, степь, и, как белой скатертью, покрытая ковылем покрытая необозримая степь. Чудная, но вместе и грустная картина! Ни кусточка, ни балки, совершенно ничего, кроме ковыла, да и тот стоит, не пошевелится, как окаменелый; даже ни шелесту кузнечика, ни чиликанья птички, ни даже ящерица не сверкнет перед тобою своим пестреньким грациозным хребтом – все, кроме ковыла, умерщвлено. Немо все и бездыханно, только сзади тебя глухо стонет какое-то исполинское чудовище – это двигающийся транспорт. Солнце подымалося выше и выше, степь как будто начала вздрагивать, шевелиться. Еще несколько минут – и на горизонте показалися белые серебристые волны, и степь превратилася в океан-море. А боковые аванпосты начали расти, расти и мгновенно превратилися в корабли под парусами. Очарование длилося недолго. Через полчаса все приняло степь приняла опять свой безотрадный, монотонный вид; только боковые козаки попарно двигалися, как два огромные темные дерева. Из-за горизонта начала показываться белая тучка. Я ужасно обрадовался этому явлению: все-таки разнообразие. Начинаю любоваться ею, а она, лукавая, вдруг расплывается в воздухе, то снова вдруг покажется из-за горизонта.
– Вишь ты, собаки, что выдумали! – проговорил один козак.
– А что такое, Дий Степаныч? – спросил у него другой.
– Рази ослеп, не видишь? Степь горит!
– И всамделе горит. Вишь, собаки!
Я стал внимательнее всматриваться в горизонт и, действительно, вместо тучки увидел белые клубы дыма, быстро исчезающие в раскаленном воздухе. К полдню как по[дул] пахнул навстречу нам тихий ветерок, и я почувствовал уже легкий запах дыма.
Вскоре открылася серебреная лента Ори, и далеко выдавшийся к нам навстречу залив освежил воздух. И я вздохнул свободнее. И пока транспорт раскидывался своим исполинским каре вокруг залива, я уже купался в нем. Пожар был все еще впереди нас, и мы могли видеть только один дым, а пламя еще не показывалось из-за горизонта. С закатом солнца начал освещаться горизонт бледным заревом. С приближением ночи зарево краснело и к нам близилось. Из-за темной горизонтальной, чуть-чуть кое-где изогнутой линии начали показываться красные струи и язычки. В транспорте все затихло, как бы ожидая чего-то необыкновенного. И, действительно, невиданная картина представилася моим изумленным очам. Все пространство, виденное мною днем, как бы расширилось и облилось огненными струями почти в параллельных направлениях. Чудная, неописанная картина! Я всю ночь просидел под своею джеломейкою и, любуясь к[артиною] огненною картиною, вспоминал нашего почтенного художника Павлова. Он часто мне говаривал: «Учися, учися рисовать, эта наука никакой науке не помешает». И правда, как бы теперь было кстати это прекрасное искусство.
Вблизи транспорта, на темной, едва погнутой линии, показался длин[ный] и на огненном фоне, показался длинный ряд вербл[южьих] движущихся верблюжьих силуэтов. Тут мне не на шутку стало досадно, что я не умею рисовать. Верблюды двигались один за другим по косогору ка[к] и исчезали в красноватом мраке, точно китайские тени. На одном из них сидел о[бнаженный], между горбов, сидел обнаженный киргиз и импровизировал свою однотонную, как и степь его, песню. Картина была полная. И я в изнеможении тут же, под джеломейкою, уснул. Во сне повторилася та же огненная картина с прибавлением «Содома и Гоморры» Мартена. Меня разбудил вестовой. Транспорт готов был двинуться. Я успел еще кое-как выпить стакан чаю, пока убирали мою джеломейку, сел на коня и поехал с передовыми козаками.
Мы долго ехали по обгорелой степи, и теперь-то, глядя на эти песч[аные] черные бесконечные равнины, я убедился, что не во сне, а я вчера видел настоящий пожар. К полдню мы переправи[лись] подошли опять к берегу берегам Ори и расположилися на ночлег. Следующий переход мы шли в виду Ори, и степь казалася разнообразнее: кой-где выдавались косогоры, местами даже белели обрывы берегов Ори, кой-где показывался камыш и даже кусты саксаула. Переправившись на другой берег Ори, мы транспорт опять раскинул свое гигантское каре.
По обыкновению транспорт снялся с восходом солнца, только [я] не по обыкновению остался в арьергарде. Орь осталася вправо, степь принимала по-прежнему свой однообразный, скучный вид. В половине перехода я заметил: люди начали отделяться от транспорта, кто на коне, а кто пешком. И все в одном направлении. У Я спросил о причине у ехавшего около меня башкирского тюря, и он сказал мне, указывая нагайкою на темную точку: «Мана аулья агач» (здесь святое дерево). Это слово меня изумило. Как? В этой мертвой пустыне дерево? И уж, конечно, коли оно существует, так должно быть святое. За толпою любопытных и я пустил своего воронка. Действительно, верстах в двух от дороги, в ложбине, ст[арое?] зеленело с[тарое] зеленело тополевое старое дерево. Я застал уже вокруг него порядочную [толпу], с удивлением и даже (так мне казалося) с благоговением смотревшую на зеленую гостью пустыни. Вокруг дерева и на ветках его навешано набожными киргизами кусочки разноцветных материй, ленточки, пасма крашеных лошадиных волос, и самая богатая жертва – это шкура дикой кошки, крепко привязанная к ветке. Глядя на все это, я почувствовал уважение к дикарям за их невинные жертвоприношения. Я последний уехал от дерева и долго еще оглядывался, как бы не веря виденному мною чуду. Я оглянулся еще раз и остановил коня, чтобы в последний раз полюбоваться на обоготворенного зеленого великана пустыни. Подул легонький ветерок, и великан нача[л] приветливо кивнул мне своей кудрявой головою. А я, в забытьи, как бы живому существу, проговорил: «Прощай» – и тихо поехал за скрывшимся в пыли транспортом.
Мы остановились на речке Карабутаке., вблизи воздвигавшегося в то время форта. Здесь у нас была дневка. И как с нами следовал священник, то на другой день был пет молебен и освящено место для форта. Тут меня Меня, в числе других, пригласил строитель форта разделить его походный обед в кибитке, и здесь-то я познакомился с ним, с единственным человеком во сем безлюдном Оренбургском крае. После долгой, самой задушевной беседы мы с ним расстались уже ночью. На дорогу подарил он мне бутылку астрогону и пару лимонов, драгоценный дар в такой пустыне, каковы Каракумы, где я и оценил эту драгоценность по достоинству.
От Карабутака до Иргиза перешли мы еще две небольшие речки: Яманкайраклы и Якшикайраклы. Физиономия степи одна и та же безотрадная, с тою только разницею, что кой-где на плоских возвышенностях чернеют, как маяки, киргизские, из камней или просто из камышу и глины сложенные, могилы мазарки, как их называют уральские козаки. Да еще замечательно то, что все это пространство усыпано кварцем. Отчего никому в голову не придет на берегах этих речек поискать золота? Может быть, и в киргизской степи возник бы новый Санто-Франциско. Почем знать?
Пройдя усеянное кварцем пространство, мы перешли вброд реку Иргиз и пошли по левому, плоскому ее берегу. Вдали, на самом горизонте, синела гора, на[зываемая?] увенчанная могилами батырей и киргизских аулья, называемая мана аулья, т. е. здесь святой.
Оставив гору в правой руке, мы остановились у могилы на берегу Иргиза у на берегу Иргиза вблизи могилы батыря Дустана. Этот грубо из глины слепленный памятник напоминает общей формою саркофаги древних греков.
Мы остановились на том самом месте, где вчера на предшествовавший нам транспорт напала шайка хивинцев, и несколько человек захватили с собою, а нескольких обезоб[раженных] несколько оставили убитыми. И здесь я в первый раз видел обезглавленные и обезображенные трупы, валяющиеся в степи, как какая-нибудь падаль. Начальник транспорта приказал зарыть их, а священник отпел панихиду по убиенных. Еще переход – и мы в Уральском укреплении.
Никогда не забуду того грустного впечатления, какое произвел на меня вид этого укрепления. Мы уви[дели] Верст за пятнадцать мы увидели на возвышенности кучку чего-то неопределенного, и на спрос наш у вожака, что это такое, он нам ответил: «Иргизкала».
Мы подошли на такое расстояние, что можно было ясно различать предметы. Представьте себе на сером фоне кучку серых мазанок с камышовыми кровлями, обнесенную земляным валом. Это было первое мною виденное земляное степное укрепление, поразившее меня так неприятно своею грустною наружностию. И действительно, оно издали больше похоже на загоны или кошары, чем на жилище людей.
Пройдя Уральское укрепление, мы два раза ноче[вали] останавливались на озерах, а третий ночлег и дневку провели на речке Джаловлы. За этой гнилой речкой начинаются страшные Каракумы (черные пески). День был тихий и жаркий. Целый день у нас только и разговору было, что про Каракумы. Бывалые в Каракумах рассказывали ужасы, а мы, разумеется, как не бывалые, слушали и ужасались.
Д[олго] Задолго до рассвета начали вьючить плачущих верблюдов и мазать телеги. Начальник транспорта [торопил], чтобы как можно раньше сняться и до жаров пройти переход. Но представьте наше удивление: когда мы вошли в песчаные бугры, солнышко уже было на в[ысоко?] довольно высоко, а ожидаемого жару и знаку не было. И чем выше солнце подымалось, нордовый ветер свистел и делалось холоднее, так что к полдню мы принуждены были вооружиться шинелями.
И этот ветер толь[ко] на третьи сутки начал стих[ать] Трое суток мы не снимали шинелей и про ужасы Каракум[ов] Трое суток мы не снимали шинелей и над рассказчиками про ужасы Каракумов начали было уже подтрунивать. Как вдруг ветер начал быстро стихать и к полдню совершенно стих. До колодцев оставалось еще верст десять, и эти десять верст показались мне десятью десять. Жара была нестерпимая.
Никогда в жизни я не чувствовал такой страшной жажды и никогда в жизни я не пил такой гнусной воды, как сегодня. Отряд, посылаемый вперед для расчистки колодцев, почему-то не нашел их, и мы пришли на гнилую солено-горько-кислую воду. В[добавок] А вдобавок ее в рот нельзя [взять] не процедивши: она пенилась вшами и микроскопическими пьявками. Тут-то я вспомнил подарок моего карабутацкого друга и, благодаря его догадливости, я с помощию лимона выпил стакан чая. Ничем так быстро не утолишь жажды, как горячим чаем вприкуску. Тот только почувствует всю цену сему китайскому продукту, кому пришлося хоть раз пройти эту киргизскую Сахару.
Транспорт снялся часа за два до рассвета. Ночью, по-моему, самое лучшее проходить Каракумы. Ночью не замечаешь однообразия песчаных бугров и не нуждаешься в отдаленном горизонте. Но лошади и верблюды иначе об этом думают. Они днем – и под тяжестию, и на свободе – должны сражаться с своим злейшим врагом – оводом, а ночью враг умолкает, и они наслаждаются миром.
С восходом солнца открылася перед нами огромная бледно-розовая равнина. Это – высохшее озеро, дно которого покрылося тонким слоем чи[стой] белой, как рафинад, соли. Такие равнины и прежде встречалися в Каракумах между песчаными буграми, но не так обширны, как эта, и не были освещены восходящим солнцем. Я долго не мог отвести глаз от этой гигантской белой скатерти, слегка подернутой розовою тенью.
Один из козаков заметил, что я пристально смотрю на белую равнину, сказал: «Смо[трите] Не смотрите, ваше благородие, ослепнете». Действительно, я почувствовал легонькое дрожание света и, зажмуривши глаза, пустился догонять вожака, далеко выехавшего вперед. Так я перебежал всю ослепляющую равнину. На противуположной стороне на высоком бугре с высокого бугра я любовался не виданною мною картиной, будучи сам атомом этой громадной картины. Через всю белую равнину черной полосою растянулся наш транспорт, то есть половина его, а другая половина, как хвост черной змеи, извивалася, переваливаясь через песчаные бугры. Чудная, страшная картина! Блестящий белый фон картины опять начал действовать на мое зрение, и я поворо[тил] скрылся в песчаных буграх.
Ввечеру многие явились ко мне за медицинским пособием: они ничего, кроме серого тумана, не видели. На глазах не было никакого знака их слепоты, и я им на другой день надел закрыл глаза волосяными черными сетками. Тем дело и кончилось.
Еще переход Бугры начали сглаживаться, начали показываться довольно широкие равнины. Вправо от дороги мы уже третий день видим синюю гору, и она, кажется, как будто от нас уходит.
По мере того, как начали сглаживались песчаные бугры, уже становилась широкая белая лента лошадиных и верблюжьих остовов, протянутая через Каракумы.
Еще переход, и мы видели на горизонте, к югу, едва заметную синюю горизонтальную линию. То было Аральское море. Унылый транспорт мгновенно оживился. Как бы почувствовал свежесть в воздухе, отрадное дуновение моря.
На другой день мы уже купались в Сары-чеганаке (сев[ерный] залив Аральского моря). Еще один день следовали по берегу берегам гнилых соленых озер того же залива и вышли опять на равнину, покрытую кустарниками саксаулу. Этот и следующий переход, до озера Камышлыбаша (залив Сырдарьи), мы прошли но[чью] проходили ночью, потому что не было возможности пройти днем. Жару было в тени 40°, а в раскаленном песке в продолжение 5 минут яйцо пеклося всмятку. Последний переход мы прошли ночью. С восходом солнца мы близко уже подошли к Раимскому укреплению. Вид со степи на укрепление грустнее еще, нежели на Калу-Иргиз. На ровной горизонтальной линии едва-едва возвышается дли[нная] над валом длинная, камышом крытая казарма. Вот и весь [Раим]. Навстречу нам вышел почти весь гарнизон. Бледные, безотрадные ли[ца], точно у арестантов, лица. Мне сделалось страшно. «Не свирепствует ли у вас какая-нибудь эпидемия?» – спросил я у одного офицера. «Слава Богу, благополучно», – отвечал он мне.
Подъех[ав] Подъезжая к самому укреплению, открывается зеленая широкая полоса камыша, и кой-где из темной зелени выглядывает серебристая Сырдарья.
Итак, я на Раиме.
Между двумя широкими озерами высовывается высокий мыс, на котором построено укрепление, называется Раим, от абы, воздвигнутой здесь за сто лет над прахом батыря Раима, остатки которой вошли в черту укрепления.
Подробнейшее описание моего теперешнего местопребывания опишу вам в следующем листке.
А теперь молюся, м[ои] Богу о вашем здравии, мои милые, мои незабвенные хуторяне, и прошу вас, не забывайте меня в сей безотрадной пустыне.
Р. S. Степан Мартынович пускай подробно н[апишет] опишет мне, какова его школа и пасика, а Карлу Осиповичу просто кланяюсь, ему, я знаю, писать некогда».
Примітки
Степь горит! – Картину пожежі, яку спостерігав Шевченко 12 травня 1848 р. під час переходу Аральської експедиції маршрутом Орськ – Раїм, він відтворив у малюнку «Пожежа в степу». Згадка про цю подію є також у поезії «У Бога за дверми лежала сокира».
Джеломейка – казахський намет.
Павлов Капітон Степанович (1792–1852) – український художник. Викладав малювання у Ніжинському ліцеї (1820–1839) та Київському університеті (1839–1846). Шевченко був особисто знайомий з Павловим. У 1847 р. після виходу Павлова у відставку мав зайняти його посаду вчителя малювання у Київському університеті [див.: Рудько М. П. Тарас Шевченко і Київський університет. – К., 1959. – С. 14–26].
с прибавлением «Содома и Гоморры» Мартена. – Мартін Джон (1789–1854) – англійський художник і гравер. Автор картин на релігійні сюжети, пейзажів та ілюстрацій. Содом і Гоморра – за біблійним переказом, міста, що за гріхи їхніх мешканців були спалені небесним вогнем.
…башкирського тюря… – тобто людини знатного роду.
«Мана аулья агач» (здесь святое дерево). – Легенда про «святе дерево» покладена в основу сюжету поезії Шевченка «У Бога за дверми лежала сокира». Його змалював Шевченко на акварелі «Джангис-агач».
Мы остановились на речке Карабутаке, вблизи воздвигавшегося в то время форта. – Карабутак – річка, що впадає в Іргіз – праву притоку Тургая. Форт Карабутак був збудований протягом травня – жовтня 1848 р. Шевченкові належить акварельний малюнок «Форт Карабутак».
…и здесь-то я познакомился с ним, с единственным человеком во всем безлюдном Оренбургском крае. – Шевченко має на увазі знайомство з К. І. Герном [див.: Т. Г. Шевченко: Біографія. – К., 1984. – С. 225].
…мазарки, как их называют уральские козаки. – Мазарки – в країнах Близького Сходу давні могили із зведеними над ними спорудами, забуті кладовища або місця, де вони були за переказами.
…вблизи могилы батыря Дустана. – Шевченкові належить акварельний малюнок «Дустанова могила». Батир – у деяких східних народів – герой, хоробрий воїн, богатир.
…на предшествовавший нам транспорт напала шайка хивинцев… – Шевченко має на увазі дійсний випадок – напад хівинців на транспорт знімального загону, яким командував прапорщик корпусу топографів Яків Петрович Яковлев [див.: Т. Г. Шевченко: Біографія. – С. 225–226].
…построено укрепление, называется Раим, от абы – воздвигнутой здесь за сто лет над прахом батыря Раима… – Аба – пам’ятник. На малюнку Шевченка «Укріплення Раїм. Внутрішній вигляд» зображено зруйновану могилу батира Раїма.